мер! Да о чем вообще этот К. думает? Что за мысли такие необычайные у него в голове? Он — что, добьется чего-то необычайного? Хорошей должности? Награды? Да хочет ли он вообще чего-то такого? Ну тогда он с самого начала должен был приступать к делу иначе. Ведь он же — полное ничто, это же одно горе, как посмотришь на его положение. Он — землемер, это, наверное, что-то значит, он, следовательно, что-то изучал, но если он не знает, что с этим делать, то это все равно опять — ничто. И при этом он еще предъявляет претензии, без малейшего стеснения предъявляет претензии, — не то чтобы прямо, но ведь видно, что у него есть какие-то претензии, это же просто вызывающе. Да знает ли он, что даже горничная в чем-то роняет себя, когда подольше с ним поговорит. И со всеми этими необычайными претензиями он сразу в первый же вечер попадается в самую простую ловушку. И ему не стыдно? И что его так соблазнило во Фриде? Теперь-то он мог бы в этом признаться. Разве она могла в самом деле ему понравиться, эта тощая желтая вешалка? Ах нет, ведь он на нее даже как следует не посмотрел, она ему только сказала, что она возлюбленная Кламма, для него это еще была оглушительная новость, и тут-то он и пропал! Ну а ей, естественно, пришлось уходить из господского трактира, там ей теперь было не место. Пепи видела ее и в то утро перед уходом: сбежался весь персонал, каждому ведь интересно было посмотреть на такое. И так еще велика была ее власть, что ей сочувствовали все, даже ее враги сочувствовали ей, так верен оказался уже в самом начале ее расчет; броситься на шею подобному человеку — всем казалось, что это непостижимо и удар судьбы, а маленькие служаночки с кухни, которые, естественно, восхищаются всякой служанкой в пивной, были просто безутешны. Даже Пепи была тронута, даже она не могла полностью уберечься, хотя вообще-то ее внимание привлекло кое-что другое. Ей бросилось в глаза то, как вообще-то мало была огорчена Фрида, ведь ее постигло, по сути дела, ужасное несчастье. Она, правда, делала вид, будто она очень несчастна, но этого было недостаточно, такая игра не могла обмануть Пепи. Что же в таком случае ее поддерживало? Может быть, новая счастливая любовь? Ну, это объяснение отпадало. Но что же тогда еще? Что давало ей силы оставаться такой же, как всегда, прохладно-дружелюбной даже по отношению к Пепи, которая тогда уже считалась ее преемницей? У Пепи тогда не было времени об этом задуматься, у нее было слишком много хлопот с подготовкой к новому месту. Ей, скорей всего, через несколько часов надо было на него заступать, а у нее еще не было ни красивой прически, ни элегантного платья, ни тонкого белья, ни приличных туфель. Все это нужно было за несколько часов раздобыть: если ты не можешь себя как следует подать, тогда лучше вообще отказаться от этого места, иначе ты его потеряешь в первые же полчаса, это уж точно. Ну, отчасти это ей удалось. Для укладывания волос у нее было одно специальное приспособление (один раз ее даже хозяйка специально вызывала, чтобы делать ей прическу, потому что у нее такая легкая рука), правда, ее густые волосы сразу укладываются как только хочешь. И с платьем тоже удалось выкрутиться. Обе ее коллеги остались ей верны, ведь и для них это тоже какая-никакая, а честь, когда девушка именно из их чулана становится служанкой в пивной; и потом ведь Пепи, придя к власти, могла бы принести им немало пользы. У одной из девушек давно уже лежал дорогой материал, это было ее сокровище, она много раз доставала его, чтобы остальные на него любовались, без конца мечтала, как она когда-нибудь сделает себе из него что-нибудь грандиозное, и вот теперь — это было очень мило с ее стороны — она им пожертвовала, потому что он был нужен Пепи. И обе со всей готовностью помогали ей шить; шей они для себя, они не могли бы стараться больше. Это была даже очень веселая, радостная работа. Они сидели, каждая на своей кровати, одна над другой, шили, и пели, и передавали друг другу вверх и вниз готовые части и принадлежности для шитья. Когда Пепи вспоминает это, у нее делается еще тяжелее на сердце оттого, что все было напрасно и она с пустыми руками снова возвращается к своим подругам! Какое несчастье и какое преступное легкомыслие — прежде всего со стороны К.! Как все тогда радовались платью, оно казалось залогом успеха, а когда после всего еще нашлось место для ленточки, исчезли последние сомнения. И разве это платье в самом деле не красиво? Оно теперь уже помялось и немного запачкалось, у Пепи же другого платья нет, ей приходилось день и ночь носить это, но и сейчас еще видно, какое оно красивое, даже эта проклятая Барнабасиха не могла бы сшить лучше. И его можно по желанию затянуть и снова распустить и вверху, и внизу, так что хотя это только одно платье, но оно получается очень разным, — это его особое преимущество и, по сути дела, ее изобретение. Правда, шить на нее нетрудно; Пепи этим не хвастается, ведь молодой, здоровой девушке идет все. Куда труднее было достать белье и сапоги, вот тут-то, по сути дела, и начался провал. Подруги и здесь выручили, как только смогли, но они могли немного. Белье, которое они собрали и сшили из лоскутков, было все равно очень грубым, и вместо сапожек на высоких каблучках пришлось остаться в комнатных туфлях, которые лучше было бы спрятать и никому не показывать. Пепи утешали: мол, и Фрида тоже не очень-то красиво одевалась и иногда ходила таким чучелом, что посетители предпочитали, чтобы их обслуживали кельнеры, а не она. Это на самом деле так и было, но Фриде так можно было делать, она уже была в милости и в почете; если какая-нибудь дама вдруг появится грязно и неряшливо одетой, то это будет еще обольстительней, но если такое сделает новенькая вроде Пепи? И, кроме того, Фрида вообще не могла хорошо одеваться, у нее же нет никакого вкуса; если у кого кожа желтоватая, то приходится, конечно, в ней оставаться, но зачем же еще, как Фрида, напяливать кремовую блузку с глубоким вырезом, чтобы от всей этой желтизны в глазах плыло? И дело не только в этом, она же была слишком жадная, чтобы хорошо одеваться; все, что она зарабатывала, она откладывала, никто не знает на что. На работе ей денег не надо было, она обходилась ложью и увертками, подражать такому примеру Пепи не хотела и не могла, и потому правильно делала, что старалась нарядиться и уже с самого начала показать себя в лучшем виде. И если б только у нее были для этого посильнее средства, то, несмотря на всю ловкость Фриды, несмотря на всю дурость К., она вышла бы победительницей. Ведь и началось-то все очень хорошо. Знать и уметь там надо не много, это она выяснила заранее. Едва очутившись в пивной, она уже чувствовала себя там как дома. По работе никто не замечал отсутствия Фриды. Только на второй день посетители стали интересоваться, куда же, собственно, девалась Фрида. Не было ни одной ошибки, хозяин был доволен, в первый день он с перепугу все время сидел в пивной, потом заходил уже только время от времени, и наконец, поскольку касса сходилась (выручка в среднем была даже несколько больше, чем при Фриде), он уже совсем все оставил на Пепи. Она стала вводить новшества. Фрида — не от усердия, а от жадности, от властолюбия, от страха уступить кому-то что-то из своих прав — командовала и слугами, по крайней мере, иногда, в особенности когда кто-нибудь за ней наблюдал; Пепи, напротив, полностью передала эту работу кельнерам, которые к тому же для этого и гораздо больше подходят. Зато у нее оставалось больше времени для комнаты господ; посетители обслуживались быстро, и тем не менее она могла еще с каждым перекинуться парой слов — не то что Фрида, которая якобы целиком сохраняла себя для Кламма и всякое слово, всякое приближение к ней кого-то другого считала оскорблением Кламму. Это, правда, было и умно, потому что если она когда-то кого-то к себе подпускала, то это было уже неслыханной милостью, но Пепи ненавидит такие уловки, к тому же для начала они не годятся. Пепи была со всеми дружелюбна, и все отплачивали ей за это дружелюбием. Было видно, как все рады перемене; ведь когда заработавшийся господин разрешает себе наконец немножко посидеть за пивом, его можно одним словом, одним взглядом, одним пожатием плеч буквально превратить в другое существо. У всех так чесались руки потрепать Пепины локоны, что ей приходилось, наверное, раз десять на дню обновлять прическу: при виде этих соблазнительных локонов и лент никто не может устоять, даже К., который обычно ведь ничего не видит. Так пролетели эти дни, принесшие столько волнений, работы и успехов. Если бы они не пролетели так быстро, если бы их было хоть немножко больше! Четырех дней слишком мало, даже если стараешься изо всех сил; может быть, пятого дня уже хватило бы, но четырех было слишком мало. Правда, Пепи и за четыре дня успела приобрести себе покровителей и друзей, и если бы она могла верить всем взглядам, то, поднося посетителям кружки с пивом, она просто купалась бы в сплошном море дружбы, а один писец, по фамилии Бартмейер, влюбился в нее до безумия и преподнес ей эту цепочку и медальончик, и в медальончик вложил свой портрет, что, разумеется, было дерзостью; было это, было и другое, но все равно у нее было только четыре дня; за четыре дня, если Пепи очень постарается, Фриду могут почти забыть, но все-таки не совсем, — и ее бы все-таки забыли, и может быть, еще скорее, если бы она предусмотрительно не устроила громкий скандал и не осталась благодаря ему на устах у всех: она через это стала для людей новой, и они из одного любопытства хотели опять ее увидеть; то, что уже надоело им до отвращения, теперь, благодаря стараниям этого в общем совершенно никому не интересного К., снова стало для них заманчивым; правда, Пепи они ради этого не отдали бы — до тех пор, пока она бы там стояла и влияла на них своим присутствием, но ведь там по большей части — престарелые господа со своими тяжеловесными привычками; пока они привыкнут к новой служанке в пивной, проходит, как бы ни была им выгодна эта перемена, несколько дней, — помимо воли этих господ все-таки проходит несколько дней, но четырех не хватает: Пепи, несмотря ни на что, все еще считается только временной. И еще одно, может быть, самое большое несчастье: за эти четыре дня Кламм, хотя оба первых дня он был в деревне, ни разу не спустился в комнату для постояльцев. Если бы он пришел, это было бы решающим испытанием для Пепи, — испытанием, которого она, кстати, меньше всего боялась, которому она бы скорее обрадовалась. Она бы (таких вещей, правда, лучше всего вообще не касаться в разговорах) не стала возлюбленной Кламма — и завираться, что она возлюбленная, тоже бы не стала, но она сумела бы, по крайней мере, так же любезно, как Фрида, поставить стакан пива на стол, изящно, без Фридиной навязчивости поздороваться и изящно предложить свои услуги, и если Кламм в глазах девушки вообще что-то ищет, то в Пепиных глазах он нашел бы этого досыта. Но почему он не пришел? Случайно? Пепи тогда тоже так считала. Оба эти дня она ожидала его каждую минуту, даже ночью она ждала. «Сейчас придет Кламм», — думала она все время и носилась взад и вперед без всякой причины, единственно от беспокойства ожидания и желания увидеть его первой, сразу же, как только он войдет. Это беспрерывное разочарование очень измучило ее, может быть, поэтому она и делала не так много, как могла бы делать. Как только у нее появлялась свободная минута, она прокрадывалась наверх в коридор, заходить в который персоналу строго