Отец Руффино привычно натянул эту маску и, не спеша, стал спускаться со стены. Во дворе появился, шагая к воротам, человек, с которым ему так хотелось сегодня встретиться. Этот старинный противник теперь в его руках, и сегодняшняя их беседа для патера будет простой игрой, как для сытого кота — забава с мышью, не способной уже сбежать. Небольшое и, в сущности, суетное развлечение, которое доминиканец теперь вправе себе позволить, не впадая в чрезмерный грех.
19
Мессер Антонио, направлявшийся в свою песчаную мастерскую, тоже увидел рыжего монаха, поворачивающего в его сторону. Чего еще хочет, подумал Мастер, от него этот человек? Вот они здесь, на краю вселенной, опять лицом к лицу. Чего еще хочет добиться от него рыжий фанатик?
Родителей своих — подлинных — мессер Антонио не знал. Смутно помнил большое пламя, крики, чьи—то грубые руки, схватившие его, четырехлетнего мальца, и потащившие из горящего дома. Потом — корабль и качку, темное помещение, набитое до отказа человеческими телами, после — яркое солнце Венеции, напоенный запахами моря воздух, шум и краски бурлящего рынка.
Купивший Антонио бездетный венецианский ювелир и часовщик, скульптор и живописец Федериго усыновил мальчика, обучил своему делу. К шестнадцати годам тот усвоил все виды отцовского мастерства, и Федериго, почуяв в таланте сына силу, гораздо большую, чем его собственная, отдал Антонио в обучение известному в городе архитектору. Через три года вторично осиротевший молодой маэстро имел уже собственную мастерскую и учеников, на него сыпались заказы. Слава Антонио быстро росла; он строил палаццо[86] и замки, мосты и соборы, гробницы и часовни, украшал сады прелатов и вельмож скульптурами, а дворцы — живописными полотнами, слыл мастером мозаики и фрески. Как много ни приходилось работать над заказами, Антонио, подобно другим художникам своего времени, много читал, учился, писал. Начал с сочинения сонетов, пришел — к философским трудам. Среди буйных умов Венеции и Флоренции, Виченцы и Феррары, Милана и Пизы Антонио был своим человеком, признанным смельчаком.
Восемь лет назад его, уже знаменитого, призвал к себе новоизбранный папа Николай. Папа мало чем отличался от своих предшественников, клятвопреступников и убийц, но искусства понимал и любил. Святейший отец покровительствовал художникам, философам и поэтам, прощал им любовные похождения, не скупился ради них на золото. Папа оберегал своих любимцев от инквизиции, прощая им все, кроме строптивости. Обласканный папой, поглощенный выполнением широких замыслов первосвященника, Антонио долго не замечал духа интриг и низкой лести, царившего при римском дворе. Со временем, однако, придворная среда сама заставила его многое понять. Завистники мешали Антонио получать камень для его построек и статуй, наушники нашептывали о нем папе опасный вздор. Нашлись — невесть откуда — и прямые враги. Они проникали в его дом, рылись в его бумагах, следили за встречами, перехватывали письма, записывали оброненные им слова, доносили обо всем — со зловредными домыслами — бдительным инквизиторам. Все это находящемуся под защитой папы Мастеру не было страшно. Настал, однако, час, когда святейший снял с головы своего художника оберегающую и благословляющую длань.
В тот день, как уже бывало, папа появился в мастерской неожиданно. Благословив всех и повелев подняться с колен, папа подошел к одной из неоконченных картин; стоявших у стены. На полотнище была изображена нагая нимфа, в отдалении смутно виднелась фигура бегущего сатира.
— Это что? — отрывисто спросил Николай. — До или после?
— Ваше святейшество, я забыл спросить их об этом, — с поклоном, но не без вызова ответил Мастер, — Такими я их увидел, такими и запечатлел.
— Забыл, говоришь. — Папа обшаривал взглядом широкий зал, что — то разыскивая. Наконец, быстро подошел к мольберту с другой работой — «Страшным, судом». — А здесь? Здесь не забыл изобразить всех, кого хотел?
Сделав рукой выразительный жест, от которого присутствующих, кроме хозяина и смазливого пажа папы, мгновенно вымело из, мастерской, Николай впился глазами в лицо демона, терзавшего вилами поверженного в пламя грешника. Потянулись долгие, тягостные минуты: наместник святого Петра изучал каждую черточку на лике черта. Потом повернулся к пажу, подавшему ему небольшое, оправленное в золото зеркальце. Держа его перед собой, святейший отец начал сравнивать оба лика — дьявольский и свой, без всякого стеснения стараясь повторить гримасу, которую художник придал разъяренному бесу. Прямого сходства, при всем желании, меж ними нельзя было усмотреть.
— Хитрец, — с некоторым разочарованием, отрывисто бросил папа. — Ты замажешь этот лик! Сегодня же, богохульник, замажешь!
Мессер Антонио страшно побледнел.
— Я не сделаю этого, пресвятой отец, — сказал он твердо, опускаясь на одно колено. — Меня оговорили, внушив вашему святейшеству, будто живописец ваш и слуга Антонио Венециано кощунственно дерзнул совершить, о чем и помыслить — смертный грех. Я не творил сего, не помышлял о сем, а потому — не сделаю, что повелеваете, ибо тем признаю за собой несуществующую вину.
Еще несколько долгих секунд римский первосвященник сверлил взором непокорного живописца, не опускавшего перед ним глаз. Наконец, вынул из — под мантии острый и длинный неаполитанский стилет. Мессер Антонио выпрямился, подставляя грудь ожидаемому удару. Но намерение папы было иным.
— Тогда я сделаю это сам, — прошипел Николай в небывалой ярости и располосовал острой сталью еще свежий холст.
Мастер покинул Вечный город в ту же ночь, в памятную Риму грозу. Никто не попытался его задержать, не преследовал.
— Два года мессер Антонио работал в Венеции. Папа Николай, человек опасный, но не мелочный, мстить не стал. И дожил бы Мастер в почете и славе в родном для него городе среди моря до преклонных лет, не столкни его судьба с доносчиком инквизиции, а затем — и с самим отцом Руффино Скорца.
Повод для доноса был не бог весть как сложен; бездарный маляр, ненавидевший всякий талант, написал в наводившее на Венецию ужас тайное ведомство, что мастер Антонио, сын Федериго, чернокнижник и богоотступник. Это оказалось достаточным, святейшая инквизиция погубила немало знакомых и друзей Антонио и по менее высоким обвинениям. Один, архитектор, получив плохой материал, в сердцах воскликнул: «Из столь негодного камня не построит храма сам бог!» — то была ересь, отрицание господнего всемогущества. — Другой не подтвердил ложного доноса, по которому его выставили свидетелем, — то была помощь еретику. Третий стоял в толпе, когда вели на казнь осужденного церковью; все оплевывали еретика, он — нет, все бросали в него камни и грязь, он — нет. То было нежелание оскорбить диавола. Четвертого обвинили в том, что он, когда все пели гимн, лишь беззвучно открывал рот. Пятого объявили злым колдуном: мул инквизитора, проходя мимо несчастного, споткнулся.
Мессер Антонио был позван к зловещему аббату. И чем дольше отец Руффино разговаривал с мессером Антонио, тем круче поднималась в нем упорная ненависть. Чем дольше были их беседы, тем меньше хотелось аббату расстаться с архитектором и больше — насытиться его муками. Наконец, светлой венецианской ночью мессер Антонио был приведен в тюрьму.
Многие ужасы, передаваемые шепотом, слышал дотоле Мастер о той тюрьме и застенках. Но то, что пришлось испытать, превосходило самые кошмарные слухи.
Антонио, как и всем подследственным, назначили «дурус карцер ет аркта вита» — суровое заключение и строгое содержание. «Дурус карцер» мог здесь значить многое — в доме святых отцов было немало помещений, задуманных именно для того, чтобы еще до клещей и дыбы сломить дух каждого, кто в них попадал. От зловонных и сырых, кишевших крысами каменных мешков в подвалах, куда порой впускали воду, пока она не доходила заключенному До горла, до печально известных Пьомби — Свинцов. Последние представляли собой никогда не проветриваемые камеры под самой кровлей дворца дожа, крытой толстыми листами свинца. Кровли так накалялась за день под жарким солнцем Венеции, что люди в камерах могли только лежать пластом, содрав с себя платье, обливаясь потом и едва дыша. Многие, — самые везучие, — оставались без сознания от допроса до допроса, другие сходили с ума, третьи умирали.
Сюда, в страшные Пьомби, и привели недавнего художника папы прямо из комнаты инквизиторской троицы, по известному во всем мире роковому Мосту вздохов.
Мастер выдерживал дни под Свинцами, ночи же его были посвящены допросам. Главным образом это были ночи пыток.
Перед тем, как его начали пытать, Антонио выслушал обязательное предупреждение, елейным голосом зачитанное самим инквизитором. «Мы, божией милостью инквизитор города Венеции, — вещал доминиканец, — внимательно изучив материалы дела, возбужденного против вас, и видя, что вы путаетесь в своих ответах и что имеются достаточные доказательства вашей Вины, желая услышать правду из ваших собственных уст и с тем, чтобы больше не уставали уши ваших судей, постановляем, заявляем и решаем к исходу завтрашнего дня, к полуночи, применить к вам пытку»[87].
Мастер выдержал пытки — на дыбе и на лестнице, плетью и колесом, каленым железом и огнем. Познал мессер Антонио «верную жену» — узкий железный ящик, в котором его подвешивали так, что ноги не доставали пола, на хитроумном сплетении рычагов и брусьев, железных поясов, ошейника, ножных и ручных браслетов. Голова пытаемого в пыточном том гробу запрокидывалась, грудь вдавливалась в плечи, таз был с силой выдвинут вперед, руки и ноги вывернуты. Каждое движение в объятиях «жены» лишь усиливало нестерпимую муку, длившуюся долгие часы.
Мессер Антонио узнал также, для чего у святых отцов имеются особые зажимы — тоже железные. И такие же башмаки, сжинавшие ноги такой болью, словно были раскалены докрасна. И камеру, чьи стены медленно и неотвратимо сходились, грозя его раздавить. И другую, в которой с той же неумолимостью поднималась ледяная вода. Мастер познакомился и с лицемерно — елейным, притворно смиренным наречием инквизиторов. Сломить человека на том жутком языке означало «смягчить», подвергнуть жесточайшей пытке — «допросить крепко», давить на него угрозами — «увещевать с любовью». Все это святые отцы проделывали с Антонио, не жалея времени и сил.