— Антон, подожди, я просто не могу тебе всего объяснить, потому что слово дала, но поверь: все совсем не так, как ты думаешь, и я перед тобой ни в чем не виновата… Почти ни в чем…
Он покачал головой, усмехнулся собственным мыслям:
— Настенька, Настенька, что же мне с тобой делать? У тебя просто комплекс вины какой-то!.. Еще раз повторяю: поиски твоего танцора меня абсолютно никак не напрягли, просто пару звонков сделал… Ну что тебя еще тревожит? То, что телефонный разговор сегодня так быстро свернул? Извини, просто дела были… Кофе? Чай?
— Чай, — ответила я машинально, плохо представляя, как смогу сделать хотя бы глоток. Антон ушел на кухню, и у меня появилась возможность обдумать свое дальнейшее поведение. Честно говоря, мои мысли пребывали в сплошном разброде. Совсем не такого разговора я ждала, совсем не на такой лад настраивалась. Антон словно отгораживался от меня прозрачной, но непробиваемой стеной, из-за которой улыбался вежливо и холодно. И пока попытки достучаться до него не привели ни к какому результату…
Чашки он принес на прямоугольном темном подносе, ногой подкатил к дивану журнальный столик на маленьких колесиках.
— Про балет-то давай рассказывай! — Лицо его было непроницаемым и спокойным. — Нравится тебе у твоего Рыбакова? Кого танцуешь?.. Я, честно говоря, в этом вопросе человек дремучий: из знаменитых женских партий одну Жизель, наверное, и знаю, да еще Спящую Красавицу.
— Принцессу Аврору, — поправила я машинально.
— Видишь, какой темный! Так что есть риск, что назовешь какую-нибудь «Шопениану», а я без дополнительных объяснений нужным восторгом и не проникнусь.
— Антон, я все-таки прошу, поверь мне, пожалуйста: Иволгин — это совсем не то, что ты думаешь…
— О боги! — он легко рассмеялся и схватился за голову. — И еще говорят про какой-то феминизм, про борьбу женщин за свои права!.. С девушкой пытаешься беседовать о ее собственной карьере, причем о перспективе стать звездой балета, а не маляром-штукатуром на стройке! А она все равно разговор на любимого мужчину сворачивает!
Я опустила голову и принялась помешивать чай серебряной ложечкой. Сахара в чашке не было, да и пить не хотелось. Но это было, в любом случае, лучше, чем нервно обкусывать ногти.
Антон для поддержания разговора задал несколько конкретных вопросов о балете. Я ответила. Потом зачем-то похвасталась, что пуанты нам заказывают в мастерской Большого.
— Жалко, что вы только гастролями промышляете. А то бы обязательно пришел к вам на спектакль. Посмотрел бы на тебя еще раз в костюме Лебедя.
— А помнишь меня в той кошмарной юбке? — Я подняла на него глаза, надеясь, что воспоминания о том первом вечере и о «лебедином» озере наконец пробьют брешь в невидимой стене.
Но он только с улыбкой ответил: «Помню. Смешная была юбка». И ни один мускул на его лице не дрогнул.
Поговорили ни о чем еще с полчаса. Разговор об Иволгине я больше не заводила. Антон был весел и любезен, но в конце концов, видимо, начал уставать и предложил включить телевизор.
— Посмотри пока, что тут по программе, — сказал он, надевая очки в тонкой металлической оправе, — а я буквально на полчасика отвлекусь, мне надо пролистать кое-какие бумаги… Ты ведь меня извинишь, правда?
Про то, что у него плохое зрение, я ничего не знала. Очки не особенно изменяли его лицо: просто, как ни странно, делали его более открытым и беззащитным. И глаза за прозрачными стеклами почему-то казались почти одинакового цвета.
— А я и не знала, что ты носишь очки…
— О Господи, Настя! — Антон даже рассмеялся, сощурив глаза. И столько было в его голосе презрения к моей пафосной и многозначительной фразе, столько жесткой и беспощадной иронии, что я чуть не расплакалась. Но все-таки заставила себя проглотить комок, подкативший к горлу, и со всем спокойствием, на которое была способна, проговорила:
— Про очки я сказала просто так, потому что в самом деле не знала, что ты их носишь. Про Иволгина — наивно рассчитывая, что ты мне поверишь. А если не поверишь, то хотя бы выслушаешь… Про юбку что-то сюсюкала, как идиотка, про озеро «лебединое»… Ты же завернулся в собственную обиду, как мумия, и сидишь в ней — сам себе приятный. На меня тебе плевать — это понятно. Но неужели тебе, взрослому мужчине, не смешно самому разыгрывать здесь весь этот цирк с демонстративной холодностью, с фальшивой заинтересованностью? Не смешно, нет?
— Не смешно, Настя, — ответил он, мгновенно побледнев. А я схватила с дивана свой шейный платок и рванула в прихожую. Мне больше не хотелось говорить с Антоном, ищуще и тревожно заглядывать в его глаза. Не хотелось отводить взгляд от его взгляда — насмешливого и холодного. И, как никогда, я в этот момент понимала Одиллию, швырнувшую цветы в лицо Зигфриду.
— Да и пошел ты! — зарыдала я, когда за моей спиной сомкнулись створки лифта. — Видеть тебя не хочу! Индюк самовлюбленный с разными глазами!
Но на «индюка» и мои слезы злобным тявканьем отреагировал только абрикосовый пудель, вместе с хозяйкой ждущий на первом этаже. Впрочем, Антон, может быть, и подошел к окну. Но я этого не видела, потому что шла до остановки, не оборачиваясь…
После вечерней репетиции мы с Иволгиным поехали домой. По пути купили кабачок на ужин и немного огурцов с помидорами для салата. Я, помыв руки, сразу отправилась на кухню, а он пошел в комнату переодеваться.
Когда дожаривался репчатый лук, Алексей в спортивном трико, но с голым торсом нарисовался на пороге.
— А может, ну их, кабачки, а? — Его карие глаза сияли озорным блеском. — Пойдем лучше в комнату, поговорим там, сегодняшнюю репетицию обсудим.
Я напряглась. «Обсуждать репетицию» совсем не хотелось.
— Ну что ты молчишь? Устала, что ли, очень?.. Так говорят, что это лучший отдых. Я так в этом просто уверен…
— Леша, — я положила лопаточку на стол и обернулась, — мне кажется, лучше опять перенести твою постель на кухню. Или, если хочешь, здесь буду спать я…
Он помрачнел, пожевал верхнюю губу, покачал головой, а потом вдруг задал самый идиотский из мужских вопросов:
— Тебе что, совсем не понравилось вчера, да?
— Леш!..
— Да ладно. Сам все понимаю… Давай забудем, будто ничего и не было… А спи, конечно же, на диване. Мне здесь, на кухне, удобнее. Тем более и курить можно когда угодно, даже с постели вставать не надо…
Правда, в этот раз курить Иволгин отправился на лестничную клетку. Накинул куртку от спортивного костюма, сказал, что не хочет дымить на мою стряпню, и ушел. А я забралась с ногами на табуретку и уперлась лбом в собственные колени. Настроение было — хуже некуда, и перспективы впереди вырисовывались весьма туманные…
А с Одеттой-Одиллией дело постепенно сдвинулось с мертвой точки. Очень помогала, конечно же, Иветта Андреевна, но главным было какое-то новое (или, может быть, хорошо забытое?) ощущение полета в душе. Откуда оно взялось, я и сама толком не понимала. Уж, конечно, не из нашего последнего разговора с Антоном, и не из добрососедского сосуществования с Иволгиным, начинающегося утренней встречей в ванной и заканчивающегося пожеланием доброй ночи.
Теперь мы уже репетировали адажио, упахивались до седьмого пота и домой брели понурые и усталые, как печальные ослики. Пару раз в тени деревьев мне мерещился силуэт Антона. Я вздрагивала и торопливо отворачивалась, не желая разбираться — галлюцинации это или реальность. Так было до того самого дня, пока его не заметил уже и Алексей.
— Твой знакомый стоит, — с показным равнодушием бросил он, кивнув в сторону лавочки. — Тот, который цветы тогда принес… Иди, поговори. Наверное, переживаешь, что из-за меня все так получилось?
— Алеша, — я, не замедляя шага, поправила берет, — я не переживаю, и ты не переживай. Дала слово, значит, сдержу. Пока это для тебя важно, никто о том, что я не Серебровская, не узнает… Если человеку нужно будет поговорить, он сам подойдет. Раз стоит — значит, не нужно. Возможно, у него здесь какие-нибудь свои дела…
Иволгин усмехнулся и поддал ногой валяющийся на дороге камушек:
— Кстати, знаешь, чем ты меня, Насть, сейчас приятно поразила?
— Чем?
— Тем, что не стала под руку меня цеплять или на шее там виснуть… Ну, в общем, не начала ничего такого своему знакомому демонстрировать.
— Я что, похожа на маленькую глупую девочку?
— Да нет, — он вдруг остановился и посмотрел на меня внимательно и странно. — На маленькую глупую девочку ты с каждым днем похожа все меньше и меньше.
— Да уж пора бы! — Я через силу рассмеялась, все еще чувствуя спиной взгляд Антона. — Вроде не шестнадцать уже!
— А сыну моему — шестнадцать. Ты представляешь, шестнадцать!
Сказано это было с гордостью и с горечью одновременно. А мне вдруг вспомнился маленький мальчик в джинсовом комбинезоне, выпрашивающий у мамы пирожное, сам Алексей, обнимающий жену за талию. Совершенно точно, пять лет назад ни он, ни я не загадали бы для себя такого будущего…
Надо сказать, что Иволгину сейчас приходилось труднее, чем мне. Меня из опасения ли, что не справлюсь, из уважения ли к «старой травме» в другие спектакли не вводили. И я могла спокойно доводить до ума Одетту-Одиллию, тогда как Алексей должен был еще репетировать Торреро в «Кармен-сюите», Ганса в «Жизели» и даже выходить в составе кордебалета в некоторых спектаклях. Через полтора месяца предстояли гастроли в Праге. Лобов поддерживал весь репертуар в горяченьком состоянии и все чаще намекал на то, что с «Лебединым» надо потихоньку заканчивать.
Теперь мы уже не закрывались на ключ. Юрий Васильевич присутствовал на всех репетициях, делал замечания, поправлял, подсказывал, но, в общем, мне кажется, был доволен. Мой красивый Зигфрид из кожи вон лез, чтобы доказать, что он не только характерный танцовщик. А я размышляла о том, что почувствует Одетта, уже знающая о предательстве, коснувшись его руки?
Мне важно было видеть его как бы со стороны, чтобы найти подсказку в мимике и жестах. И я приглядывалась к Иволгину и на кухне, когда он размешивал в кофе заменитель сахара, и на улице, когда он соскакивал со ступеньки автобуса, подавая мне руку. В конце концов он взмолился: