А потом Серебровская танцевала вариацию Ширин из первого акта. Легкая и грациозная, как козочка, она едва касалась пола, и казалось, солнечные искры вот-вот брызнут из-под ее розовых пуантов. Руки ее, выразительные и изящные, то изламывались прихотливым восточным жестом, то просто и нежно молили о любви.
— Прыжок еще отточеннее, еще бисернее! — с ударением на слове «еще» заметила Третьякова, когда Анастасия закончила. — В общем, неплохо. Но ты же сама видишь слабые места. Работай!
Немного отдышавшаяся Серебровская распустила свои длинные волосы и снова закрутила их в тугой узел:
— А можно мне девочку посмотреть? Про нее так много говорили, что даже интересно…
Я покрылась противным холодным потом. Танцевать перед Третьяковой было страшно. Танцевать после Серебровской — самоубийству подобно. А она еще и смотреть собиралась! Куцым хвостиком промелькнула трусливая мыслишка: «Мало того, что я сейчас опозорюсь, так она еще наверняка и Иволгину расскажет. Посмеются вместе над дутым авторитетом». Впрочем, Алексей уже вряд ли помнил о моем существовании. После той краткой, но обидной отповеди я больше не докучала ему букетами…
— Итак, что будешь показывать? Какую-то из Фей, если я не ошибаюсь? — Надежда Ивановна расправила юбку на коленях и прислонилась спиной к черному блестящему боку рояля. Концертмейстерша улыбнулась мне ободряюще.
— Д-да… Фею, — от волнения я начала заикаться, как когда-то в юности Сашина возлюбленная Наташа Ливнева. — Ф-фею Безобразности…
Светлые брови Третьяковой медленно поползли вверх, к аккуратно подстриженной прямой челке. А Серебровская, замершая на секунду, звонко расхохоталась.
— Просто они развлекаются так же, как мы когда-то. — Она все никак не могла остановиться и тыльной стороной ладошки утирала выступившие слезы. — Помните, Надежда Ивановна, вы нас за это ругали?.. Ну, Фею Резвости мы звали Феей Трезвости, а Фею Беззаботности — Феей Безобразности…
И нас за это ужасно бранили на «теории», а мы между собой все равно говорили так, как казалось смешнее. Но чтобы вот так опозориться перед Третьяковой?! Я поняла, что сейчас разревусь в три ручья, и уже шмыгнула носом, когда Надежда Ивановна неожиданно сухо и строго скомандовала:
— Нюни подбери!.. Препурасьон!
Мне казалось, что спасла меня добрая концертмейстерша. Что она сыграла так замечательно, что все слушали только музыку Чайковского, а на мои па совсем и не смотрели. И хорошо, что не смотрели! Потому что ноги мои двигались словно коленца кузнечика, а руки как лопасти ветряной мельницы. И все-таки я дотанцевала вариацию до конца. А когда, набравшись смелости, подняла глаза на Третьякову, то замерла в счастливом изумлении.
Никто не смотрел на меня с насмешливой снисходительностью: Серебровская с Надеждой Ивановной переглядывались между собой — удивленно, многозначительно и, как мне показалось, обрадованно…
Третьякова захотела посмотреть весь мой скудный репертуар, и теперь каждый понедельник я ходила в театр с небольшой спортивной сумкой через плечо. Дважды в месяц меня сопровождал Антипов: в эти дни были репетиции его хора. Я уже относительно спокойно проходила мимо вертушки вахты и вечно открытой двери отдела кадров, сворачивала в полутемный балетный коридор на втором этаже, привычно зажимала нос, минуя затуманенную сизым дымом курилку на лестнице. Но до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что в один прекрасный момент мне навстречу может запросто попасться Иволгин. Что тогда делать — опускать глаза в пол или, наоборот, принимать вид гордый и независимый, — я не знала.
И, естественно, встреча случилась тогда, когда я меньше всего этого ожидала. В тот понедельник мы с Антиповым, проторчав двадцать минут на остановке перед домом, опаздывали и поэтому ужасно торопились. Еще на аллее перед Оперным на моих ботиночках развязался шнурок, но наклоняться и завязывать новый бантик было некогда. Я решила, что добегу так, а в следующий раз затяну шнурки на морской узел. Однако уже на лестнице стало ясно, что добежать до класса не удастся: язычок ботинка окончательно вывалился, а шнурки тянулись по полу за ногой, словно усы аквариумного сомика.
— Слушай, давай здесь попрощаемся, — сказала я Валере, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу и жалобно посматривающему на часы. До его хорового зала нужно было подниматься еще на четыре лестничных пролета. — Я-то уже почти пришла, а ты из-за меня опоздать можешь.
— Ну давай! — охотно согласился он. Помахал мне рукой и, уже взлетая по лестнице, крикнул: — Только на выходе подожди меня обязательно! Не знаю, точно или нет, но, возможно, у меня будет для тебя кое-что интересненькое…
Скорее всего Антипов собирался достать для меня очередной рецепт гадкого риса. На мгновение мне стало грустно: Валера очень придирчиво следил за соблюдением его рекомендаций.
Но вежливо отказываться было поздно: коричневый жилет моего соседа уже исчез из виду. Я отошла к окну и принялась завязывать шнурок, причем лицом развернулась к коридору, в котором находился мужской репетиционный класс и из которого в любой момент мог появиться Алексей. И, конечно же, стоило мне наклониться, как за спиной раздалось вежливое покашливание. Я повернула голову и от неожиданности присела на корточки, словно испуганная детсадовка. Иволгин собственной персоной стоял за моей спиной и весело улыбался.
— Пройти можно, девушка? — Даже голос его, забытый за несколько лет, показался мне самым прекрасным в мире. Что уж говорить об обладателе этого голоса? На нем был свободный черный пуловер с у-образным вырезом и спортивные черные брюки с карманами на «молниях». Волосы его, все такие же длинные, были смешно заправлены за уши, отчего лицо приобретало какое-то лукавое выражение.
— Я спрашиваю: пройти можно?
— Д-да, — растерянно прошептала я. И так же, не вставая с корточек, чуточку переместилась. Наверное, со стороны это смотрелось очень смешно. Но Иволгин сдержал усмешку, вздрогнувшую в уголках его губ, и подал мне руку:
— Вы откуда такая испуганная? Работать сюда устраиваетесь?..
А рука у него была твердая и теплая. И подал он ее, наверное, не осознавая профессиональности жеста, как подают на уроках партерной поддержки. Его пальцы сжали мою кисть совсем легонько: так, чтобы только не дать упасть.
— Нет… не работать, — пробормотала я, не в силах отвести взгляда от его лица, такого желанного, такого любимого, с янтарно-карими глазами и длинными стрелами прямых ресниц. Наверное, в этот момент он тоже что-то вспомнил, потому что посмотрел на меня с неуверенным интересом и спросил:
— Простите, а мы с вами?.. То есть вы…
Рука его все еще сжимала мои пальцы.
— Нет! — только и смогла выдохнуть я и, резко мотнув головой, побежала прочь по коридору. Голенище моего ботинка хлопало о ногу, а сзади позорно тянулись усики так и не завязанных шнурков.
Отзанималась я в тот день так себе. Даже Третьякова отметила мою нервозность и лихорадочную возбужденность. Но пожалела, мучить и ругать не стала, а отпустила на все четыре стороны, попросив только в следующий раз приходить в нормальном состоянии.
Валеру, естественно, пришлось ждать не меньше часа. И я прокляла все на свете, сидя на лавочке под доской объявлений местного профкома и третий раз перечитывая забытый кем-то августовский номер «Огонька».
Антипов, сияющий и расправляющий плечи гордо, как молодой орел, появился без пятнадцати час.
— Дождалась? — интимно улыбнулся он, поведя бровями. — Ну и правильно сделала! Я же говорил, что будет кое-что интересненькое… Пойдем!
Мне не терпелось рассказать ему про встречу с Иволгиным, но Валера при каждой моей попытке вставить слово демонстративно закрывал уши и говорил:
— Молчи, женщина! Я не желаю слушать твою легкомысленную болтовню, я хочу предвкушать!
Что именно хотел «предвкушать» Антипов, я поняла, когда мы остановились перед облезлой дверью с табличкой «Архив».
— Вот, — сказал он, разведя руками удовлетворенно и в то же время немного виновато, — брать отсюда ничего нельзя, но смотреть можно все, что угодно… Девочка одна из нашего хора здесь работает. В общем, я с ней договорился…
Девочка из хора, оказавшаяся почтенной дамой лет пятидесяти, проявила поразительную тактичность, удалившись в дальний угол архива за бесконечные ряды стеллажей и только попросив Антипова на прощание:
— Валера, ну, я на тебя надеюсь? Все будет в порядке, да?
— Да, конечно! — с энтузиазмом подтвердил он и тут же принялся меня инструктировать. — Папки менять местами нельзя, отделять листы один от другого нельзя, трогать грязными руками нельзя… Что еще? Естественно, фотографии не отрывать…
Я слушала вполуха, а сама жадно шарила глазами по длинному ряду папок, стоящих в разделе «Личные дела артистов балета». Папка с карандашной надписью: «Иволгин А.А.» стояла последней в нижнем ряду. Наверное, мои пальцы слишком заметно дрожали, потому что Валера с усмешкой взял ее из моих рук и с демонстративной любезностью развязал потрепанные и разлохмаченные завязки.
Первым, что я увидела, была фотография. Алексей, совсем еще молоденький, с модной по тем временам косой челкой и неуверенной улыбкой на губах, напряженно всматривался в объектив. На этом снимке ему было не больше восемнадцати. Но в прищуре глаз, в изломе губ, в чуть восточной линии широковатых скул уже читалось, каким станет он через десять лет. Глазами молоденького, неопытного мальчика на меня глядел мой единственный, мой любимый Леша.
Потом я прочитала автобиографию, написанную корявым почерком двоечника, узнала, что родители у Иволгина военные и что родился он в 1963 году далеко, в Молдавии. Узнала, что учил мой Лешенька французский язык, но читать может только при помощи словаря, что отчество у него — Александрович, а назвали его, вероятно, в честь деда — тоже Алексея.
Еще в личном деле был приказ о присвоении Алексею Иволгину звания артиста балета высшей категории и объявление благодарности за то, что на гастролях он танцевал «в больном состоянии» и, следовательно, выручил балетную труппу. Но больше всего меня заинтересовала учетная карточка, в которой был его нынешний адрес. Алексей действительно жил на другом конце города, в престижном районе, очень далеко от меня. Зато теперь я ясно могла представить, как он выходит утром из подъезда, как идет на автобусную остановку мимо высоких белых девятиэтажек и как черноволосый сын машет ему из окошка. Кстати, в той же карточке сообщалось, что сын — Артем Иволгин, 1982 года рождения, а жена — Мария Иволгина — 1964-го. Произведя в уме несложные вычисления, я сообразила, что поженились они в весьма юном возрасте, а значит, наивный мальчик, глядящий на меня с фотографии, был в то время не таким уж наивным и уже, наверное, вовсю целовался со своей будущей женой…