Несмотря на то, что условия его жизни со времени возвращения Мэри улучшились, внешний вид его мало изменился. Мэри чистила и утюжила его платье, стирала и крахмалила ему белье, начищала башмаки до блеска, но, так как он теперь напивался каждый вечер, лицо его было еще больше испещрено красными жилками, еще землистее, впадины на щеках обозначались резче, платье, хоть и приняло более опрятный вид, висело мешком на его исхудавшем теле и казалось на нем таким же неуместным, как новый костюм на огородном пугале. Не сознавая этого, он имел вид человека, сломленного судьбой, и, с тех пор как его бросила Нэнси, опускался все больше и больше. В первое время он упорно твердил себе, что на Нэнси свет клином не сошелся, что есть другие женщины не хуже, а то и лучше ее, что он быстро заменит ее другой, еще более красивой любовницей. Но самолюбие его было глубоко уязвлено, когда он убедился, что он уже слишком стар и непривлекателен для того, чтобы пользоваться успехом у женщин, и теперь, когда прошли для него счастливые дни полного кошелька, слишком беден, чтобы покупать их любовь. К тому же после первого возмущения и попыток самообмана он понял, что ему нужна только его Нэнси, что никакая женщина не заменит ее. Она точно околдовала его, она проникла в его кровь, и теперь в ее отсутствии он тосковал по ней одной, жаждал ее и знал, что никогда никто, кроме нее, не сможет утолить этой жажды.
Он пил, чтобы забыть ее, но забыть не мог. Виски туманило рассудок, глушило острое сознание утраты, но даже и тогда, когда он бывал пьян, в оцепенелом мозгу вставали мучительные картины, его преследовали образы Нэнси и Мэта. Он видел их всегда вместе, в их новой жизни. Проклиная себя за эти мысли, видел их счастливыми, забывшими о нем, о прошлом, тяготевшем над ними. Смех Нэнси, смех Афродиты, звенел в его ушах, и вызван он был не его ласками, а ласками Мэта. С мучительной ясностью видел он, как она ласкает сына так же, как ласкала его, и глаза его невольно смыкались, лицо багровело и принимало беспомощное выражение.
В настоящую минуту он, однако, был поглощен другим. Конечно, не обидой, нанесенной ему грачом, — эта обида только подбросила лишний уголек в костер его ярости, — а гораздо более серьезным оскорблением. Лицо его было менее апатично, чем обыкновенно на людях, движения нервнее, и он с необычной для него быстротой шагал по направлению к дому. Он испытывал острую потребность рассказать кому-нибудь о случившейся с ним сегодня неприятности, и так как Несси была единственным существом, с которым он еще разговаривал более или менее непринужденно, а к тому же дело как раз касалось ее, он спешил ее увидеть. Когда он, отперев входную дверь, вошел в дом, угрюмая сдержанность на минуту ему изменила, и он позвал торопливо:
— Несси, Несси!
Он вошел в кухню раньше, чем Несси успела откликнуться на зов, — и сурово глянул в ее испуганные глаза на повернутом к нему лице. Несси сидела за столом, ложка с супом застыла в ее руке по дороге ко рту, и вся ее поза выражала внезапный испуг.
— Говорил тебе этот грирсонов щенок что-нибудь насчет стипендии Лэтта? — выпалил он свирепо.
Ложка с плеском упала обратно в тарелку, Несси нервно затрясла головой и, подумав, что вопрос, слава богу, не так страшен, как она ожидала, ответила:
— Нет, папа. Во всяком случае, ничего особенного не говорил.
— Припомни, — настаивал он. — Подумай хорошенько. Что значит «ничего особенного»?
— Видишь ли, папа… — голос Несси уже дрожал. — Он постоянно говорит что-нибудь нехорошее про… про нас. Иногда он выкрикивает разные насмешки насчет меня и… стипендии Лэтта.
— А говорил он тебе, чтобы ты отказалась от экзамена? Отвечай!
— Он, конечно, хотел бы, чтобы я не держала экзамена, папа, — ответила она, поджимая губы. — Это я отлично знаю. Он, наверное, думает, что это увеличит его шансы, а у него никаких и нет!
Губы Броуди раздвинулись в злобной усмешке, обнажая желтые зубы.
— Вот оно что! — воскликнул он. — Я так и думал. Ну, конечно, я был прав!
Он сел за стол и, не обратив никакого внимания на тарелку дымящегося супа, которую Мэри молча поставила перед ним, приблизил свое лицо к самому лицу Несси.
— Повтори это еще раз, — пробурчал он.
— Что, папа?
— Да насчет грирсонова щенка.
— Что он не имеет никакой надежды получить стипендию Лэтта? — спросила она робко. И, видя, что отец доволен, невольно подлаживаясь под его настроение, негодующе фыркнула: — Нет, конечно, не имеет. И тени надежды! Если бы даже я не держала экзамена, все равно: другие учатся не хуже его. Но раз я участвую в этом, он ни за что ее не получит.
— Ты, значит, для него вроде как камень преткновения?
— Ну, конечно, папа.
— Вот это здорово! Ей-богу, здорово! — бормотал Броуди, глядя на нее расширившимися глазами. — Это мне приятно слышать. — Он помолчал. — Знаешь, что было сегодня, когда я шел себе спокойно домой обедать, как все добрые люди? — Ноздри его раздулись, голос перешел в крик. — Иду я домой спокойно и прилично, как вдруг подходит ко мне эта проклятая скотина, мэр Грирсон, наш свежеиспеченный замечательный мэр (и как это такого субъекта делают мэром, убей меня бог, не понимаю! Подхалимничал до тех пор, пока своего добился. Это позор для города!). Вероятно, он воображает, что раз он теперь мэр, ему все можно, потому что он имел наглость обратиться ко мне среди бела дня и предложить мне, чтобы я не посылал тебя держать экзамен на стипендию Лэтта. — Он посмотрел на Несси, видимо, ожидая от нее взрыва негодования, и, почувствовав это, она ответила неуверенно:
— Ему просто завидно, папа, вот и все!
— Думаешь, я ему не сказал этого прямо в лицо? — воскликнул Броуди. — Сказал, не беспокойся. Я ему ответил, что ты всегда побивала его негодного щенка и опять его победишь, опять, опять! — Он азартно выкрикнул несколько раз это слово. — Нет, подумай, какое дьявольское нахальство — пробует очистить дорогу сыну, уговаривая меня оставить тебя в школе еще на год. И когда я бросил ему это прямо в лицо, он имел дерзость круто изменить тон и начал распинаться насчет того, что он, мол, представитель города и что его обязанность вмешаться в это дело: ему, видишь ли, сообщили, что ты не сможешь учиться дальше, что здоровье у тебя недостаточно крепкое, и он защищает не свои, а твои интересы! Но я его хорошо отделал!
Он сжал кулаки, на мгновение превратившись в прежнего Броуди, и прокричал:
— Да, отделал его на все корки! Я повторил собственные слова Лори прямо в его хитрую физиономию. Я его заставил замолчать!
Он торжествующе захохотал, но через мгновение опять нахмурился и пробурчал:
— Клянусь богом, он мне за это заплатит! Да, и за все остальные дерзости, что он наговорил мне! И почему я не свалил его с ног, сам не понимаю! Ну да ничего — мы с тобой отплатим ему другим путем! Правда, Несси? — он умильно посмотрел на нее. — Ты оставишь в дураках его ублюдка, да, Несен? И тогда мы полюбуемся на убитый вид важного папаши! Ты это сделаешь? Сделаешь, дочка?
— Да, папа, — ответила она покорно, — сделаю для тебя.
— Вот и хорошо. Очень хорошо. — Он потер узловатые руки с сдержанным воодушевлением. Потом вдруг, под влиянием какой-то тайной мысли, мрачно насупился и, опять наклонясь близко к лицу Несси, воскликнул:
— Смотри же, победи его! Клянусь богом, лучше тебе победить его, потому что, если ты этого не сделаешь, я… я схвачу тебя за вот эту твою тонкую шейку и задушу. Ты должна получить стипендию, или тебе придется плохо!..
— Я получу, папа! Получу, — заплакала Несси.
— Да, ты это сделаешь, иначе… — крикнул он дико. — Говорю тебе, в этом городе против меня имеется заговор. Все решительно против меня. Меня ненавидят за то, что я таков, каков я есть. Мне завидуют. Они знают, что я выше их, что, если бы я занял подобающее мне положение, я отирал бы свои грязные сапоги об их вылощенные рожи… Ну да ничего, — покачал он головой в диком порыве, — я еще им покажу! Я их заставлю бояться меня. «Лэтта» послужит началом. Она вставит палки в колеса господину мэру, а там начнем уже действовать по-настоящему!
В эту минуту Мэри, которая все время держалась в глубине кухни, с сильным беспокойством слушая бешеные выкрики отца в наблюдая его обращение с Несси, подошла к столу и умоляюще сказала:
— Ты бы ел суп, покуда он не остыл, папа. Я так старалась, чтобы он был повкуснее! И дай Несси поесть — ее нужно хорошенько подкормить, раз она так много работает.
От этих слов возбуждение Броуди сразу улеглось. Выражение его лица изменилось: казалось, что-то, выглянувшее было наружу, опять быстро спряталось в глубину души, и он сердито воскликнул:
— А тебя кто просит вмешиваться? Почему ты не можешь оставить нас в покое? Когда мне понадобится твой совет, я к тебе обращусь.
Он взял ложку и с недовольным видом начал есть суп. Но через минуту, видимо все еще размышляя о дерзком вмешательстве Мэри, проворчал:
— Свои замечания насчет Несси изволь держать про себя. Я сам знаю, что ей нужно.
Некоторое время все молча ели, но когда принялись за следующее блюдо, Броуди опять обратился к младшей дочери и, поглядывая на нее сбоку, начал тем вкрадчивым тоном, который он неизменно принимал, задавая такого рода вопросы, и который, как эти постоянно повторявшиеся вопросы, доводил уже Несси чуть не до истерики:
— А каковы сегодня твои успехи, Несси?
— Хороши, папа.
— Хвалил кто-нибудь сегодня мою дочку? Ну же, вспомни: наверное, о тебе что-нибудь да говорили. Сегодня ты, наверное, отличилась на уроке французского языка, да?
Она отвечала ему механически, наобум, не задумываясь, — только чтобы избавиться поскорее от этой терзавшей ей нервы необходимости придумывать все новые, приятные отцу ответы на его нелепые настойчивые расспросы, утолять его неутолимую жажду все новых доказательств того, что дочь его является предметом всеобщего внимания. Наконец, удовлетворившись ответами, которые Несси давала, едва сознавая, что говорит, Броуди развалился в своем кресле и, глядя на нее благосклонным взглядом собственника, сказал: