— Это староста так сказал? — оживилась Ольга.
— Да, он так сказал, — подтвердил К.
— Обязательно Варнаве расскажу, — выпалила Ольга. — Его это ободрит.
— Да не нужно ему ободрение, — возразил К. — Его ободрять — значит внушать ему, что он на верном пути, пусть, мол, и дальше действует в том же духе, хотя на этом пути он никогда ничего не достигнет, с тем же успехом ты можешь ободрять человека с завязанными глазами, призывая его хоть что-то разглядеть, он сколько ни будет таращиться, через платок не увидит ничего, а сними повязку с его глаз — и он прозреет. Помощь Варнаве нужна, а не ободрение. Ты только вообрази: там, наверху, власть во всей своей непостижимой мощи — а я-то до приезда сюда полагал, будто имею о ней хотя бы приблизительное представление, какое ребячество! — так вот, там власть, и Варнава выходит к ней один на один, рядом никого, только он, в своем одиночестве настолько до умопомрачения беззащитный, что если не сгинет в какой-нибудь канцелярии в темном закуте, значит, уже выйдет из этого испытания с честью.
— Ты не подумай, К., — сказала Ольга, — будто мы недооцениваем тяжесть работы, которую Варнава на себя взвалил. В благоговении перед властями у нас нет недостатка, ты сам сказал.
— Да не туда оно направлено, благоговение ваше, — отмахнулся К. — Не в том месте и мимо цели благоговеете, такое благоговение только оскорбляет свой предмет. Разве это благоговение, когда Варнава дарованное ему право доступа в канцелярии кощунственно употребляет на то, чтобы целыми днями пребывать там, наверху, в полном безделье, или когда он, спустившись сюда, вниз, подозрением и уничижением порочит тех, перед кем только что трепетал, или когда он, то ли от тоски, то ли от усталости, не сразу разносит доверенные ему письма и мешкает с исполнением порученных ему заданий? Да нет, какое уж тут благоговение! Однако упрек мой идет еще дальше, он направлен и против тебя, Ольга, я и тебя не могу не укорить, ибо это ты, хоть и полагаешь, будто благоговеешь перед властями, послала Варнаву, во всей его юной слабости и беззащитности, в Замок или по крайней мере не удержала его.{21}
— Твои упреки для меня не новость, — сказала Ольга, — я и сама себя давным-давно укоряю. Правда, в том, что я Варнаву в Замок послала, меня упрекнуть нельзя, не посылала я его, он сам пошел, но мне надо было всеми правдами и неправдами, уговорами и лестью, силой или хитростью его удержать. Да, надо было удержать, но настань сегодня снова тот день, тот роковой день, и чувствуй я горе Варнавы, горе всей нашей семьи так же, как чувствовала тогда и чувствую поныне, и попытайся Варнава снова, ясно осознавая все опасности и всю ответственность своего шага, с мягкой улыбкой высвободиться из моих рук, чтобы уйти, — я бы и сегодня не стала его удерживать, несмотря на весь горький опыт истекших лет, да и ты бы на моем месте, наверно, тоже не стал. Ты не знаешь нашей беды, оттого и несправедлив к нам, а прежде всего к Варнаве. У нас тогда было побольше надежды, чем нынче, хотя и тогда надежды было немного, много было только горя, так оно до сих пор и осталось. Разве Фрида ничего тебе про нас не рассказывала?
— Только намеками, — ответил К., — а так ничего определенного, но при одном упоминании о вас она выходит из себя.
— И трактирщица ничего не рассказывала?
— Да нет, ничего.
— И больше никто?
— Никто.
— Ну разумеется, кто же станет про нас рассказывать! Хотя каждый что-то про нас знает, либо правду, насколько она вообще людям доступна, либо, на худой конец, прослышанные где-то, а по большей части ими же самими выдуманные сплетни, мы занимаем их мысли куда больше, чем хотелось бы, но вот рассказывать напрямик никто не станет, про такие вещи они говорить боятся. И они правы. Тяжело такое вымолвить даже перед тобой, К., ведь вполне возможно, что ты, выслушав все, уйдешь и знать нас больше не захочешь, как бы мало на первый взгляд тебя это ни касалось. И тогда мы потеряем тебя, того, кто для меня теперь, не побоюсь признаться, значит едва ли не больше, чем вся прежняя служба Варнавы в Замке. И все-таки — меня эта мука весь вечер надвое раздирает — ты должен об этом узнать, иначе тебе нашего положения никак не понять, иначе ты, и для меня это особенно горько, по-прежнему будешь несправедлив к Варнаве, иначе не будет между нами полного единодушия, а оно тут необходимо, и ты ни сам не сумеешь нам помочь, ни от нас помощь, помимо той, которая по Варнавиной службе полагается, принять не сможешь. Один вопрос только остается: хочешь ли ты вообще об этом узнавать?
— Почему ты спрашиваешь? — вымолвил К. — Если это необходимо, я хочу это знать, но почему ты так спрашиваешь?
— Из суеверия, — ответила Ольга. — Ты, хоть и без вины, будешь втянут в наши дела. Безвинно втянут, почти так же безвинно, как Варнава.
— Да рассказывай же скорей, — не утерпел К. — Я не боюсь. Это у женских страхов глаза велики, на деле все наверняка вовсе не так ужасно.
17Тайна Амалии
— Что ж, суди сам, — сказала Ольга. — Вообще-то звучит все очень просто, сразу и не поймешь, как можно придавать столь большое значение подобным вещам. Есть в Замке один чиновник, фамилия его Сортини.
— Я уже о нем слыхал, — перебил ее К., — это он приложил руку к моему сюда вызову.
— Вряд ли, — возразила Ольга. — Сортини почти не показывается на людях. Ты случайно не путаешь его с Сордини, который через «д»?
— Ты права, — согласился К. — Тот был Сордини.
— Да, — продолжала Ольга, — Сордини-то очень известен, это один из самых ревностных чиновников, о нем много говорят, а вот Сортини, напротив, держится в тени и большинству вовсе незнаком. Три с лишним года тому назад я в первый и последний раз его видела. Было это третьего июля на празднике нашей пожарной дружины, Замок тоже принял участие — оттуда прислали в подарок новую пожарную помпу. Сортини, в обязанности которого вроде бы и пожарная безопасность отчасти входит, а может, он просто кого-то заменял — чиновники часто вот этак подменяют друг друга, оттого и понять трудно, кто из них за что отвечает, — короче, он участвовал в торжественной передаче помпы, не один, конечно, от Замка и другие пришли чиновники, да и слуги, а Сортини, как и подобает человеку с его характером, скромненько так среди них затерялся. Это низенький, тщедушный, задумчивого вида господин, единственное, что всем, кто вообще его заметил, бросилось в глаза, — это его манера хмурить лоб, когда все морщины, а их у него очень много, хотя ему лет сорок, не больше, прямо-таки веером от переносицы расходятся, я лично ничего подобного в жизни не видывала. Так вот, значит, наступил тот праздник. Мы с Амалией уж как ему радовались, за несколько недель готовиться начали, воскресные наряды слегка переделали, особенно красиво Амалия — белая блузка спереди вся пышная, кружева в несколько рядов, мама для такого случая все свои кружева ей одолжила, я завидовала ужасно, накануне праздника полночи проревела. И только наутро, когда хозяйка трактира «У моста» взглянуть на нас пришла…
— «У моста»? Трактирщица? — переспросил К.
— Ну да, — подтвердила Ольга. — Она очень с нами дружила, так вот, она пришла, поневоле признала, что Амалия наряднее выглядит, и, чтобы как-то меня утешить, одолжила мне свои бусы из богемских гранатов. Но когда мы уже собирались выходить и Амалия стояла, а все ею любовались и отец сказал: «Сегодня, вот помяните мое слово, Амалия найдет себе жениха», — я вдруг, сама не знаю почему, сняла с себя бусы, гордость мою, и надела на шею Амалии и не завидовала ей больше ни чуточки. Я просто склонилась перед ней, признавая ее превосходство, и, сдается мне, каждый бы склонился; а может, нас просто поразило, что выглядит она совсем иначе, чем всегда, не сказать, чтобы она была красивой, но ее темный, сумрачный взгляд, который с тех пор так у нее и остался, смотрел куда-то поверх нас, так что перед ней невольно и в самом деле чуть ли не склониться хотелось. Это все заметили, даже Лаземан с женой, когда за нами зашли.
— Лаземан? — опять переспросил К.
— Ну да, — подтвердила Ольга, — мы ведь уважаемые люди были, без нас, к примеру, и праздник начать было нельзя, отец как-никак был вторым заместителем командира дружины.
— Такой крепкий еще был? — спросил К.
— Отец? — не сразу поняла Ольга. — Да три года назад он был, можно считать, почти молодым человеком, к примеру, во время пожара в «Господском подворье» одного чиновника, тяжеленного Галатера, на спине бегом вынес. Я сама видела, настоящим пожаром там и не пахло, просто сухие дрова возле печки лежали, ну и задымились, а Галатер перепугался, стал из окна на помощь звать, пожарные примчались, и отцу пришлось его выносить, хотя огонь-то вмиг затушили. Но Галатер тучный очень, двигается с трудом, вот и должен в таких случаях особенно себя беречь. Я это только из-за отца рассказываю, с тех пор всего три года с небольшим прошло, а посмотри, во что он превратился.
Только тут К. заметил, что Амалия снова вернулась в горницу, но она была далеко, за столом вместе с родителями, кормила разбитую ревматизмом мать, у которой руки совсем не двигались, и одновременно упрашивала отца немного потерпеть, сейчас и его покормит. Однако увещевания ее успеха не имели, жаждущий дорваться до супа отец, превозмогая хвори и немочи, то пытался зачерпнуть варево ложкой, то норовил выхлебать его прямо из тарелки и только сердито рычал, когда ему не удавалось ни то ни другое, ложка по пути в рот задолго до цели успевала расплескаться, а вместо губ до тарелки дотягивались лишь обвислые усы, с которых суп стекал и капал куда угодно, но опять же только не в рот.
— И вот в такое человек превратился всего за три года? — изумился К., по-прежнему не испытывая ко всему углу за семейным столом ни капли сострадания, одно отвращение.
— За три года, — повторила Ольга задумчиво, — а вернее, за несколько часов праздника. Праздник устроили на лугу близ деревни, у речушки, когда мы пришли, там уже целая толпа была, из соседних деревень тоже много народу набежало, гвалт стоял — просто голова кругом. Отец, конечно, первым делом нас к помпе потащил, когда увидел ее, от счастья смеялся как ребенок, принялся со всех сторон насос этот ощупывать да нам растолковывать, что там и как, ни от кого не терпя ни возражений, ни равнодушия, если надо было что-то снизу посмотреть, требовал, чтобы все мы нагибались и чуть ли не ползком под эту помпу лезли, Варнава, который однажды попробовал было ослушаться, получил от него затрещину. Только Амалия никакого внимания на насос не обращала, стояла рядом, прямая и гордая в своем красивом наряде, и никто ей даже слова сказать не посмел, одна я иногда к ней подбегала, под руку брала, но она все равно молчала. Я и сегодня не могу объяснить, как случилось, что мы, столько времени проведя возле помпы, лишь когда отец от нее оторвался, Сортини заметили, который, очевидно, уже давно напротив нас, по другую сторону насоса, стоял, облокотившись на рычаг. Правда, гвалт вокруг был невообразимый, куда громче, чем обычно на праздниках, Замок ведь еще и несколько труб в подарок пожарной дружине прислал, каких-то совсем диковинных, в которые любой ребенок без малейших усилий дуть может, производя самые дикие звуки, услышишь такое — можно подумать, небо разверзлос