Мастер поклонился бывшим хозяевам Леричей и вышел из горницы. Путь его лежал через залу, где победители заканчивали последний совет. И художник невольно залюбовался мужественными лицами воинов. Эти люди, тоже по—своему гордые, не ведали пустой гордыни двух старших Сенарега, погибшего венецианского инквизитора. Этим в удел была дана спокойная гордость сильных, лишенных властолюбия людей. От жизни и себя каждый хотел одного — сознания исполненного долга. Потому так уверенны были их взгляды, потому, верно, и в душах их царил рождающий силу покой.
Мессер Антонио поднялся на вершину главной башни. Глянул вниз — в последний раз. Все это замыслено им, построено. Вначале — в воображении, потом — на листах веницейской плотной бумаги, наконец — в камне. Был также макет из дерева; в день прощального пира с каменщиками, плотниками и иными рабочими, возвращавшимися в Каффу, мессер Пьетро самолично поднес к нему факел, и макет сгорел — дабы не повторилось такое с каменным замком вовеки веков. Теперь, похоже, того не миновать. Мастер с грустью переводил взор со стен на башни, на еще дымившиеся развалины часовни. Злое было, но нраву хозяев, каменное гнездо генуэзцев у этого, лимана. Но уже — гнездо, обжитое, уютное, уже — человеческий дом. Долго был домом замок и для него, обретшего в нем убежище беглеца. Были даже друзья, между которыми — волошский воин, человек, какого Мастер еще не встречал. Который сейчас подходит к Антонио, чтобы задать, видимо, прежний вопрос. Скорее — молча, только тем, что станет рядом без слов и будет, как он, глядеть за гладь лимана, в морскую даль, поднявшую на горбу, как синий верблюд, воздушную поклажу белых облаков. Что ж, Мастер знает уже, что скажет. Он поедет с этими воинами в их славный город Монте—Кастро, в Четатя—Албэ Земли Молдавской. И построит тому городу добрый каменный доспех, в защиту жителям и войску; на страх врагам.
Тудор тоже, безмолвно стоя рядом, знал уже, что привезет доброго зодчего Белгороду. Сотник думал о том, что и его лесной край когда—нибудь станет ухоженным и многолюдным, как далекая Италия, обителью наук и искусств, родиной великих поэтов, художников и зодчих. Дай только бог посадить на отчий стол законного государя, княжича Штефана. Дай бог отогнать супостатов, упредить новые нашествия, отбить не виданную доселе вражью силу — подступающие к Молдове оттоманские полчища. Царевич Орхан прав: ни данью, ни лаской, ни рабьим покорством это злое чудище умягчать нельзя, ибо чудище — без души, как осадный таран. Только добрая оборона от такого охранить способна, только доблесть да честь защитников земли отцов.
12
Разжались, завершив боевое пожатие, две дружеские руки — с Днестра и Днепра. Первой отплывает вольница Ивана. С ней — юный Мазо, влюбленный в волю северного Поля. Годик — два придется фрязину, как заведено, в сечи пожить, к вольному житью привыкать. Потом, если захочет, может податься в зимовчаки, а то и в чумаки, жениться, по своей воле жить. С той же вольницей отплывал на Днепр турок Нуретдин—ага. Он хоть пока и нехристь, да от панов своих беглый, а на Днепре беглецам в приеме и защите отказа нет, этот обычай давно утвердился в товариствах поднепровских вольных людей. Понравится у них бесермену, захочет душу спасти принятием православия истинного — получит коня да место в курене на Сечи, будет с товарищами жить, биться с ворогом, пировать за столами с огненной горелкой, получит и имя христианское, и прозвище славянское, как водится за порогами. Впрочем, прозвище у османа уже имеется — Турчин. «Бери весло, Турчин!» — сказал ему сидевший рядом в каяке Безух. И шах—заде Орхан привычно взялся — не как гребец—галейник теперь — как вольный человек. Никто из новых товарищей, впрочем, не удивился, увидев, что турок и фрязин направляются к их челнам, никто не довел и бровью. Уже тогда среди беглого люда со всех четырех сторон света на Днепре были иноземцы, и долго еще великая река, словно вселенская матерь воли, будет принимать, укрывать, давать оружие, очаг и кров татарам и фрягам, туркам и немцам, свеям, богемцам, ляхам, иудеям, венграм — мужам иных народов и вер. Орхан и Мазо не первые, но сколько еще придет за ними и низко склонится перед Днепром—рекою, благодаря за волю и приют! А не окажутся им свобода и дом на Днепре по душе что ж, воля их останется при них, пришельцы всегда могут невозбранно оставить ватагу и далее податься, на Московию или Литву, в Польшу, Венгрию или немецкие княжества, куда ни пожелают. — Хоть обратно вернуться, за те решетки и к тем оковам, от которых сумели утечь.
Отбывала на Днепр, за суженым следуя, полонянка Аньола, русская женщина Анюта. При сборах гордый фрязин мессер Пьетро ди Сенарега подходил к бывшей своей рабыне, молил не оставлять его высокородную милость. «Ты жена мне, — говорил генуэзец, — не год ведь, не два!» Усмехнулась Аньола грустно, слушая эти речи; не на Русь открывалась для нее дорога, да все ж к дому, на российскую Украину. Да и мужа нашла она себе по нраву, при муже ей быть отныне хозяйкой, не при пане наложницей да служанкой, как фрязин ни велел бы ее величать. Пьетро же это все растолковывать не имело смысла, Пьетро такого не поймет. Поклонилась с достоинством вчерашнему хозяину Аньола — вольная женщина — и пошла к челну.
Уезжали туда и другие люди из Леричей, новой воли попробовать, — Ферондо, Кинсебеш с другими ратниками, гребцы сгоревшей галеи, матросы. Иван — атаман, Бердыш, Безух и их бывалые товарищи в ватаге ведали: люди то большей частью — лихие, есть среди них душегубы, но гнать их прочь, верные обычаю, не могли. Не станут меж вольными сынами Днепра достойными людьми — товариство отринет их. А то, по заслугам карая, и казнит, положив злым делам заморских гультяев навсегда предел.
Последним прощался Василь Бердыш. Обнявшись братски с каждым из белгородских своих друзей, недавний наймит взял в каждую руку по зажженному факелу и отправился к замку. Все следили за ним в молчании. Бердыш скрылся в воротах, и вскоре над Леричами поплыли густые клубы черного дыма, появились языки огня.
— Хорош был теремок, — вздохнул Василь, вернувшись на берег. — Да не тех привечал жильцов.
И дал знак своим — отплывать.
Пришло и прочим время трогаться в путь. Мессер Пьетро, стиснув зубы, направился к лодке. Пан Тудор, однако, остановил его.
— Позвольте, синьор, вручить вам вот это, — сказал сотник, протягивая генуэзцу кошель с золотом. — Здесь причитающийся с меня выкуп. Берите, синьор, берите, — добавил Тудор, — в Монте—Кастро эти деньги обязательно пригодятся вам.
— Деньги — пленнику? — горько усмехнулся мессер Пьетро. — К чему?
— Вы останетесь пленником только до Белгорода, — был ответ, — Ступив на землю Молдовы, вы обретете свободу.
И два отряда, один морем, другой — по суше, потянулись к Днестру. На берегу остались только замковые псы, да еще одно живое существо, в котором было еще меньше всего, что принято звать человеческим. Не нужный более хозяевам, так и не ставшим властителями рождающегося княжества, на берегу лимана жалкой грудой лохмотьев и плоти остался Чьомортани, леричский палач.
Из передового челна Тудор Боур хорошо видел Марию, ехавшую с братьями во второй лодке. Тудор был спокоен: он знал, что Мария, ухаживающая за раненым братом, не переменилась к нему после случившегося. Для этой девушки — истинной дочери своего времени — осады и войны, ратные хитрости и козни политики были мужскими делами, от которых женщинам приходилось лишь страдать. Дщерям Евы оставалось одно — верить любви, коль она вправду пришла. И Мария верила своему чувству, что бы ни происходило вокруг; любовь к младшему брату очень кстати поддерживала эту веру.
Тудор решил твердо: в Белгороде, не слишком медля, он введет Марию в свой дом, такие браки в их городе бывали уже не раз. Братья помешать не могут, решать там будут не синьоры старшие, только сама Мария. Ее, правда, попытаются поскорее увезти, подальше от ненавистного Сенарегам молдаванина, но тут уж сотник Боур не даст злой воле свершиться. Без принуждения же девушка на то не пойдет, Мария сама сказала ему это перед отплытием.
Едет с ним в одном челне еще и добрый зодчий для родного Четатя—Албэ, славный Мастер, коего судьба посылает им в самое нужное время. Пригорюнился мессер Антонио на корме, глядит неотрывно на огромный костер, оставленный ватагами у лимана, на горящие Леричи. Ничего, в Четатя—Албэ его ждет достойная работа, порадуют еще Мастера гордой статью башни и стены новой белой крепости, которую возведет он на холме у иного лимана — Днестровского.
Пламя над горящими Леричами удалялось и скоро пропало из виду. Тудор Боур знал: пожрав все, что сможет, в обреченном гнезде генуэзцев, оно угаснет само по себе. И Поле да Море сразу возьмут остатки замка в работу. Кустарники и травы заполонят развалины, просунут меж тяжкими камнями цепкие корни, расшатают мощные квадры[106] , повалят их. Дожди и ветры, зимние морозы и летний зной помогут им в том. И будет время — человек не сразу скажет, где был тот замок, столь ладный и крепкий еще вчера. А появится вблизи село, или новый город — не останется и камней, заберут их новые жители для своих домов и церквей.
[1] Ныне Белгород-Днестровский, Украина.
[2] Высокая баранья шапка, иногда подбитая, для защиты от сабель, железными полосами.
[3] Рядовые воины молдавского войска.
[4] Здесь: полков.
[5] Пошлины за провоз товаров.
[6] Молниеносный (араб.).
[7] Тяжелое орудие.
[8] Т.е. лапотника. Опинки — крестьянская обувь из кожи, постолы (молд.).
[9] Учителя (молд.).
[10] Претендент на престол — ставленник пропольской партии. Отравлен по приказу Петра-Арона в Белгороде.
[11] Род парусного судна.
[12] Знаменитый образ Христа. Захвачен в 944 году византийцами в Эдессе. Подарен Генуе императором Иоанном VIII Палеологом.
[13] Так звали в средние века итальянцы Крым, в ту пору — отделенный глубоким рвом от материка, у Перекопа.