— Да какая такая роковая беда, какие адвокаты? — изумился К. — Разве можно из-за преступного поведения Сортини в чем-то обвинять, а тем более за что-то карать Амалию?
— О да, — отвечала Ольга, — еще как можно. Разумеется, не в настоящем судебном процессе, и покарали ее вроде бы не напрямую, зато косвенным образом покарали полной мерой ее и всю семью нашу, и насколько тяжела эта кара, ты, верно, только начинаешь понимать. Тебе эта кара покажется несправедливой, чудовищной, но в деревне ты с таким своим мнением останешься в полном одиночестве, оно, конечно, весьма благоприятно для нас и могло бы нас даже утешить, не основывайся оно на очевидных заблуждениях.{22} И я тебе легко это докажу, извини, что придется упомянуть Фриду, но между Фридой и Кламмом, если отвлечься от того, чем дело кончилось, произошло в сущности примерно то же, что между Амалией и Сортини, и ведь ты, хотя вначале, по-видимому, был неприятно поражен, теперь тоже считаешь такие отношения правильными. И дело тут вовсе не в привычке, живые чувства, особенно столь очевидные, одной привычкой не притупишь, это всего-навсего избавление от прежних заблуждений.
— Нет, Ольга, — возразил К., — не знаю, с какой стати ты приплетаешь сюда Фриду, ее случай совершенно другой, давай не смешивать столь разные вещи, лучше рассказывай дальше.
— Пожалуйста, — отвечала Ольга, — не обижайся и не сердись, если я настаиваю на сравнении, это в тебе прежние заблуждения говорят, в том числе и насчет Фриды, когда ты пытаешься оградить ее от подобных сравнений. А ее и не надо защищать, напротив, она достойна только похвалы. И если я оба эти случая сравниваю, то вовсе не потому, что они для меня похожи, наоборот, они для меня все равно что черное и белое, причем белое — это как раз Фрида. Над Фридой в худшем случае разве что посмеяться можно, как я тогда у пивной стойки, — это было весьма невежливо, и после я очень сожалела, ведь над ней если и смеются, то из одной только зависти или по злобе, — но лишь посмеяться, тогда как Амалию, если ты, конечно, не связан с ней родством, можно лишь презирать. Вот почему оба эти случая хотя и совершенно разные, как ты верно заметил, но вместе с тем и схожие.
— Вовсе они не схожие, — возразил К. и даже головой сердито тряхнул. — Оставь ты Фриду в покое. Фрида не получала такого распрекрасного письма, какое Амалия получила от Сортини, и Фрида действительно любила Кламма, а кто сомневается, пусть у нее самой спросит, она до сих пор его любит.
— Да разве это такая большая разница? — изумилась Ольга. — Думаешь, Кламм не смог бы написать Фриде такое же письмо? Да все господа такие, едва только от своих письменных столов отрываются; они все слегка не от мира сего и по рассеянности страшных грубостей наговорить могут, не все, конечно, но многие. То письмо к Амалии, возможно, было написано в глубоком раздумье, писавший, вероятно, и не смотрел, что у него в действительности на бумагу ложится. Да что мы знаем о господских-то мыслях! Или ты сам не слыхал — а если не слыхал, то неужели тебе еще не рассказывали, — каким тоном Кламм с Фридой разговаривал? Известно же, какой Кламм грубиян, он, говорят, иногда часами сидит, слова не скажет, а потом такое сказанет, что мурашки по коже. А про Сортини ничего такого не известно, впрочем, и сам он совершенно не известен. По сути, о нем только одно и знают, что фамилия его на Сордини похожа, если бы не схожесть фамилий, о нем, вероятно, вообще ни одна душа не знала бы. Да и как специалиста по пожарному делу его, по всей видимости, с Сордини путают, ведь тот по противопожарной части в Замке самый главный и нередко нарочно сходством фамилий пользуется, особенно чтобы всякие представительские обязанности на Сортини перебросить, а самому без помех дальше работать. И вот когда такого в житейских вопросах совершенно не искушенного человека, как Сортини, внезапно охватывает пылкая любовь к деревенской девушке, чувство это, само собой, принимает иные формы, чем когда в нее влюбится, допустим, соседский столяр-подмастерье. Не говоря уж о том, что между чиновником и дочкой деревенского сапожника огромная пропасть, тут надо мостик перекидывать, Сортини сделал это на свой лад, кто-то другой сделал бы иначе. Вообще-то считается, что все мы одинаково принадлежим к Замку и никаких пропастей между нами нет, так что и никаких мостиков перекидывать не нужно, может, в повседневной жизни так оно и есть, но у нас, увы, было немало случаев убедиться, что, когда до дела доходит, все совсем иначе складывается. Как бы там ни было, но теперь, надеюсь, поведение Сортини стало тебе понятнее и уже не кажется таким чудовищным, да оно, если, допустим, с поведением Кламма сравнить, и в самом деле гораздо понятнее, а если тебя непосредственно коснется — то и куда человечнее. Потому как если Кламм вдруг любовное письмо напишет — это будет похлеще самого грубого письма от Сортини! Пойми меня правильно, я не берусь и не смею судить о Кламме, а сравниваю только потому, что ты всеми силами этому сравнению противишься. Ведь Кламм командует женщинами как ротой солдат, то одной прикажет явиться, то другой, ни одну долго возле себя не терпит, и как приказал прийти, так же и уйти прикажет. Кламму в голову бы не пришло письмо писать, станет он затрудняться! И в сравнении с этим тебе все еще кажется чудовищным, что живущий анахоретом Сортини, про чьи отношения с женщинами по крайней мере ничего не известно, однажды садится за стол и своим красивым канцелярским почерком пишет письмо, пусть даже гнусное? И если тут отличие отнюдь не в пользу Кламма выходит, а совсем напротив, разве виновата в этом Фрида и ее любовь? Отношения женщин к чиновникам, ты уж поверь, распознать очень трудно, хотя на самом деле совсем легко. Ибо в чем, в чем, а уж в любви тут никогда нет недостатка. Несчастной любви у чиновников не бывает. С этой точки зрения, если о девушке сказать — я имею в виду далеко не одну только Фриду, — что она, дескать, отдалась чиновнику по любви, то никакая это не похвала. Да, полюбила, да, отдалась, все так и есть, но хвалить тут совершенно нечего. Но Амалия-то, возразишь ты, Сортини не любила. Ну да, не любила, хотя, быть может, все-таки и любила, кто возьмется тут рассудить? Даже сама она не возьмется. Как она может думать, что любила его, если столь резко отвергла — так резко, как, пожалуй, ни одного чиновника не отвергали. Варнава говорит, ее и по сей день иной раз всю трясет, стоит ей вспомнить, как она тогда, три года назад, окошко захлопнула. И это тоже правда, потому и спрашивать ее нельзя; она с Сортини покончила, только это она и помнит; а любила она его или нет — откуда ей знать? Но мы-то знаем, что женщина к чиновнику, если он вдруг на нее внимание обратит, ничего иного, кроме любви, испытывать не может, больше того — женщины, сколько бы они ни утверждали обратное, всех чиновников любят заранее и без разбору, а Сортини на Амалию не просто внимание обратил, он, когда Амалию узрел, аж через дышло перепрыгнул, это своими-то хилыми ножками, от канцелярского сидения за столом онемевшими, через дышло насоса сиганул! А если Амалия исключение, скажешь ты мне. Да, она исключение, что и подтвердила, отказавшись пойти к Сортини, она и впрямь исключение; но что она при этом Сортини еще и не любила — вот это уж было бы исключение из ряда вон, такое, что и в голове не укладывается. На нас в тот день, конечно, на всех будто затмение нашло, но что даже и сквозь дымку затмения, как нам показалось, мы все-таки какую-то необычность, какую-то влюбленность в Амалии заметили, свидетельствует, что мы, значит, все же не до конца рассудка лишились. И если теперь все это вместе сложить — какая такая разница останется между Фридой и Амалией? Одна-единственная: Фрида сделала то, что Амалия сделать отказалась.
— Может быть, — проговорил К., — но для меня главная разница в том, что Фрида моя невеста, Амалия же заботит меня лишь постольку, поскольку она сестра Варнавы, посыльного из Замка, и судьба ее, возможно, как-то переплетена с его службой. Нанеси ей кто-нибудь из чиновников столь вопиющую обиду, как показалось мне вначале из твоего рассказа, меня бы ее судьба волновала гораздо больше, но и тогда скорее как общественный курьез, чем как ее личная беда. Однако теперь, судя по твоим словам, вся картина меняется некоторым, правда, не вполне понятным для меня, но, раз ты сама так рассказываешь, достаточно правдоподобным образом, и в таком случае мне больше всего хочется на эту историю просто рукой махнуть, в конце концов, я не пожарный, какое мне дело до Сортини. Зато до Фриды мне очень даже есть дело, и мне довольно странно, что ты, кому я доверяю всецело и хотел бы доверять и впредь, говоря об Амалии, обходным маневром все время на Фриду нападаешь, стремясь уронить ее в моих глазах. Не хочется думать, будто ты делаешь это с умыслом, а тем более со злым умыслом, иначе мне давно бы следовало уйти, нет, ты делаешь это без умысла, просто обстоятельства вынуждают тебя из любви к Амалии снова и снова ее над всеми женщинами возвышать, но поскольку сама Амалия к этому достаточных оснований не дает, ты выручаешь себя тем, что пытаешься других женщин всячески принизить. Поступок Амалии и впрямь чрезвычайный, из ряда вон, но чем больше ты о нем рассказываешь, тем труднее решить, чего в нем больше — величия или ничтожества, ума или вздорной глупости, геройства или малодушия, ибо побуждения свои Амалия затаила глубоко в душе и до них не дознаться. Фрида, напротив, ничего чрезвычайного не совершила, она просто последовала зову сердца, любому непредвзятому, благожелательному взгляду это ясно, всякий может это проверить, тут не о чем разводить кривотолки. Но я вовсе не хочу ни Амалию с пьедестала свергать, ни Фриду защищать, я только тебе разъясняю, как я отношусь к Фриде и почему в моих глазах любые нападки на Фриду — все равно что нападки на меня, на само мое существование. Я ведь по своей воле сюда прибыл, по своей воле здесь застрял, однако всем, что с тех пор здесь со мной случилось, и в особенности всеми своими здешними видами на будущее — пусть смутными и сумрачными, но уж какие есть, — всем этим я Фриде обязан, тут спорить не о чем. Ведь меня хоть и приняли здесь землемером, но только для вида, мною просто играли, гнали меня из каждого дома, мною и сегодня еще играют, правда, уже ку