всего обыкновенные парни, вроде слуг на конюшне, только здоровьем не такие крепкие, свежего воздуха глотнут и сразу больны, сразу в постель валятся, впрочем, постель они себе умеют подыскать с лакейской разборчивостью.
Фрида склонила голову ему на плечо, и они молча прошлись по коридору в обнимку.
— Если бы нам, — проговорила Фрида медленно, спокойно, почти нараспев, словно зная, что сейчас, пока голова ее на плече у К., ей еще отмерены короткие минуты покоя, и уж ими-то она хочет насладиться сполна, — если бы нам сразу, в ту самую ночь, насовсем уехать, уж где-то нашлось бы для нас безопасное местечко, и мы бы всегда были вместе, и твоя рука была бы всегда рядом, чтобы мне схватиться; как нужна мне твоя близость, насколько, с тех пор как я узнала тебя, мне без твоей близости одиноко; поверь, твоя близость — это единственное, о чем я грежу, других грез, других мечтаний у меня нету.
Тут из бокового прохода раздался чей-то голос, это был Иеремия, он стоял на нижней ступеньке в одной рубашке, но запахнувшись в платок Фриды. Он стоял там, внизу, — волосы растрепаны, жидкая бородка, как после дождя, вся мокрая, с трудом разлепленные глазенки таращатся с мольбой и укором, смуглые щеки прихвачены румянцем, но дрябло заплыли, голые ноги трясутся от холода так, что длинная бахрома платка зыбко вторит этой дрожи, — ни дать ни взять сбежавший из госпиталя больной, при виде которого первое и единственное побуждение — немедленно уложить доходягу в постель. Фрида так к этому и отнеслась: отстранившись от К., она мигом оказалась внизу. Ее близость, заботливость, с какой она поплотнее закутала на нем платок, поспешность, с какой она тотчас стала теснить его обратно в комнату, похоже, придали больному сил, казалось, только теперь он разглядел К. и узнал его.
— А-а, господин землемер, — протянул он и, задабривая Фриду, которой явно не по душе было продолжение этого разговора, погладил ее по щеке. — Извините, коли помешал. Но мне что-то совсем нездоровится, это ведь простительно. По-моему, у меня жар, мне бы чая выпить да пропотеть хорошенько. Проклятая ограда в школьном саду, вовек ее не забуду, да и сегодня, уже простуженному, всю ночь бегать пришлось. Вот так, ненароком, и жертвуешь здоровьем, причем ради вещей, которые вовсе того не стоят. Но вы, господин землемер, моим присутствием ради бога не смущайтесь, заходите в комнату к нам, проведайте больного, а заодно и Фриде все скажете, что досказать не успели. Когда двое, только-только успев друг к дружке привыкнуть, вдруг расходятся, им, ясное дело, в последнюю минуту столько всего друг другу сказать нужно, что третьему, особенно ежели он в постели лежит и обещанного чая ждет, ни в жизнь этого не понять. Да вы заходите, заходите, я тихо полежу.
— Ну хватит, хватит, — приговаривала Фрида, таща его за руку. — Он в жару весь, сам не знает, что говорит. Но ты, К., не вздумай к нам заходить, прошу тебя. Это комната моя и Иеремии, а вернее, только моя, и я запрещаю тебе в нее заходить. Ты преследуешь меня, ах, К., ну зачем ты меня преследуешь? Никогда, никогда я к тебе не вернусь, меня дрожь пробирает при одной мысли об этом. Иди к своим девкам, они там, сказывали мне, в одних рубашках возле печки к тебе тулятся, а когда за тобой приходят, на людей кидаются. Должно быть, там и есть твой дом, коли тебя так туда тянет. Я, как могла, все время тебя удерживала, без особого, правда, успеха, а все-таки удерживала, но теперь этому конец, ты свободен. Дивная жизнь тебя там ждет, из-за одной тебе, наверно, со слугами иной раз подраться придется, ну а что до второй, то тут ни на небе, ни на земле никого не сыщется, кто у тебя ее оспаривать захочет. Так что благословляю ваш союз заранее. Только не возражай ничего, я знаю, ты все можешь опровергнуть и по-своему повернуть, но в конце концов ничего не опровергнуто, все по-прежнему остается. Представляешь, Иеремия, он опять все опроверг и по-своему повернул! — Фрида и Иеремия понимающе переглянулись и с улыбкой закивали. — Однако, — продолжала Фрида, — допустим даже, он сумел бы все опровергнуть, что бы это дало и какое мне до этого дело? Что там у них творится, это только их касается, их и его. А мое дело за тобой ухаживать, пока ты снова не выздоровеешь и не станешь таким же молодцом, каким был, пока этот К. тебя из-за меня мучить не начал.
— Так вы правда не зайдете, господин землемер? — снова спросил Иеремия, но Фрида, не оглянувшись на К., уже решительно уводила его в комнату. Там, внизу, видна была маленькая дверца, еще ниже, чем двери здесь, в коридоре, так что не только Иеремии, но и Фриде при входе пришлось нагнуться, хотя внутри, похоже, было светло и тепло, какое-то время оттуда еще доносился шепот, вероятно, это Фрида ласково уговаривала Иеремию лечь в постель, потом дверцу прикрыли.
23
Лишь теперь К. заметил, как тихо стало в коридоре, не только здесь, в той его части, где он с Фридой беседовал и где, похоже, находились хозяйственные службы, но и по всей протяженности, где прежде в комнатах царило такое оживление. Выходит, господа наконец-то изволили уснуть. Сам К. тоже очень устал, может, только из-за усталости и Иеремии не сумел надлежащий отпор дать. Может, умнее было как раз на Иеремию равняться, который свою простуду донельзя преувеличивал, — хотя жалкий вид у него вовсе не от простуды, а от рождения, такой вид никаким чаем, никаким отваром не поправишь, — вот и надо было на Иеремию равняться, свою и впрямь нечеловеческую усталость не скрывать, а наоборот, напоказ выставить, прямо здесь, в коридоре, на пол осесть, что само по себе было бы благом, даже вздремнуть слегка, — глядишь, и за ним бы тогда чуток поухаживали. Впрочем, сомнительно, чтобы у него это так удачно вышло, как у Иеремии, который в борьбе за жалость и сострадание наверняка и, должно быть, по праву взял бы верх — как, впрочем, и во всякой другой борьбе, пожалуй. К. до того устал, что подумывал, не зайти ли наудачу в одну из комнат, среди которых наверняка иные пустуют, и не выспаться ли там всласть на пухлой гостиничной кровати. Этим, подумалось ему, он вознаградил бы себя за многое. Вон и питье на сладкий сон приготовлено. На подносе, который Фрида оставила на полу, стоял графинчик с ромом. Не убоявшись трудностей обратного пути, К. взял да и осушил посудину.
Теперь, по крайней мере, он ощутил в себе достаточно сил, чтобы предстать перед Эрлангером. Он поискал глазами комнату Эрлангера, но, поскольку ни слуги, ни Герштекера не было видно, а все двери походили одна на другую, как близнецы, поиски успехом не увенчались. Однако ему казалось, он запомнил, в каком примерно месте коридора находится нужная дверь, и решил, что ее-то и откроет. Особыми опасностями такая попытка все равно не грозит: если это и вправду комната Эрлангера, тот его, надо надеяться, примет, если же чья-то другая, наверно, не будет большой беды просто извиниться и выйти, если же постоялец спит, что, кстати, наиболее вероятно, то он и вовсе не заметит визита. Хуже всего, если комната пустой окажется, вот тогда К. вряд ли устоит перед соблазном завалиться в кровать и уснуть как убитый. Он еще раз оглянулся в обе стороны коридора, не идет ли кто, у кого можно справиться, дабы уберечь себя от ненужного риска, но в длинном коридоре было тихо и пусто. Тогда К. припал к двери и прислушался, но и оттуда не доносилось ни звука. Он постучал — тихо-тихо, чтобы не разбудить спящего, а когда и на стук никто не отозвался, бесшумно, с предельной осторожностью отворил дверь. Вот тут-то его и встретил легкий вскрик.{25} Комната оказалась маленькая и больше чем наполовину была занята широченной кроватью, на ночном столике горела электрическая лампа, рядом с ней стоял саквояж. В кровати, глубоко зарывшись под одеялом, кто-то беспокойно заерзал, потом, слегка приподняв одеяло, прошептал в щелку:
— Кто здесь?
Теперь К. не мог уже так просто уйти, он с досадой взирал на пышную, но, к сожалению, отнюдь не пустую постель, потом вспомнил, что его все-таки кое о чем спросили, и назвался. Ответ его как будто возымел благотворное действие, человек в кровати сдвинул одеяло с лица, но только слегка, явно с опаской, готовый в любую секунду снова укрыться с головой, если в комнате что-то окажется не так. И только потом, отбросив сомнения и одеяло, наконец сел. Это был точно не Эрлангер. На К. смотрел низенький, благообразного вида господин, в чьем лице запечатлелось странное противоречие между младенческой припухлостью щек, детской жизнерадостностью глаз — и высоким челом, острым носом, узким, словно вовсе без губ, ртом, почти отсутствующим подбородком: в этих чертах ничего детского не было, напротив, они выдавали неусыпную работу напряженной и надменной мысли. Но, надо полагать, как раз довольство этой надменностью и помогало господину в прочих частях лица сохранять остатки здоровой ребячливости.
— Вы Фридриха знаете? — с живостью спросил господин.
К. покачал головой.
— Зато он вас знает, — заверил господин с улыбкой. К. кивнул, в людях, которые его знают, здесь вообще нет недостатка, в том-то и есть главная помеха у него на пути.
— А я его секретарь, — сообщил господин. — Бюргель моя фамилия.{26}
— Извините, — сказал К., нащупывая за спиной дверную ручку, — я, к сожалению, просто ошибся дверью. Дело в том, что я к секретарю Эрлангеру вызван.
— Какая жалость! — воскликнул Бюргель. — Не то, что вы к кому-то другому вызваны, а что дверь перепутали. Меня, видите ли, если разбудить, так я точно больше не засну. Впрочем, вас это не должно особенно огорчать, это уж моя личная беда. Почему, кстати, здесь двери не запираются, а? То-то и оно, причина есть. Потому что живем по старой поговорке: «Двери секретарей всегда открыты». Впрочем, толковать ее настолько буквально все же не следует.
Бюргель смотрел на К. весело и вопросительно, в противовес собственным сетованиям вид он имел вполне свежий и отдохнувший, а такой усталости, как К. сейчас, он, наверно, в жизни не испытывал.