Его лицо застыло, и я поняла, что высказала вслух самые затаенные его мысли – те, которые человек гонит от себя и больше всего на свете боится озвучить. Но меня ни капли не утешила эта маленькая победа. Не прощаясь, я повернулась и быстрым шагом двинулась прочь.
Глава 36Фейерверк
– Посыльный доставил письмо от графа Рейтерна, – были первые слова Лины, с которыми она открыла мне дверь.
– О господи, – вырвалось у меня, – этого только не хватало!
Мать пудрилась в гостиной, стоя возле зеркала. Саша, сидя у окна, читал роман, который взял у меня вчера.
– Что за покупки? – спросила мать, бросив взгляд на мои свертки. – И насколько у тебя все серьезно с этим немецким графом?
– Ни насколько, – ответила я.
– Он прислал тебе письмо, – сообщила она. – На немецком.
– Я знаю, – ответила я, но тут же остановилась, как вкопанная. – Откуда ты знаешь, что оно на немецком?
– Я его распечатала, – ответила она, пожимая плечами.
– Мама!
– Ты незамужняя девушка, я твоя мать и имею право читать, что тебе пишут мужчины! – объявила она, повышая голос.
Саша молча встал, закрыл книгу и вышел из комнаты.
– Кстати, что ты решила насчет своей рыси? Она бросилась на меня, когда я взяла письмо с твоего стола. Платье мне порвала! Я насилу ее отогнала…
– Нечего лазать в чужие письма, – огрызнулась я.
– Ой-ой-ой, какие мы нежные! – зло передразнила мать.
– Ты ведешь себя, как… – завелась я.
– Ну, как кто? – Она подбоченилась, глаза ее сверкали. – Что ты хотела мне сказать, а?
– Как старая вздорная баба! – крикнула я ей в лицо. – И не смей больше трогать мои письма! Потаскуха!
Я ожидала очередной истерики, но мать превзошла мои ожидания.
– Да с таким отцом, как у тебя, не имеет никакого смысла хранить верность! – задорно прокричала она.
– Вот и поговорили, – чувствуя стыд, и досаду, и отвращение, бросила я и ушла, чтобы ее не видеть.
Второпях я забыла в гостиной свои покупки, и мне пришлось за ними вернуться. Когда я снова вошла в гостиную, мать уже развернула шаль и примеряла ее на себя, вертясь возле зеркала и напевая себе под нос. Я сдернула с нее шаль и забрала коробку с купленной сумочкой.
– Хамка! – припечатала меня мать. – Жлобиха!
Я заперлась в кабинете, взяла раскрытое письмо Артура и, не читая, изорвала его в клочья, но легче мне не стало. Ружка поглядела на меня и предпочла забиться под стол.
У отца был выходной, но дома его не оказалось. Он появился лишь в пятом часу вечера, когда надо было собираться в гости к Юрису.
– Твоя омерзительная дочь мне нагрубила, – объявила ему мать. – Написала скверную книжонку и думает, что теперь может дерзить родителям! Ты совершенно запустил ее воспитание!
– Интересно, почему мне она никогда не грубит? – сухо спросил отец.
– Ах, так я опять во всем виновата?
И она рассмеялась неприятным горловым смехом, которого я раньше за ней не замечала.
– Настя, Саша, вы готовы? – крикнул отец.
– Что такое, вы куда-то идете? – встревожилась мать. – Без меня?
Во избежание скандала нам пришлось согласиться на то, чтобы она пошла с нами.
Битый час она наряжалась и красилась, но все равно осталась недовольна конечным результатом. Пока мы ехали к Юрису в нанятом экипаже, мать объявила отцу, что ей нужно новое платье, три модные шляпки и зонт, а затем переключилась на меня. По ее словам, я не умела тратить деньги с умом. Она раскритиковала мое платье, новую сумочку и шаль.
– Торговцы видят, что ты ни в чем не разбираешься, и дерут с тебя втридорога! Настя, ну ведь так же нельзя!
Юрис с женой и детьми жил на Улиховской улице, зеленой и спокойной, где стояли особняки, окруженные большими садами. Мы с отцом рассчитывали на приятный вечер, который мы проведем с нашими друзьями из Шёнберга – Августином Каэтановичем, Карлом Гофманом и хозяином дома, – но выяснилось, что жена Юриса настояла на том, чтобы пригласить своих знакомых и родственников, так что в общей сложности собралось не меньше сорока человек. Сад был освещен китайскими фонариками, на веранде играл небольшой оркестр. Отчасти эта суета меня немного успокоила, так как отвлекала внимание гостей от моей матери, а я больше всего опасалась, что ее поведение произведет на них нежелательное впечатление. Она же, очевидно, решила, что вечер является хорошей возможностью пофлиртовать, и ринулась в атаку. Не знаю, хотела ли она таким образом позлить отца или действительно рассчитывала поймать в свои сети кого-то, кто заменит ей Колесникова, но она улыбалась мужчинам, говорила двусмысленные пошлости, заискивала, задавала вопросы, женат ли тот или иной гость, и мне было так неловко на нее смотреть, что после ужина я сбежала в сад.
– Прекрасный вечер, – сказал Карл Гофман, присев рядом со мной на скамью и протягивая бокал с шампанским, – ничего иного я от Юриса не ждал. Пускание пыли в глаза удалось превосходнейшим образом… А, падре! Простите, не захватил шампанского на вашу долю…
Гофман сменил жилет на более модный, но его манеры ни капли не изменились. Иногда, слушая его шутки, я спрашивала себя, действительно ли он остроумен или же попросту зол.
– Я даже не смог толком поговорить с Юрисом, – заметил Августин Каэтанович, приблизившись к нам. – Все время его что-то отвлекало.
– Как вы находите его жену? – осведомился телеграфист светским тоном.
– Карл Людвигович!
– Я полагаю, если взять бочку, приделать к ней голову огородного пугала и завернуть все в шелковое платье, это будет самый верный портрет любезной супруги нашего Юриса, – съязвил Гофман. – Хотя какой он, к черту, наш? Был хороший человек и фотограф отличный, а стал скучный делатель денег. Только и хорошего в нем осталось, что желтые ботинки.
– Это еще не самая худшая перемена, какая может произойти, – сказала я, думая о Кристиане-Феликсе.
– Конечно, – легко согласился Гофман, – без ботинок было бы совсем скверно.
Не удержавшись, я рассмеялась.
– Ну наконец-то я слышу ваш смех, – серьезно произнес Гофман. – Не переживайте, Анастасия Михайловна! Все образуется.
Августин Каэтанович громко кашлянул и метнул на телеграфиста предостерегающий взгляд.
– Полно вам, падре, мы все тут взрослые люди, – отозвался Гофман. – С начала времен родители портят жизнь детям, и наоборот, так что ничего нового тут нет. – Он привстал с места. – Кажется, дама, о которой мы говорим, идет сюда. Если вы пожелаете скрыться бегством, Анастасия Михайловна, я готов остаться и героически объявить, что нигде вас не видел.
– Должен вам заметить, что ваши манеры… – сердито начал Августин Каэтанович.
– Давайте лучше думать не о моих манерах, а о том, что дракон приближается, – отмахнулся телеграфист. – Ну так что, Анастасия Михайловна?
– Спасибо за предложение, но я никуда не пойду, – сказала я.
Из аллеи вышла мать, повисшая на руке немолодого господина, которого она забрасывала смелыми репликами. Завидев нас, господин вспомнил, что его, кажется, ждут в доме, и, тактично высвободив руку, удалился. Мать подошла к нам, обмахиваясь веером.
– Уже стемнело, сейчас должен быть фейерверк, – проговорила она. – Не сидите здесь, не то все пропустите.
Ветер зашуршал в ветвях деревьев, и мать поежилась. На вечер она выбрала открытое синее платье, и теперь ей наверняка было холодно.
– Ты простудишься, – произнесла я. – Возьми мою шаль.
Я сняла шаль с золотыми листьями, которая так очаровала меня в лавке, и подала матери. Она посмотрела на меня со странным выражением, похожим на удивление, и я невольно рассердилась. Она что, считала, что я так бессердечна, что ни за что не расстанусь с шалью, когда ей холодно?
– Спасибо, – сказала она. – Что-то и в самом деле становится прохладно. Не забудьте про фейерверк.
Она удалилась, набросив на себя шаль, а я повернулась к Гофману.
– Расскажите мне о замке, – попросила я. – Он не сильно пострадал, когда его захватили?
– Анастасия Михайловна, ну это же старый немецкий замок, – ответил Гофман с улыбкой. – Уверяю вас, мы все исчезнем, а он так и будет стоять на прежнем месте…
– Вы не знаете, что стало с теми слугами, которых сослали за убийство графа Рейтерна?
– Теодор умер от воспаления легких. Жена его умерла вскоре после суда… он ведь не мог больше о ней заботиться, а она и так парализованная была… Про остальных ничего не слышал, значит, живы и отбывают наказание.
– А в Шёнберге все по-прежнему?
– Ну, для почтового начальства купили дом, который раньше принадлежал аптекарю.
– Тот самый, где одно время жил Джон Иванович с семьей?
– Ну да. Но теперь там живет другой начальник, а Джона Ивановича перевели во Фридрихштадт… Что еще вам рассказать? Левенштейна вы помните? Того, у которого убили жену?
– Помню, – сказала я. – Я даже когда-то покупала у него тарелки.
– Ну, так он сошел с ума. Бродит страшный, нечесаный, в каких-то жутких лохмотьях вокруг могилы жены и всем жалуется, что она его не любит, потому что никак не заберет на тот свет. Дети его взяли дело в свои руки и дают ему какие-то гроши, чтобы он не умер с голоду.
Высоко над нами взлетела первая ракета и, треща, рассыпалась на искры в темном небе. Начался фейерверк. Несколько минут над садом грохотало, трещало и рвалось. Когда фейерверк наконец стих, стало слышно, как в соседних особняках истошно лают встревоженные сторожевые собаки.
– Много шуму из ничего, – пробормотал Гофман себе под нос, но так, что все его услышали.
– Осторожнее, Карл, – сказал Августин Каэтанович, – некоторым может показаться, что вы завидуете.
– Завидую? Я? – Гофман сделал большие глаза. – Я бы позавидовал, если бы у него хватило ума накормить свою жену мышьяком и не попасться.
– О! О!
– Да-с, и если бы он потом женился на… на очаровательной барышне, которая способна составить счастье любого мужчины. – Говоря, Гофман с улыбкой посмотрел на меня. – Вот, пожалуй, был бы достойный повод для зависти!