— …А почему ты не смеешься? По-моему, очень смешная история! Про дурочку, которая поехала в Москву за своей первой любовью, там встретила другого мужчину. Но первому уже дала слово изображать его любовницу, благо, как та, тоже оказалась балериной. А тот другой решил обидеться и не захотел ничего слушать. А дурочке ничего не оставалось, как танцевать под чужим именем, и карьеру делать чужую, и жизнь жить тоже чужую!
На нас уже оборачивались, но, впрочем, достаточно деликатно, не хмыкая и не показывая пальцами. А я продолжала содрогаться в приступе истерического смеха.
— Подожди, подожди, — пробормотал Антон, перехватывая мою руку и прижимая ее к столу. — Я идиот, наверное, но почему-то не понял: невеста твоего Иволгина, она что, сейчас в Северске?! Это она Серебровская, да?
— Вот насчет идиота — это точно! Самовлюбленный идиот, которому ничего невозможно объяснить! Который никому, кроме себя, не желает верить!.. Господи, как я просила тогда, чтобы ты меня просто выслушал!
Он вскочил, схватил меня за плечи и сильно встряхнул:
— Настя! Подожди, Настя!..
— Ничего я не хочу ждать! И не буду! Не нужно мне уже ничего! Я научилась быть Одиллией, понимаешь? Сильной, жесткой, злой… Я уже могу быть сильной и без тебя ну никак не пропаду! Все, можешь быть свободен!
Ветер трепал подол моей цветастой юбки, развевал волосы. В свингере, надетом на голое тело, было откровенно холодно. Но еще холоднее делалось от осознания собственных слов: я говорила ему «уходи», кричала, что не нуждаюсь в нем, и чувствовала, что на этот раз он уйдет на самом деле.
Но Антон вдруг взял мое лицо в свои ладони, внимательно и как-то тревожно заглянул в глаза, а потом прижал мою голову к своей груди, совсем как тогда, на вечеринке однокурсников. И я немедленно разрыдалась, громко, сладко и счастливо…
Его отель находился неподалеку от Вацлавской площади. Туда мы добрались на такси. Мимо дежурного администратора прошли спокойно, хотя я, в своем белом свингере, надетом поверх цветастой юбки, вид имела весьма подозрительный.
А дальше все получилось само собой. Антон просто взял мои руки в свои, просто поцеловал мои дрожащие губы и просто сказал:
— Я тебя люблю.
Он был совсем не так мускулист и даже, наверное, не так красиво сложен, как Иволгин. Но, Боже, как я любила и его руки, и его ресницы, и его мягкие русые волосы, влажными прядями прилипающие ко лбу.
— Иди сюда, — позвал он, опускаясь на кровать. Я легла рядом и обвила его шею руками. Мы некоторое время просто лежали, а потом он поцеловал мою ладонь и спустился торопливыми губами к локтевой впадинке.
— Хорошая моя, нежная Настенька…
— Я люблю тебя. В самом деле люблю… Наверное, после всей этой истории с Иволгиным ты мне уже не веришь, да? Тем более все-таки был этот несчастный один раз, когда я с ним…
— Глупая моя девочка, — он обнял мои бедра и уткнулся лицом мне в живот. — Не было ничего. Совсем ничего не было… Ни с тобой, ни со мной. Все еще только будет…
Где-то на улице старинные часы гулко, размеренно и значительно били полночь. В ночной Праге незаметно рождался новый день.
Антон поднялся с кровати, поддерживая меня за талию и с торопливой нежностью целуя мои веки. Я обвила его ногами, прижалась всем телом, стремясь почувствовать: вот он, со мной, и никуда больше не денется! И лунные блики на зеркале в углу были золотисто-туманны, и прохладная темнота сентябрьской ночи мягко ниспадала на наши плечи. Это немножко напоминало ту памятную сцену из так и не станцованной мной «Юноны». Но, Господи, до чего же все было по-другому!
Я так и не поняла, отчего тихо заплакала: от того ли, что увидела, каким светлым и спокойным стало лицо Антона, когда он вместе со мной опустился на пол, от того ли, что небывалая нежность, переполняющая мое сердце, была слишком непривычной.
— Что с тобой? Что случилось? — тревожно спросил он, приподнимаясь на локте и заглядывая мне в лицо.
И я, стесняясь своих сумбурных чувств и просто не зная, как объяснить, вдруг ни с того ни с сего спросила:
— А твои девчонки, тогда… Они говорили про какую-то Лену. Кто она?
— Бывшая жена. Мы с ней в одной группе учились. Пять лет уже, как развелись.
— …И Ольга сказала, что ты ее очень долго не мог забыть…
— Ну, — Антон отмахнулся, — девчонки любят все излишне драматизировать!
И в том, как легко, почти небрежно он отмахнулся, мне вдруг почудилось что-то знакомое. Это пугающе знакомое было в его взгляде и когда мы прощались возле подъезда Жанны Викторовны, и когда я убегала из его квартиры.
— Антон! — Я тревожно стиснула руки. — Антон, пожалуйста!
И он понял, почувствовал, потому что тут же стал серьезным. Поцеловал мой затылок, скользнул губами по все еще стиснутым, напряженным пальцам:
— Правда, все прошло, Настенька. Давно прошло… Теперь только ты. Ты одна…
А я вдруг поняла, что больше всего на свете хочу танцевать Одетту и на бесконечно долгий, прекрасный миг замирать в летящем арабеске Белого Лебедя. Хочу, чтобы и завтра, и всегда Антон целовал мои пальцы и глаза. Хочу любить, и чтобы ему была нужна моя любовь. Вся, без остатка…
До утра мы так и не уснули. А когда рассвело, Антон спустил ноги с кровати и просто сказал:
— Сейчас пойдем к тебе и соберем твои вещи. Больше ни одной минуты ты в том номере жить не будешь.
— Ладно, — я со счастливой улыбкой потерлась щекой о его плечо, — только перед Алексеем неудобно как-то, я же слово давала… Но ведь, в самом деле, дуэт уже сложился, какая теперь разница?
— Да даже если б и не сложился! — Он хмыкнул и потянулся за брюками. — Я с твоим сексуальным террористом еще поговорю… Хорошо мужик устроился! Еще и истерики закатывает!
— Не надо. Я ведь добровольно помочь ему согласилась.
— Ладно, на месте разберемся… Кстати, выбери пока какую-нибудь мою рубашку вместо своей блузки.
Я еще раз счастливо пискнула и побежала в душ.
А когда мы вышли на улицу, моя голова чуть не закружилась от восторга. И дома, и деревья, и шпили старинных башен — все было золотым. Стрелки старинных часов, тех, что вчера били полночь, сияли солнечными бликами. А в мозаичных окнах величественного собора солнце распадалось на тысячу радужных брызг.
— Антоша, красиво-то как! — Я, сцепив руки на затылке, сделала простенький пируэт.
— А ты только заметила? — Он ласково усмехнулся и обнял меня за плечи.
На нашем этаже было еще совсем тихо. Вчера оттанцевали последний гастрольный спектакль, на сегодня было запланировано возвращение в Москву, поэтому народ сладко отсыпался. Ключ от номера лежал в кармане моего свингера, но мы, естественно, решили постучаться. Никто не ответил ни после первого осторожного стука, ни после того, как Антон довольно громко побарабанил в дверь кулаком.
— Он что у тебя, спит, как сурок?
— Да нет, — я пожала плечами и полезла за ключом. — Вообще-то Иволгин и будильник всегда первым слышал, который, между прочим, у меня на кухне под ухом стоял… Может, забрел вчера куда-нибудь? С него вполне могло статься.
— Ну что, тогда открывай…
Я открыла и в первый момент остолбенела от неожиданности. Иволгин лежал на полу посреди комнаты с выброшенной вперед правой рукой. Шея его была неудобно вывернута, глаза закрыты. Рядом с распахнутой тумбочкой на полу валялась пустая упаковка из-под таблеток. В форточку тянуло холодом. И самолетик, сложенный из вчерашней газеты, мерно покачивался на краю стола.
— Ой! — только и смогла вымолвить я, судорожно вцепившись в косяк.
Антон кинулся к Иволгину, перевернул его на спину и прижался ухом к груди.
— Он не пьяный, нет? — было первым, что пришло мне в голову.
— Нет. Водкой не пахнет. Дыхание очень плохое, но живой… Буди кого-нибудь, врача вызывать надо…
— Наверное, с сердцем плохо. У него и вчера болело, и вообще…
И тут взгляд Антона упал на упаковку от таблеток. Он взял ее с пола, вместе с документами и какой-то книгой вывалил из тумбочки на ковер еще две пустых коробки. Снова повернулся к Иволгину и указательным пальцем приподнял его веко.
— Сердце, говоришь? — Голос его стал жестким и решительным. — Если еще и сердце, то дело плохо. А то, что ты сейчас перед собой видишь, называется — наркотическая кома… Быстро дуй за врачом!
В самолете я сидела рядом с Антоном. Иволгин, бледно-зеленый, едва живой, накачанный всеми возможными и невозможными медицинскими препаратами, полулежал в кресле в самом конце салона. Как сказал врач, приехавший по вызову администратора гостиницы и пообещавший не придавать инцидент огласке: состояние позволяло транспортировать больного в Москву при условии немедленной госпитализации.
Облака за стеклами иллюминаторов казались такими же розовыми, как в день нашего прилета. Но все же это были совсем другие облака.
— И все-таки я чувствую себя сволочью, — сказала я, отстраняясь от плеча Антона и откидываясь на спинку кресла. — Ему сейчас так плохо, а его все оставили, в том числе и я…
— А что ты можешь сделать? — Антон поправил на переносице очки. — Только пожалеть его. Мне вообще кажется бессмысленным продолжать эту игру в Серебровскую.
— Давай хотя бы с Серебровской добивать его пока не будем?
— Ну ладно… Хотя я, честно говоря, не понимаю, почему стыдно быть хорошим партнером отличной балерины и чем его нынешнее положение брошенного любовника лучше?
Долетели мы без происшествий, а прямо из аэропорта Иволгина забрала машина «Скорой помощи».
— В больницу к нему сходишь. Да и я тоже зайду: все-таки объясниться надо, — сказал Антон, провожая взглядом желтый фургон с синей мигалкой… — Ну чем еще помочь? Придумай, поможем.
— А я уже знаю, — я зябко поправила воротник свингера. В Москве было значительно холоднее, чем в Праге. — Скажи мне, где здесь телеграф?..
Теперь я считала себя мудрой и опытной женщиной. И, естественно, моя помощь оказалась действеннее всяких лекарств. Ее лечебный эффект мы смогли наблюдать буквально через два дня, когда получили пропуск к Алексею в стационар.