— Сними, пожалуйста, фотографию со стены. А то мне кажется, что нас трое…
И ни один мускул на моем лице не дрогнул, когда я зашвыривала портрет с обрывками скотча за подлокотник дивана. Хотя внутри все клокотало от ярости и мстительной злобы.
— Какая же ты худенькая, просто тростиночка! — прошептал Сашенька, обнимая мои бедра и приникая к ним щекой. — Ну, все правильно — балериночка! Балеринки и должны быть такими… А ножки-то, ножки! Боже мой!
Его руки порывисто и жадно обнимали мои колени, а я продолжала стоять на диване, словно изваяние, упираясь ладонью в холодную стену и непроизвольно поднимаясь на пальцы.
— Ну что ты замерла? — почти простонал он. — Иди ко мне, зайка!
— Я не зайка, — сипло проговорила я. — И я ничего не умею…
Мимолетно усмехнувшись и сообщив, что зато он умеет все, Сашенька обхватил меня за талию и опустил на постель. Руки его были теплыми и ласковыми, в отличие от жестких лап моего партнера Мишки на пробном уроке дуэтного танца. Зато мои ноги он развел в стороны с такой же безжалостностью, как Георгий Николаевич на «растяжке». Видимо, проверялся на истинность еще один миф, что балерины гнутся в постели, как резиновые. И чем больше гнутся, тем больше проявляют страсти… А у меня под правым коленом были сильно потянуты связки.
— Саш… — Я хотела попросить, чтобы он чуть меньше давил на правую ногу, но вдруг поняла, что не могу больше называть его «Сашенькой». И, самое странное, что это почувствовал он.
— «Сашенька» не можешь сказать, да? И правильно… Меня просто трясло, когда твоя Никитина так говорила.
— А как мне теперь тебя называть?
— Да как угодно! Хоть Аполлинарием… При условии, что того мужика, который на меня похож, зовут по-другому.
А дальше все было как в кино. Не в том смысле, что так же красиво и романтично. Просто я, не успевшая к восемнадцати годам приобрести сексуальный опыт, почерпывала сведения в основном с экрана. И этой ночью все до смешного точно воплощалось в моей жизни. И руки, жадно мнущие мои груди, и его полуприкрытые глаза, и дыхание, со свистом вырывающееся из стиснутых зубов. А в темном экране выключенного телевизора отражались его прыгающие светлые ягодицы…
Не было ни особой боли, ни тем более экстаза. Только досада на саму себя, на его влажную от пота грудь, навязчиво прижимающуюся к моей спине, на его жесткие колени и волосатые икры. Мне казалось, что сейчас он должен думать о своей Регине, должен вспоминать о ней. Я чувствовала себя лишней и хотела, чтобы он ушел грустить на свой кухонный матрасик. Но Саша неожиданно сладко потянулся и звонко чмокнул меня в плечо.
— Хорошо-то как было, правда, зайка?
Я кивнула, не желая его обижать.
— Зайка ты, зайка моя длинноногая… Веришь, нет, сто лет у меня уже не было такой эффектной женщины! Да и вообще давненько женщины не было…
Все это странно не вязалось с недавними мучительно стиснутыми висками, с голосом, глухим, словно постепенно теряющим жизнь, с пронзительным и горьким: «Ее звали Регинка…» И вдруг я ясно поняла: он просто не хочет загружать меня своими проблемами и жалеет уже, наверное, о той минутной откровенности, и думает, что мне так удобнее и проще, — ни о чем друг друга не спрашивать, ни о чем друг другу не говорить.
— А знаешь, — прошептала я, проведя пальцем от его переносицы к подбородку, — тот мужчина, который… Ну, ты понял, о ком я говорю… В общем, он женат.
Он шутливо прикусил мой палец, помотал головой, как собака, схватившая кость, а потом раздумчиво произнес:
— Ну что ж… Это очко не в его пользу. По крайней мере, ситуацию для него осложняет, а для меня упрощает… Хотя, если честно, жена не стенка…
Когда-то в школе мы заполняли тесты, определяющие темперамент, и вышло, что я меланхолик. Учительница говорила, что меланхолики — еще ничего, самые непредсказуемые в общении — холерики: те, дескать, могут вскочить, завопить, все порушить и только потом подумать: «А зачем?» В общем, если бы я была холериком, то, наверное, вскочила бы с дивана, перебила все бокалы, швырнула подсвечником в окно. Но меланхолик во мне победил. И я только зажмурила глаза и стиснула зубы. Мысль, высказанная Сашей, была простой и очевидной: «Жена — не стенка»… Что изменилось от того, что Алексей женат? Он перестал быть Алексеем Иволгиным? Он перестал быть самим собой? Он перестал быть тем мужчиной, которого я любила и люблю?!
Но рядом со мной сейчас лежал другой мужчина. Первый мужчина в моей жизни. И, мучимая угрызениями совести, я тихонько уткнулась лицом в его грудь…
Лешину фотографию я приклеила на место на следующее же утро. Кстати, Антипов отнесся к факту ее существования совершенно нормально. Так, будто ничего другого и не ожидал. Когда он явился в понедельник вечером, снова со своей майонезной банкой и журнальными вырезками, то ничего не спросил ни о Саше, ни о портрете Иволгина на стене. Просто вытащил из внутреннего кармана кримпленовых брюк маленький фотоснимок и протянул мне. Я увидела какие-то валуны и кактусы, развалины древней постройки вдали. А на переднем плане — Алексея, улыбающегося от уха до уха.
— У меня приятельница в архиве Оперного работала, — объяснил Валера, стоя за моим плечом и раскачиваясь с носка на пятку. — Когда театральный музей переоборудовали, у них много лишних снимков осталось. Вот она мне кое-что и отдала. Это с мексиканских гастролей, по-моему… На других карточках труппа в национальных костюмах, Лазорева там еще совсем молодая. А Иволгин даже не знаю, как затесался…
Я прижала фотографию к груди, Антипов с улыбкой кивнул. В общем, слова не понадобились. А рецепт «восточного риса», которым он меня снабдил, наверное, выдумали во времена Испанской инквизиции. Рис полагалось разделить на шесть равных малюсеньких частей, эти части в течение недели вымачивать в воде, сменяя воду по замысловатому графику. И есть сваренные порции тоже нужно было в определенной последовательности, причем без соли, без сахара и даже без масла… Правда, эффект был. Не знаю — от риса ли или от моих удесятеренных нагрузок? Но к концу мая я удостоилась похвалы Георгия Николаевича.
— Оч-чень даже ничего, — сказал он, — весьма недурственно. Вы, девушка, можете далеко пойти… Особенно если, выполняя глиссад, будете не ползать, а все-таки скользить!
Последнее замечание было не единственной ложкой дегтя. Наш добрый Гоша, вошедший к тому времени в обычное состояние тихого, почти незаметного запоя, упорно называл меня Ирой.
— Ну, конечно, Ира, — говорил он, сухо поджимая губы, — па баллоне может быть и таким. Только тогда это уже не балет, а клоунская реприза.
И все-таки по азартному огоньку, горящему в его глазах, я видела, что дело пошло. Тело мое стало гораздо более послушным и гибким, пальцы твердыми, а линии рук — наоборот, мягкими.
В один прекрасный день Гоша сообщил, что назначает мне дополнительное занятие.
— Ох, держи ушки на макушке! — злорадно посоветовала Вероничка. — Наслышаны мы, наслышаны про Гошины дополнительные занятия. Он еще, говорят, в свою артистическую бытность ох как кобелял! А под старость лет совсем в маразм впал.
— Ну что ты такое говоришь! — подала голос Маринка Лыкова, пришивающая оторванную ленточку к пуанту. — Что он, сексуальный маньяк, что ли? Ему скажешь «нет», он и лезть не будет. Старенький ведь уже, безобидный, как пенек… Помнишь, он мне в начале года дополнительное занятие назначал?
И все же на внеплановый урок я пришла с ощущением внутреннего дискомфорта. Переоделась, полила из леечки пол и встала к станку разминать пальцы. Георгий Николаевич явился вовремя в весьма благодушном настроении и легком облачке винных паров.
— Ну что, обойдемся без поклона? Сразу батман тандю с правой ноги, потом плие… — пропел он, усаживаясь на стул и потирая старческие ладони. — Ну, в общем, все как полагается и по-быстренькому…
Когда добрались до адажио, Гоша подошел и мягко обнял меня за плечи.
— Плохо держу спину? — осторожно спросила я, хотя прекрасно понимала, что спина тут ни при чем.
— Хорошо, хорошо держишь… — Он провел указательным пальцем по позвоночнику до самой поясницы. — Очень хорошо… Все бы так держали!
— Тогда в чем дело?
— Ни в чем… — Гоша улыбнулся, как невинный шаловливый ребенок, и сильно сжал одной рукой мои ягодицы.
— Я что, мышцы расслабила? Таз плохо держу?
— Неужели ты действительно такое невинное дитя, что ничегошеньки не понимаешь?
Я стремительно повернулась и взглянула прямо в его карие, чуть слезящиеся глаза:
— Георгий Николаевич, я все прекрасно понимаю. Но ни вам, ни мне это не нужно, и не заставляйте меня…
— Все, все, все! — Он энергично замахал обеими руками и прервал мою речь точно там, где следовало, удержав слова про возможную жалобу, про отказ от занятий, про то, что я закричать могу, в конце концов. — Все, все, все! — Гоша снова уселся на свой стульчик и вальяжно закинул ногу на ногу. — Это была всего лишь проверка, если тебе угодно. И ты ее с честью выдержала. Теперь я вижу: ты можешь стать настоящей балериной!
Естественно, ни одному его слову я не поверила, но почла за лучшее недоуменно и вопрошающе поднять брови.
— Хочешь, чтобы я объяснил? — Он небрежным и изящным движением руки убрал седые волосы со лба. — Изволь, я объясню… Природа, Ирочка… (Он опять называл меня Ирочкой!)… дала тебе очень много. Знаешь, что такое золотое сечение?
Про золотое сечение мне тоже было известно, но осведомленность выказывать почему-то не хотелось.
— …Золотое сечение — это совершенство всех линий и форм, центр гармонии и красоты. Твое тело, твои руки, само твое существо — золотое сечение для балета. Но важно не запустить, важно научиться правильно пользоваться природным даром. А для этого — что?..
Что — я не знала. Не знал и Гоша, застывший с воздетым к потолку пальцем и абсолютно бессмысленным выражением в глазах. Видимо, слишком длинное логическое умозаключение просто не уместилось в его подточенной алкоголем памяти.