– Где тот благородный рыцарь, который прислал мне учтивое приветствие и обещал защиту, если я терплю насилие?
– Это я, прекрасная девица,– произнес Кашан, вставая с места и подходя к ней.
Валерия окинула его одним взглядом. Скромная одежда незнакомца и некрасивые черты его, казалось, неприятно поразили ее. Но, превозмогая это первое впечатление, она смиренно спросила:
– В самом ли деле вы рыцарь, мессир? Простите недоверчивость девушке, которую так часто и безбожно обманывали. В самом ли деле вы честный и верный слуга короля Карла или герцога Эдуарда?
– Я рыцарь, благородная девица, и поистине могу сказать, что в последних войнах служил королю Франции храбро, верой и правдой.
– Если так,– отвечала Валерия с большим доверием,– вы тот человек, какого я давно уже ожидала в этом замке. Сюда заезжают обыкновенно только простолюдины и вассалы или же дворяне-разбойники, недостойные своего герба. Не колеблясь, отдаюсь под защиту вашей рыцарской чести.
До сих пор удивление и неизвестность развязки смыкали уста барона, но, увидев решительный оборот разговора, он поспешил вмешаться:
– Как, презренное создание! Ты осмеливаешься поднять голос против твоего родственника и опекуна?
– Клянусь Господом Иисусом Христом и Богородицей,– вскричала побагровевшая баронесса,– это переходит все границы!
– Мессир,– с твердостью произнес иностранец,– как мужчина и рыцарь, вы вдвойне обязаны не прерывать эту девушку и не мешать ей представить мне свою просьбу, в чем бы она ни заключалась, этими словами я напоминаю вам о правиле рыцарства. Вы же, сударыня, говорите, говорите и не бойтесь ничего. Тот рыцарь, который осмелится прервать слова дамы, рискует лишиться своего сана и чести.
Барон вздрогнул от негодования, но, опасаясь быть униженным в глазах своих вассалов, превозмог себя и с наружным спокойствием решил ожидать неминуемо неприятной развязки этой сцены.
Валерия де Латур подошла вдруг к сиру де Кашану, встала на колени и схватила его за обе руки.
Это неожиданное движение вызвало в огромной зале всеобщий трепет.
– Встаньте, встаньте,– сказал сир де Кашан,– я не святой, вам неприлично преклонять колени предо мною.
– Я не встану, мессир,– отвечала Валерия,– пока вы не обещаете мне защиту в присутствии всех, кто теперь перед нами.
– Это обещание дано уже вам,– возразил де Кашан, подымая Валерию,– если ваша просьба не противна моей чести, а исполнение ее не нарушит клятву верности, данную мною моему законному государю.
– Благодарю вас, мессир! – воскликнула молодая девушка с признательностью.– Теперь, когда я уверена, что нахожу в вас храброго и великодушного защитника, прошу вас освободить меня любыми средствами из этого замка, в котором удерживают меня насильно, и дать мне приличное убежище, где бы я могла ожидать лучших времен.
Глухой ропот встретил эти нежданные слова. Сир де Кашан обнаружил некоторую нерешительность.
– Прекрасно, как нельзя лучше, дорогая племянница! – произнес Монбрён с горькой иронией.
– Бесстыдная! Неблагодарная! – завизжала баронесса, сжимая кулаки.
Незнакомец презрительным взглядом потребовал молчания и сказал, обращаясь к Валерии:
– Извините меня. Положение, в котором я нахожусь, требует величайшей осмотрительности, и я был бы виноват перед хозяевами, принявшими меня на правах гостя, поступил бы неосновательно и несправедливо, если бы объявил себя вашим защитником, не узнав, в чем вы обвиняете ваших родственников и опекунов.
– Я не побоюсь громко и перед самими притеснителями моими поименовать все нанесенные мне обиды,– вскричала Валерия.– Итак, слушайте все,– продолжала она, подходя к решетке, отделявшей нижнюю часть галереи от верхней.– Слушайте все, дворяне и недворяне, оруженосцы, воины, наемники и вассалы, слушайте все, что скажу я! Я, Валерия де Латур, обвиняю барона Эмерика де Монбрёна и супругу его, донью Маргериту, в том, что они несправедливо удерживают в своем владении мое наследственное имение, замок Латур со всеми его угодьями, имение, следующее мне как по дяде, Жоффруа де Латуру, павшему в сражении при Пуатье, так и по сыну его, Гийому де Латуру, еще в малолетстве пропавшему без вести при взятии Шаларского монастыря. Далее, я обвиняю владетеля замка Монбрён и супругу его в том, что они меня держат против моей воли в своем замке и не позволяют выехать за ограду укреплений даже тогда, когда я могу сделать это без всякой опасности. Наконец, обвиняю их в том, что они не раз употребляли разные угрозы и насилия, чтобы заставить меня подписать акт отречения от всех моих прав на наследственное имение, и если среди всех обитателей замка Монбрён есть хоть один свободный человек, который может утверждать противное сказанному мной, то пускай выходит вперед и смело говорит.
Продолжительный ропот последовал за этими словами. Все вассалы оставили столы и бросились к решетке и ведущим к ней ступенькам, чтобы лучше расслышать, что происходит в верхней части залы, над которой возвышался украшенный гербами балдахин.
– Закончила ли ты наконец, дорогая племянница? – произнес барон глухим голосом, выдававшим гнев, подавляемый силой воли, но готовый каждую минуту прорваться.
Баронесса не могла взять себя в руки.
– Презренная, подлая сволочь! – завопила она, обратившись к вассалам.– Проклятое хамское племя! И вы позволяете издеваться над вашими добрыми господами! Вы не усмирите дерзкую клеветницу, не вырвете змеиный язык, произносящий подобную хулу!
Эти последние слова, может быть, вызвали бы у трепещущих слуг барона какое-то движение души, но могущественный и грозный голос сира де Кашана прозвучал с такой силой, что покрыл собой все другие голоса:
– Никто да не осмелится тронуться с места или сделать хоть малейшее движение, могущее испугать благородную девицу, отдавшуюся под мою защиту. Иначе, клянусь Господом Богом, распятым на кресте, и святым Ивом (мы знаем, что это была самая торжественная клятва сира де Кашана),– тот, кто ослушается меня, умрет от моей собственной руки.
Раскаты грозного голоса устрашили всех присутствующих. В чертах и повадках незнакомца было столько беспощадной отваги и вместе с тем столько величия, что ни один из воинов Монбрёна не смел поднять на него глаз. Какое-то темное чувство говорило всем, что тот, кто так смело говорил в настоящую минуту, видно, издавна привык к беспрекословному повиновению. В зале воцарилась совершенная тишина.
– Сир де Монбрён,– продолжал Кашан несколько спокойнее,– не хочу осуждать вас, не выслушав вашего оправдания. Вы знаете теперь, в чем обвиняет вас Валерия де Латур. Отвечайте же, во всем согласно с истиной и чистой совестью.
– Вы мне не судья,– гордо отвечал барон,– никто не вправе требовать у меня отчета в моих поступках. Кровь и смерть! Мессир, не испытывайте мое долготерпение, и так уж оно сегодня длилось дольше, чем сам я мог ожидать. Послушайте, не выводите меня из границ благоразумия. Если я позволил этой сумасшедшей девчонке разыграть до конца ее смешную, ни на что не похожую комедию, то сделал это единственно в угоду вам, желая избежать всякого повода к новой ссоре. Но берегитесь, мессир, не раздражайте моей желчи! Она кипит!
– Так вы ничего больше не имеете возразить на обвинение защищаемой мной девушки? – спросил сир де Кашан с улыбкой презрения.
– Ничего. Сегодня мы разговаривали по дороге, я сообщил вам все свои планы. Хороши они или нет, я твердо решил привести их в исполнение и не намерен отступить ни на волос.
– Если так,– возразил сир де Кашан с тем же величественным спокойствием,– то утверждаю, что мадемуазель де Латур права в своих жалобах и обвинениях, и объявляю себя защитником ее против всех и каждого. На этом основании, мессир, требую от вас, чтобы вы тотчас же возвратили ей личную свободу.
– Итак, мессир, вы мне объявляете войну, здесь, у моего стола, перед лицом моих вассалов, под этим кровом, где приняли вас как гостя и друга? Клянусь Богом, вам, благородным французам, видно, мало известны священные правила гостеприимства.
Сир де Кашан, как он и сам объявил уже барону, действовал лучше мечом, чем языком. Он не считал себя, и в самом деле не был, большим законником. Прямой упрек барона смутил его, но он тотчас оправился и ответил:
– Правила вежливости так же высоко ценятся у нас, как и в вашей Аквитании. Что же касается благородства и прямодушия, то рыцарям Франции во всем просвещенном христианстве не у кого учиться. Пусть положение мое, как гостя, ни в чем не изменяет ваших против меня намерений. Правда, я сидел за вашим столом, но не пил вашего вина, не ел вашего хлеба, и, следовательно, вражда наша друг к другу могла оставаться на дне сердец. Мы еще не обменялись рукопожатием в знак примирения, а перемирие кончается завтра, в ранний час утра. Теперь же, барон, знайте, что дело этой благородной девушки стало моим собственным делом и что с той минуты, как я оставлю ваш замок, я употреблю все средства, чтобы принудить вас возвратить племяннице личную свободу и все наследственное имение, следующее ей по законам, которое вы удерживаете несправедливо, как корыстолюбивый опекун, не боясь ни совести, ни гнева Божия. Затем, независимо от всего этого, мой прежний вызов на жизнь и смерть остается во всей своей силе.
Барон побледнел от бешенства, и глаза его засверкали свирепой злостью.
– Клянусь всемогущим Творцом! – вскричал он вне себя.– Такая дерзость превосходит все! Как? Осмелиться прекословить первому барону Аквитании в его собственном замке? Откуда же взялся этот дерзкий бродяга, поносящий нас вопреки всем законам гостеприимства? Мы обманулись! Он не может быть ни рыцарем, ни дворянином. Вассалы Монбрёна! Схватите этого наглеца, свяжите и бросьте в глубочайшую преисподнюю, какая отыщется в моем замке, вместе с этой змеей, наделавшей здесь столько зла!
Эти слова в один миг произвели страшную тревогу. В полуосвещенной галерее, занимаемой вассалами, поднялся ужасный шум. Каждый желал отличиться. Кто был вооружен, тот обнажил свой меч или нож, а безоружные схватили старые алебарды, топоры, палицы и другие орудия, украшавшие стены залы. Вся толпа с ревом и криком бросилась к балюстраде, отделявшей ее от господ, и баронесса знаками и движением рук поощряла предприимчивость своих озверевших служителей.