Я постаралась взять себя в руки, и до самого ухода Артура мы говорили о погоде, о Ружке, о том, что происходит в России, но только не о замке.
Когда граф Рейтерн ушел, отец сделал круг по комнате, положив руки в карманы, и остановился у окна.
– Могу я спросить у тебя, – негромко промолвил он, – отчего тебя так расстроила продажа замка?
– Я жила там и написала о нем роман, если ты не забыл, – довольно колюче ответила я.
– Что-то я не припомню, чтобы мы были там ослепительно счастливы. – По части колючести отец мог дать мне сто очков вперед. – Настя, если ты по каким-то причинам не хочешь ничего объяснять, так и скажи. Не надо придумывать нелепые отговорки. – Я молчала. – Это Кристиан, верно? Опять он? Он сказал тебе что-то такое, из-за чего ты в мечтах стала видеть себя хозяйкой замка?
– Как ты не понимаешь, – проговорила я устало, – ничего такого не было! Ни признаний при луне, ни разговоров о любви, ничего… Просто он нравился мне, и я чувствовала, что тоже ему нравлюсь. Никаких надежд он мне не подавал, а о замке вообще не заходило речи…
Отец молчал, и, собравшись с духом, я продолжила:
– Понимаешь, в Фирвиндене было что-то такое… такое… Мне он нравился, и его серые стены, и плющ, и даже поздние добавления готические, башня и прочее… и пруд с кувшинками, и лягушки в нем… почему говорят, что лягушки квакают? Они верещат, как… как не знаю кто… А однажды на пруд прилетел белый лебедь, он сделал круг возле моего окна…
Отец вздохнул.
– Лебеди, лягушки… Плохо, Настя, очень плохо. Ты, похоже, романтик, как и я, а жизнь романтиков не любит, она их бьет… В жизни выигрывают цепкие, жесткие… э, да что говорить, мы-то все равно другой породы…
– Зачем он приходил? – сказала я вслух, подумав об Артуре. – Хотел посмотреть, как мы живем?
– Ты меня спрашиваешь? – изумился отец. – Если тебя интересует мое мнение, то… он к тебе неравнодушен, но я не уверен, что это к чему-то приведет. Говорю тебе все как есть, потому что рассчитываю, что ты правильно все поймешь.
– Ни к чему не приведет, – произнесла я. – Ты прав. Мать с невестой раскусят его маневры и увезут его в Митаву. И никакой бронхит его не спасет.
Глава 30Письмо
Из-за визита Артура я не успела обсудить с отцом одну тему, которая меня волновала, и поэтому решила заговорить о ней за завтраком, если подвернется удобный случай. Однако отец, казалось, был поглощен чтением газеты, и по своему обыкновению комментировал вслух то, что вызывало его особенный интерес.
– Тэк-с, с политикой, положим, все ясно… Что у нас в отделе местных новостей? – Он перевернул страницу и пробежал глазами заголовки. – Автомобиль столкнулся с телегой… Надеюсь, лошадь не пострадала. Воры украли из витрины магазина драгоценности, которые оказались ненастоящими… Как неосмотрительно с их стороны. Интересно, а украшения, которые были не в витрине, тоже фальшивые? На месте покупателей я бы заинтересовался… Съезд исполнителей органной музыки… мгм… выступления состоятся в зале Литературно-музыкального общества на Гауптвахтской площади, дом Страздовского. Мне одному кажется, что название площади… мгм… не очень соответствует названию общества?
– Какая тебе разница? – пожала я плечами. – Ты же все равно туда не пойдешь.
– С чего ты взяла? Может быть, мне захочется послушать органную музыку… интересно, кто будет выступать? Н. Абрикосов, А. Бернацкий… Минуточку, уж не наш ли это Августин Каэтанович?
– Наверное, он! – воскликнула я. – Обязательно пойду его послушаю, мне всегда нравилось, как он играет…
– Только не слишком с ним кокетничай, – добродушно промолвил отец, складывая газету.
– Папа!
– Хорошо, хорошо, не буду. Как продвигается твой роман? Ты вроде бы упоминала, что собираешься писать что-то новое.
– Я не знаю, о чем писать, – сказала я после паузы. – Мне ничего не приходит в голову. А у тебя какие планы?
– Закончить завтрак, пойти на работу, разбирать жалобы посетителей и учить почтовых служащих тому, что им и без меня прекрасно известно, – ответил отец с улыбкой. – А что?
– Я до сих пор не ответила на послание мамы, – призналась я. – Ты согласишься на развод?
Отец нахмурился.
– Я не знаю, как мне быть, – произнес он, глядя на сложенную газету. – Конечно, мы с твоей матерью уже не муж и жена. Но если мы разведемся… не отразится ли это на тебе?
– С какой стати?
– С такой, что знакомые начнут говорить: «А, это Настенька Ланина, чьи родители развелись, потому что ее мать ушла из семьи». И граф Рейтерн тоже наверняка об этом узнает.
– Не думай обо мне, – сказала я. – Делай так, как удобно тебе. В конце концов, может быть, ты еще встретишь другую женщину, которая…
– Ну уж нет! – вспылил отец. – Привести в дом мачеху… ты меня прости, но я видел, что начинается в семьях, когда там появляется вторая жена. Да что далеко ходить – взять хотя бы то, что произошло в Шёнберге…
– Но ведь не в каждой семье падчерица убивает мачеху, – проговорила я примирительно.
– Но отношения портятся, причем всегда. – Отец бросил на стол салфетку и поднялся с места. – Напиши матери, что я… что мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Да, и если ты не передумала насчет выступления органистов, в газете напечатана программа и указан телефон общества.
Оставшись одна, я закончила завтракать и перешла в кабинет, где меня ждала неразобранная почта. Ружка проследовала за мной и улеглась на ковре возле стола, задумчиво глядя на солнечное пятно на полу.
Одно из неудобств профессии литератора состоит в том, что те, кто не сумел напечататься, считают, что тем, кто напечататься успел, известны какие-то особенные секреты ремесла, и забрасывают их самыми нелепыми вопросами и просьбами. Одни интересуются, какие журналы больше платят, и делятся своими планами поскорее разбогатеть, другие просят пристроить куда-нибудь их стихи, а третьи требуют разобрать их текст и указать на ошибки. Я никогда не считала, что мне открыто какое-то сакральное знание, которое позволяет поучать других и давать им советы, но письма шли и шли, и на них волей-неволей приходилось отвечать. В то утро я сочинила ответ начинающему драматургу, который жаждал ознакомить меня со своей драмой и заодно желал знать, в каком театре ее лучше поставить, прочитала начало рассказа одной барышни, которая вместо «кто-нибудь» писала «кто не будь», и с горя выудила из почты пакет, надписанный по-немецки. Внутри оказалась небольшая книга, изданная лет десять назад, а в письме ее автор уведомлял меня о том, что недавно он прочитал перевод моего романа и был польщен тем, что я использовала цитату из его пьесы. Ничего не понимая, я открыла книгу в том месте, где она была заботливо заложена, и наткнулась на следующий пассаж:
«Вальтер. До чего же надоели разговоры о человечестве, высокой роли искусства и тому подобные общие места! В конце концов, любой из нас имеет дело вовсе не с человечеством, а с отдельными людьми, у каждого из которых можно найти свои достоинства и недостатки. Лично я считаю, что там, где нет порядочности, доброты, моральных качеств, никакое искусство, никакая наука, никакая культура ничего поделать не могут».
Эта реплика почти совпадала с репликой Леопольда из моего романа – которая в жизни, если вы помните, принадлежала Кристиану. Заинтересовавшись, я прочитала пьесу целиком, но уже первые страницы разочаровали меня. Передо мной был гладкий, тепленький, аккуратно скроенный текст; чувствовалось, что автор читал и Ибсена, и Чехова, но они по большому счету прошли мимо него, как проходят где-то высоко над скромной былинкой огромные необъятные облака. Все герои были чистенькие, благоустроенные люди, не вызывающие раздражения, равно как и любых других чувств, и произносили закругленные, приятные для слуха фразы. Разумеется, персонажи по ходу действия вроде как и страдали, и бунтовали, но и страдания, и бунты были совершенно приличные, бесцветные и анемичные. Не скрою, когда я поняла, что Кристиан выдал за свою мысль фразу, выхваченную из такого произведения, мной овладела досада. Уж по крайней мере, он мог бы выбрать что-нибудь получше, чем эта пьеса, словно написанная болотной водицей.
Ответив на остальные письма, среди которых не обнаружилось ровным счетом ничего выдающегося, я попыталась сосредоточиться на том, чтобы придумать сюжет для нового романа. Автор, который владеет умением выдумывать канву новой книги тогда, когда ему этого хочется, безусловно, является самым счастливым человеком на свете. Несколько часов кряду я вертелась на стуле, грызла карандаш, смотрела на Ружку, рисовала рысь на полях своей тетради для заметок, таращилась в окно и посматривала на часы. Но тут в передней затрещал электрический звонок, и я, обрадовавшись, что можно больше не изображать из себя писательницу, захлопнула тетрадь и встала с места.
– Лина, кто там? – крикнула я горничной.
Это оказался Артур. Он стоял в гостиной, держа в руке небольшой пакет, завернутый в бумагу, и, как мне показалось, немного нервничал.
– Вчера, когда мы разговаривали, вы сказали, что у вас нет ни одного фото Кристиана, – произнес он после обычных слов приветствия. – Я подумал, что, может быть, вам будет приятно его иметь…
Я заверила Артура, что он оказался совершенно прав. Мой гость отчего-то помрачнел.
– Большинство фотографий находятся дома, в Германии, – проговорил он, – я взял ту, которая оказалась со мной. Надеюсь, вы не будете на меня в обиде.
Он протянул мне пакет, и, выпалив слова благодарности, я наспех сорвала бумагу. Передо мной была заключенная в дорогую рамку фотография, на которой в полный рост были сняты двое молодых людей. Слева, засунув руки в карманы, стоял Артур с немного напряженным лицом, а справа – неизвестный мне молодой человек с теннисной ракеткой в руках.
– А где Кристиан? – удивилась я.
Артур, по-моему, удивился не меньше моего.
– Вот же он, рядом со мной… Вы его не узнали? Странно, эта фотография снята за несколько месяцев до того, как он приехал в Фирвинден…