— Я этой работы не делаю, я не землемером буду работать, — ответил К.; занятый своими мыслями, он слушал не очень внимательно; собственно, он мечтал только о том, чтобы Бюргель заснул, но даже и это шло лишь от некоего чувства долга по отношению к самому себе, в глубине души он, кажется, знал, что минута, когда Бюргель заснет, еще бесконечно далека.
— Это удивительно, — с живостью вскинул голову Бюргель и вытащил из-под одеяла блокнот, чтобы что-то записать. — Вы — землемер и не имеете землемерной работы.
К. механически кивнул; вытянув левую руку поверх спинки кровати, он положил на нее голову: он уже по-всякому пытался устроиться, и это положение было самым удобным, теперь он уже мог немного лучше вслушаться в то, что говорил Бюргель.
— Я готов, — продолжал Бюргель, — слушать дальше об этом деле. Ведь у нас здесь совершенно определенно не может быть такого положения, чтобы квалифицированные кадры оставались неиспользованными. И вам ведь тоже должно быть обидно, вы разве от этого не страдаете?
— От этого я страдаю, — медленно произнес К. и усмехнулся про себя, потому что как раз теперь он от этого не страдал ни в малейшей мере.
Предложение Бюргеля произвело на него слабое впечатление. Оно было абсолютно дилетантским. Не зная ничего об обстоятельствах, сопутствовавших вызову К., о трудностях, с которыми при этом столкнулись в общине и в Замке, об осложнениях, которые возникли — или якобы возникли — уже во время пребывания здесь К., — ничего обо всем этом не зная и даже не пытаясь сделать вид, что он, по крайней мере, имеет об этом хоть какое-то представление (в отношении секретаря это должно было бы приниматься за аксиому), он вызывается одним мановением руки, с помощью своего тощего блокнотика навести в этом деле там, наверху, порядок.
— Вы, кажется, уже испытали кое-какие разочарования, — заметил Бюргель и этим, однако, снова доказал некоторое знание людей; вообще с того момента, как К. вошел в эту комнату, он время от времени предостерегал себя от недооценки Бюргеля, но в его состоянии было трудно справедливо судить о чем-либо, кроме собственной усталости.
— Нет, — сказал Бюргель, словно отвечал на какую-то мысль К., предупредительно желая избавить его от необходимости высказываться. — Вы не должны допускать, чтобы разочарования отпугнули вас. Здесь, кажется, многое и рассчитано на то, чтобы отпугнуть, и тому, кто сюда только пришел, препятствия кажутся совершенно непреодолимыми. Я не собираюсь расследовать, как с этим обстоит на самом деле, может быть, эта видимость и в самом деле соответствует действительности, мне в моем положении недостает необходимого отдаления, чтобы это установить, но обратите внимание на то, что иногда при этом опять-таки появляются возможности, которые почти не согласуются с общим положением, — когда одним словом, одним взглядом, одним знаком доверия можно достигнуть большего, чем изнурительными усилиями целой жизни. Определенно, это так. Правда, затем эти возможности все-таки снова согласуются с общим положением в силу того, что они никогда не используются. Но почему же они никогда не используются, снова и снова спрашиваю я.
К. этого не знал; хотя он заметил, что Бюргель говорил о вещах, которые, по-видимому, очень его касались, но он чувствовал теперь какое-то могучее отвращение ко всем вещам, которые его касались; он отклонил голову немного в сторону, словно уворачиваясь от вопросов Бюргеля, чтобы они не могли его задеть.
— Секретари, — продолжил Бюргель, при этом раскинул руки и зевнул, что ошеломляюще противоречило серьезности его слов, — секретари постоянно жалуются, что они вынуждены большинство деревенских допросов проводить ночью. Но почему они на это жалуются? Потому что это требует от них слишком большого напряжения? Потому что они предпочли бы употребить ночь для сна? Нет, на это они определенно не жалуются. Естественно, среди секретарей есть старательные и менее старательные, как и везде, но на чрезмерно большое напряжение не жалуется ни один из них, тем более — публично. У нас это просто не принято. Мы в этом отношении не делаем различий между обычным временем и рабочим временем. Нам чужды такие различия. Но что же в таком случае секретари имеют против ночных допросов? Может быть, они щадят посетителей? Нет-нет, и не это тоже. К посетителям секретари беспощадны — разумеется, ничуть не беспощаднее, чем к самим себе, а только в точности так же беспощадны. Собственно, ведь эта беспощадность — не что иное, как железное подчинение службе и ее исполнение, то есть максимально щадящее отношение, какого посетители только могли бы желать. И ведь, в сущности, это (поверхностный наблюдатель этого, правда, не заметит) заслужило всеобщее признание; так, например, в данном случае как раз идут ночные допросы, посетителями они приветствуются, никаких принципиальных жалоб на ночные допросы не поступало. Откуда же в таком случае это нерасположение секретарей?
Этого К. тоже не знал, он знал так мало, он даже не понимал, серьезно ли Бюргель требует ответа или так, для вида. «Дал бы ты мне лечь в твою кровать, — думал он, — я бы тебе завтра днем, а еще лучше — вечером на все вопросы ответил». Но Бюргель, кажется, не обращал на него внимания, его слишком занимал вопрос, который он сам себе задал:
— Насколько мне известно от других и из моей собственной практики, у секретарей имеются относительно ночных допросов следующие соображения: ночь потому менее пригодна для переговоров с посетителями, что ночью трудно или попросту невозможно полностью сохранить официальный характер переговоров. Это касается не внешней стороны: при желании соответствующие формальности, естественно, могут соблюдаться ночью точно так же, как и днем, дело, следовательно, не в этом. Но ночью смещаются официальные оценки. Ночью непроизвольно появляется тенденция оценивать вещи с более приватной точки зрения; доводам посетителей придается больший вес, чем это надлежит; к оценкам примешиваются совершенно посторонние соображения, учитывающие общее положение посетителей, их страдания и заботы; необходимый барьер между посетителями и чиновниками, пусть даже внешне он и безупречно присутствует, расшатывается, и там, где обычно — как это и должно быть — только предлагаются вопросы и поступают ответы, иногда, кажется, происходит какая-то странная, совершенно неподобающая беседа человека с человеком. Так, по крайней мере, говорят секретари, то есть такие люди, которые по роду своей профессии одарены совершенно исключительной чуткостью к подобным вещам. Но даже они — это уже не раз обсуждалось в наших кругах — во время ночных допросов слабо ощущают указанные неблагоприятные воздействия, напротив, они с самого начала стараются противодействовать им и в итоге считают, что проделали совершенно исключительную по качеству работу. Но когда потом перечитываешь эти протоколы, часто удивляешься их явным, очевидным недостаткам. И именно эти ошибки, в частности, эти все новые, наполовину незаконные успехи посетителей таковы, что их, согласно нашим инструкциям, уже нельзя — по крайней мере, обычным коротким путем — исправить. Когда-нибудь они, совершенно определенно, будут исправлены одной из контрольных служб, но это послужит только восстановлению законности, а тому посетителю повредить уже не сможет. Разве при таком положении дел жалобы секретарей не являются весьма обоснованными?
К. уже некоторое время пребывал в полудремотном состоянии, теперь его снова разбудили. «К чему это все?» — спрашивал он себя и смотрел на Бюргеля из-под полуопущенных век не как на чиновника, обсуждавшего с ним затруднительные вопросы, а только как на что-то такое, что не давало ему уснуть и в чем усмотреть какой-то еще другой смысл он не мог. А Бюргель, целиком поглощенный ходом своих рассуждений, усмехнулся, словно ему удалось-таки немного сбить К. с толку. Однако он был готов тут же вернуть его на правильный путь.
— Ну, — сказал он, — признать эти жалобы полностью обоснованными все-таки тоже нельзя. Хотя ночные допросы нигде впрямую не предписываются, и, следовательно, когда пытаются их избежать, никакие инструкции не нарушаются, но определенные обстоятельства, перегруженность работой, характер занятий чиновников в Замке, крайняя нежелательность их отлучек, инструкция, в которой сказано, что допросы посетителей должны проводиться только после окончательного завершения остального расследования, однако сразу же после такового, — все это и еще многое другое сделало тем не менее ночные допросы неизбежными и необходимыми. — Но если они теперь стали необходимостью, то, говорю я, ведь это тоже, по крайней мере, косвенно, есть следствие инструкций, и осуждать в принципе ночные допросы означало бы тогда почти что — я, естественно, немного преувеличиваю для того, чтобы в виде преувеличения я мог это высказать, — означало бы тогда ни более ни менее как осуждать инструкции.
С другой стороны, за секретарями, надо полагать, сохраняется право пытаться в пределах инструкций обезопасить себя по мере возможности от ночных допросов и их, возможно, лишь кажущихся недостатков. Это они, собственно, и делают, и притом в широчайших масштабах. Они допускают переговоры только по таким вопросам, которые вызывают возможно меньшие — в любом смысле — опасения, тщательно проверяют себя перед допросами и, если результаты проверок этого требуют, отказываются — даже и в последний момент — от любых допросов, укрепляют себя, часто при этом по десять раз вызывая какого-нибудь посетителя, прежде чем они им действительно займутся, охотно позволяют замещать себя коллегам, которые в рассматриваемом деле некомпетентны и поэтому могут с большей легкостью его вести, или, по крайней мере, назначают переговоры на начало или конец ночи и избегают промежуточных часов, — таких мер существует еще много, с этими секретарями не так-то просто справиться, они обороноспособны почти в той же мере, в какой уязвимы.
К. спал; правда, это не был настоящий сон: он слышал слова Бюргеля, может быть, даже лучше, чем во время прежнего смертельно-усталого бодрствования; слово за словом падало в его уши, но докучное сознание исчезло, он чувствовал себя свободным, уже не Бюргель держал его, а он сам иногда вдруг нащупывал Бюргеля; в глубины сна он еще не погрузился, но погружение уже началось. Никто ему больше в этом не помешает. И ему чудилось, будто бы он тем самым добился большой победы, и будто уже собралось тут и какое-то общество, и он — или кто-то другой поднял бокал шампанского в честь этой победы. И будто бы для того, чтобы все узнали, в чем тут дело, его победоносная борьба повт