в себе равновесие. Снова и снова диву даешься, до чего превосходное, невообразимо превосходное у нее устройство, хоть и весьма неутешительное, с другой-то стороны. А теперь идите, не пойму, отчего вы на меня так смотрите. Если еще промешкаете, мне достанется от Эрлангера, мне бы этого совсем не хотелось. Идите же, кто знает, что вас там, за стенкой, ждет, здесь всюду полно самых разных возможностей. Правда, бывают возможности, которые в известном смысле слишком велики, чтобы ими воспользоваться, и бывают оказии, которые срываются исключительно сами по себе и ни по какой другой причине. Да, просто поразительно. Кстати, теперь я все-таки надеюсь соснуть хоть немного. Правда, уже пять и скоро начнется шум. Да идите же вы, наконец!
Ничего не соображая со сна, оглушенный внезапной побудкой, по-прежнему люто не выспавшийся, чувствуя глухую боль в затекших от неудобной позы членах, К. долго не мог заставить себя подняться и, держась за голову, тупо смотрел куда-то вниз, себе на колени. Даже непрестанные прощания выпроваживающего его Бюргеля не заставили бы его уйти, и только чувство совершенной бесполезности всякого дальнейшего нахождения в этой комнате мало-помалу вынудило его сдвинуться с места. Сама же комната внезапно показалась ему неописуемо унылой. То ли она вдруг стала такой, то ли всегда была, кто знает? Даже заснуть снова ему и то здесь не удалось бы. Эта последняя мысль оказалась решающей, все еще втихомолку ей посмеиваясь, он поднялся, по пути хватаясь за все, что давало опору — за кровать, за стенку, за дверь, — и, ни слова не говоря, как если бы давным-давно с Бюргелем попрощался, вышел из комнаты.{28}
24
Все в том же отупении он, вероятно, и мимо комнаты Эрлангера прошел бы, если бы сам Эрлангер, стоя в проеме открытой двери, его не поманил. Властно так поманил, одним движением пальца. Он совсем уже собрался уезжать, стоял в черной шубе, наглухо застегнув короткий тугой воротник. Слуга как раз протягивал ему перчатки, а шапку держал наготове.
— Вам давно следовало прийти, — бросил Эрлангер. К. хотел было извиниться, но Эрлангер только устало прикрыл глаза, давая понять, что это лишнее.
— Дело в следующем, — изрек он. — В буфетной прежде прислуживала некая Фрида, я ее только по имени знаю, саму ее не знаю вовсе, да она меня и не интересует. Эта Фрида иногда подавала Кламму пиво. Теперь вместо нее, кажется, другая официантка. Разумеется, перемена не бог весть какая и, надо полагать, ни для кого значения не имеет, а для Кламма и подавно. Однако чем больше и ответственней работа, а работы больше и ответственней, чем у Кламма, просто не бывает, тем меньше у человека сил сопротивляться житейской прозе, вследствие чего всякая, пусть и пустяковая перемена в самых пустяковых вещах может оказаться серьезной помехой. Малейшая перемена на письменном столе, пусть даже всего-навсего устранение давнишнего, с незапамятных времен въевшегося, но привычного пятнышка грязи, может оказаться помехой, вот и новая официантка тоже. Хотя, разумеется, все, что любому другому в любой другой работе помешало бы, Кламму помешать не в силах, об этом и речи быть не может. Тем не менее мы обязаны блюсти покой Кламма с таким тщанием, чтобы даже помехи, которые для него помехами не являются, — а для него, вероятно, вообще не существует помех, — немедля устранять, едва эти возможные помехи попадут в поле нашего зрения. Не ради него лично и не ради его работы устраняем мы эти помехи, но ради самих себя, собственной совести и собственного спокойствия ради. Вот почему этой самой Фриде надлежит немедленно вернуться в буфетную, хотя, возможно, как раз этим она и помешает, что ж, тогда мы ее снова отошлем, но покамест она должна вернуться. Вы, как мне доложили, с ней живете, вот и обеспечьте немедленно ее возвращение. Само собой разумеется, никакие личные чувства тут во внимание не принимаются, в связи с чем всякое дальнейшее обсуждение этой мелкой надобности я полагаю излишним. И без того я делаю сверх положенного, упоминая вскользь, что если вы оправдаете наше доверие в такой безделице, то для вашего продвижения это при случае может оказаться небесполезным. Вот и все, что я имел вам сказать.
Он кивнул К. на прощание, надел поданную слугой шапку и в сопровождении слуги быстрой, хоть и слегка прихрамывающей походкой двинулся по коридору.
Иногда здесь отдаются приказы, которые очень легко исполнить, вот только легкость эта отнюдь не радовала К. Не потому даже, что приказ касался Фриды и, хоть и мыслился как приказ, для К. звучал издевкой, но прежде всего потому, что из этого приказа на К. глянула полная бесполезность всех его чаяний и устремлений. Приказы, что благоприятные, что неблагоприятные, шли высоко над его головой, и даже в благоприятных, пусть крохотным зернышком, но все равно таилась неблагоприятная сердцевина, да, как ни крути, все приказы шли над его головой, и он слишком низко был поставлен, чтобы хоть как-то в них вмешаться, не говоря уж о том, чтобы их заглушить, а свой голос донести до тамошнего слуха. Если Эрлангер от тебя отмахивается, что ты тут поделаешь, а если бы и не отмахнулся — что ты сможешь ему сказать? К., правда, осознавал, что усталость навредила ему сегодня больше, нежели все немилости обстоятельств, но тогда почему он, так веривший в собственное тело, в то, что силы его не подведут, кто без этой веры вообще не пустился бы в путь, — почему здесь от нескольких скверных ночей и одной бессонной он так обмяк, почему именно здесь на него навалилась такая неодолимая усталость, здесь, где никто не устает, или, вернее, устает каждый, и устает непрестанно, однако работе это не вредит, скорее наоборот, даже как будто ее подстегивает. Из чего следовало, что у людей здесь, должно быть, какая-то совсем другая, чем у К., усталость. Видимо, усталость счастливого, упоенного труда, нечто такое, что только внешне выглядит усталостью, а на самом деле это несокрушимый покой и несокрушимое умиротворение. Если к полудню ты малость устал, то это лишь верная примета нормального, счастливо прожитого дня. «А у здешних господ будто всегда полдень», — сказал себе К.
Весьма совпадало с этой мыслью и то, что сейчас, в пять утра, по обе стороны коридора уже замечалось оживление. И была в этом гомоне голосов, доносившихся из комнат, особая жизнерадостность. То он напоминал ликующие крики детворы перед выходом на прогулку, а то вдруг переполох в курятнике, некий общий птичий восторг от жизни в полном согласии с пробуждением дня. Словно в подтверждение вдалеке кто-то из господ даже истошно несколько раз прокукарекал. Впрочем, в самом коридоре пока было пусто, но двери уже пришли в движение, то одна, то другая нет-нет да приотворялась слегка, чтобы тут же захлопнуться, коридор прямо ходуном ходил от этого открывания и хлопанья, да и в просветах над перегородками тут и там К. видел беспокойно высовывающиеся, по-утреннему растрепанные головы, которые, впрочем, мгновенно исчезали. Откуда-то издали медленно выплыла осторожно подталкиваемая слугой небольшая тележка, доверху нагруженная папками. Рядом шествовал второй слуга со списком в руках, очевидно сверяя номера на папках с номерами комнат. Едва ли не у каждой двери тележка останавливалась, дверь обычно сразу отворялась, и причитающиеся документы, иногда всего-навсего один какой-нибудь листок, — в таких случаях между комнатой и коридором завязывался недолгий, но оживленный разговор, судя по всему, слугу осыпали упреками, — передавались в комнату. Если же дверь оставалась закрытой, бумаги аккуратной стопкой складывались на пороге. В таких случаях, как показалось К., движение дверей по соседству нисколько не успокаивалось, а пожалуй что и усиливалось, хотя в эти двери документы уже были розданы. Должно быть, это соседи алчно поглядывали на оставшиеся на полу, непостижимо почему до сих пор не востребованные папки, не в силах уразуметь, как такое вообще возможно — знать, что достаточно отворить дверь, чтобы забрать причитающиеся тебе документы, и не сделать этого. Не исключено, что бумаги, в конечном счете так и оставшиеся не взятыми, впоследствии распределялись между другими желающими, которые уже сейчас в нетерпении выглядывали в коридор, дабы удостовериться, лежат ли папки на чужом пороге и, значит, сохраняется ли еще надежда их заполучить. Кстати, эти остававшиеся на полу папки чаще всего являли собой особенно толстые кипы, К. даже предположил, что их до поры до времени нарочно не забирают, по зловредности или из хвастовства, либо, напротив, из законной гордости, давая полюбоваться товарищам. Он еще больше укрепился в своем предположении, когда заприметил, что обычно такая толстенная стопка, достаточно долго покрасовавшись у всех на виду, затем, причем именно тогда, когда никто на нее не смотрел, стремительно и внезапно исчезала в недрах комнаты, дверь за ней поспешно захлопывалась и замирала, как прежде, в полной неподвижности; тогда и соседние двери, не то разочарованные, не то удовлетворенные тем, что предмет их непрестанного беспокойства наконец устранен, мало-помалу утихомиривались, однако потом постепенно опять приходили в движение.
К. наблюдал за всем этим не только с любопытством, но и с живейшим участием. Он чувствовал себя здесь, в самой гуще событий, почти уютно, оглядывался по сторонам и с интересом — хотя и на почтительном отдалении — следовал за слугами, которые, впрочем, уже не раз неодобрительно и строго на него оборачивались, и смотрели исподлобья, и губы кривили, но он все равно за ними шел и глаз не мог оторвать от их важной работы. Работа, впрочем, продвигалась чем дальше, тем бестолковей, то ли в списках было напутано, то ли слуги нужные папки находили не сразу, то ли господ еще что-то не устраивало, — как бы там ни было, некоторые бумаги явно попадали не по назначению, и приходилось их перераспределять, тележка в этом случае отъезжала назад, и через приоткрывшуюся дверную щелку начинались переговоры о возвращении документов. Переговоры и сами по себе были делом нелегким, однако нередко случалось так, что, едва возникала сама надобность в возвращении, как именно те двери, которые совсем недавно пребывали в живейшем движении, теперь оказывались неумолимо и наглухо закрытыми, словно знать ни о чем не желали. Тогда только и начинались настоящие трудности. Тот, кто считал себя вправе претендовать на недостающие документы, просто изводился от нетерпения, поднимал у себя в комнате невероятный шум, хлопал в ладоши, топотал ногами, а главное, поминутно подбегал к дверной щелке и выкрикивал в коридор номер требуемой папки. В таких случаях тележка нередко вовсе оставалась без присмотра. Один слуга шел увещевать нетерпеливого буяна, другой перед закрытой дверью вел осадные бои за возвращение документов. Обоим приходилось несладко. Не перестававший изводиться и требовать обездоленный чиновник от попыток увещевания часто и вовсе впадал в неистовство, слушать пустопорожние речи слуги ему было что нож острый, ему не утешения требовались, а документы, один из господ, вне себя от ярости, даже выплеснул на слугу через дверную щель целый таз воды. Второй слуга был, очевидно, рангом повыше, но ему приходилось еще трудней. Если обладатель требуемых бумаг вообще снисходил до переговоров, начинались длительные препирательства, в ходе которых слуга ссыл