Трубадур схватил ее руку и с признательностью прижал к губам. Валерия тихо отняла ее.
– Выслушайте меня,– начала она, понизив голос.– Бесполезно рассказывать вам, какими средствами доходит это до меня, но мне известно все, что делается в стане капитана Доброе Копье. Завтра замок наш будет осажден, но я не знаю, на какое время назначен штурм и может ли он воспрепятствовать барону исполнить его злое намерение. Впрочем, я не хочу, чтобы это случилось не только завтра, но когда бы то ни было, и тот крайне огорчит меня, кто вздумает проливать кровь за дело, с которым связаны мои выгоды. Вот что хочу я передать капитану Анри через верного и преданного мне человека.
Жераль, молчаливый, стоял перед нею в задумчивости.
– И ваш выбор пал на меня? – спросил он наконец.
– На вас, сир де Монтагю, на вас, разделявшего опасения мои об участи великого гостя Монбрёна. Но время не терпит, и надо отправляться теперь же.
– Теперь? Но как уйти в этот час из замка, окруженного часовыми? Разве вы не знаете, что барон под страхом смерти запретил впускать или выпускать в него кого бы то ни было и что ключи от ворот в его руках?
– Правда, Жераль, но чего не может сделать решимость и твердая воля?.. Я знаю, что вы хороший пловец. Однажды вы бросились с вала в ров, чтобы вынуть из воды браслет, который я нечаянно уронила. Неужели же вы для спасения первого полководца Франции не захотите сделать того, что сделали для ничтожного удовольствия девушки?
– Донья Валерия, я готов идти,– спокойно отвечал трубадур.
Это простое и благородное решение тронуло ее.
– Жераль,– произнесла она с участием,– не забывайте, что рвы глубоки и шум вашего падения привлечет внимание всех часовых. На вас посыплются стрелы и камни, опасность велика, и…
– Я боюсь не рвов и не стрел, Валерия, я только думаю о том, к кому должен явиться от вашего имени.
И трубадур с тягостным чувством приложил руку ко лбу.
– Пусть это будет сделано из любви ко мне, Жераль,– сказала молодая девушка кротким и умоляющим голосом.
Жераль поднял голову.
– Что мне сказать от вас капитану Анри? – спросил он холодно.
– Расскажите ему все, что относится к храброму Бертрану Дюгесклену, и он подумает о средствах пресечь замысел Монбрёна. Пусть на всех дорогах, ведущих к замку, поставит он стражу, но прежде всего скажите капитану, чтобы он не вздумал проливать из-за меня ни одной капли крови. Иначе он будет отвечать перед Богом за все несчастья, причиной которых станет. Что касается вас, Жераль, умоляю, будьте благоразумны и не пренебрегайте жизнью.
– Довольно, донья Валерия,– возразил Монтагю, собираясь оставить башню,– я пойду кое-чем запастись и надену платье более удобное. Через несколько минут я исполню ваше поручение или меня не будет на свете.
Молодая девушка была изумлена, видя в Жерале такую бескорыстную и героическую преданность.
– Выйду ли я невредим из этого предприятия или погибну,– продолжал Жераль со слезами на глазах,– во всяком случае, я должен с вами проститься, мы уже никогда не увидимся.
– Как, никогда? – спросила с ужасом Валерия.
– Никогда! Дело, которое вы поручаете мне, только несколько приближает час, в который я думал оставить замок Монбрён. Пока я мог надеяться получить от вас хоть одно ласковое слово или взгляд, я терпеливо и безропотно переносил порицания, упреки, оскорбления, унижения, которыми меня так щедро здесь одаряли. Счастье быть вблизи вас вознаграждало за все. Я начну опять свои странствования по миру. Мысль о вас будет следовать за мной повсюду, она займет всю мою жизнь, наполнит все мое сердце… А вы, благородная Валерия, хоть изредка, хоть раз вспомните о бедном менестреле Жерале де Монтагю!
Валерия была глубоко тронута.
– Жераль, теперь я понимаю, что есть другое мужество, не менее великое и доблестное, чем мужество рыцаря, закованного в латы и стремящегося в жар битвы. Но, оставляя из-за меня Монбрён и подвергая себя такой опасности, неужели вы не хотите попросить у меня чего-нибудь в награду за ваше усердие и самоотвержение? Неужели вы не потребуете от меня никакого дара?
– Чего могу я просить у вас, что не стоило бы во сто раз больше моей ничтожной жизни?
– Я в долгу у вас за время, проведенное вами в этом рабстве,– краснея, возразила Валерия.– Подойдите ко мне, милый трубадур.
Жераль преклонил одно колено. Она сняла с себя зеленую ленту с серебряной каймой (то были цвета ее герба) и повязала ее на его руку. Потом, движением невыразимой грации и достоинства, поцеловала его в лоб и сказала голосом, полным чувства:
– Прощайте, мессир, и да сопутствуют вам Бог и все святые Его!
Монтагю встал, гордый и сияющий радостью.
– Валерия,– воскликнул он пылко,– теперь я могу умереть! Никогда не ожидал я подобного счастья.
– Прощайте, Жераль, я останусь на этой башне, а вы не забывайте, что я буду следить за вами, молиться о вас. Ваш успех составит мою радость, а если вы погибнете, я не стану удерживать слез.
Трубадур безмолвно взглянул на небо и быстро исчез. Шаги его раздались по отдаленным переходам замка, потом все смолкло.
Молодая девушка, оставшись одна, почувствовала страшное стеснение в груди. Она вдруг поняла, что послала Жераля на верную смерть. Валерия то хотела броситься и остановить его, то опять, перебирая мысленно все обстоятельства, с болезненным чувством осознавала, что не могла поступить иначе. Только молодой менестрель исчез, она бросилась к одному из зубцов башни и нагнулась. Ей и в голову не пришло, что Жераль не мог еще дойти до своей комнаты. С высоты башни она одним взглядом могла объять большую часть замка с его широкими валами, которые были загромождены каменьями, приготовленными на случай осады, с его высокими стенами, каменными караульнями и поясом рвов, наполненных водой. При свете луны Валерия могла различить даже стрелков, стоявших на карауле, и их оклики, отвечавшие друг другу, доносились иногда до платформы башни подобно отдаленным стонам.
Так прошло около получаса, беспокойство девушки стало нестерпимо. Она стояла все на том же месте, перегнувшись через стену, устремив взгляд в одну точку и почти не смея перевести дыхание. Между тем ничто вокруг не менялось, караульные ходили взад и вперед, и повсюду царствовало совершенное спокойствие.
Вдруг ей почудилось, что она видит какую-то человеческую фигуру, какое-то движение в тени строений у самого подножия башни. Она не могла узнать Монтагю, но догадалась, что это должен быть он, и подала ему знак рукой. В эту самую минуту молодой человек показался из тени, скрывавшей его до сих пор, и быстро взбежал на вал.
Месяц осветил трубадура, так что он был виден как днем. Жераль поменял свое длинное платье на короткую полевую одежду. На нем были шапка, черный камзол и черные штаны, а за поясом блестел кинжал. Поступь его была тверда, решительна и не показывала ни малейшего следа волнения или страха..
Только лишь Жераль показался на стене, один из стрелков бросился к нему и велел отступить назад. Менестрель, не говоря ни слова, вспрыгнул на бруствер. Стрелок хотел удержать его за платье, но было уже поздно. Жераль исчез, и шум тела, упавшего в глубокую воду, донесся до Валерии де Латур.
В ту же минуту стрелок, натянув тетиву, прицелился в ров и закричал громким голосом:
– Слушай! Слушай! Вассалы Монбрёна! Кто-то бросился в ров. К оружию! Стреляй! Приказ барона…
Произнося эти слова, часовой спустил тетиву, и стрела понеслась со свистом в ров. В одну минуту со всех сторон на стены сбежался народ, и копья, камни, стрелы посыпались градом вслед беглецу. Солдаты не переставали кричать и ободрять друг друга.
Валерия де Латур, неподвижная, безмолвная, замирая от беспокойства, с ужасом прислушивалась, не раздастся ли посреди этого шума жалобный крик, исторгнутый страданием. Но она ничего не слышала. Вода колыхалась. Жераль, по-видимому, был еще жив и плыл.
Вдруг поднялся громкий крик со всех сторон.
– Убит! Моя стрела! – вскричал один из стрелков.
– Нет! Нет! Моя! Моя! – раздались голоса повсюду.
Валерия ничего больше не слышала. Колебание воды вдруг прекратилось. Стрелки продолжали оспаривать друг у друга честь удачного выстрела и оставили стены, на которых больше нечего было делать.
Молодая девушка с ужасом отскочила к середине платформы, при этом быстром движении она толкнула арфу трубадура, забытую на террасе. Арфа упала и разбилась, издав жалобный звук, подобный стону умирающего. Валерия живо вспомнила последние слова Жераля, как он сравнивал себя со своей арфой, и скорбь ее достигла высшего предела.
– Он умер! – тихо произнесла она и лишилась чувств.
Когда свежесть ночного воздуха привела ее в чувство, Валерия медленно и с трудом приподнялась, но вдруг, вспомнив все, что случилось, она бросилась на колени и с жаром стала молиться за душу того, кто так недавно еще стоял перед нею живой и с сердцем, полным любви и поэзии.
Исполнив этот христианский долг, девушка с трудом спустилась по лестнице и неровными шагами отправилась в свои комнаты. Происшествия ночи сильно расстроили ее, и она с величайшим усилием влачилась по уединенным переходам замка, подобно тем призракам, которыми воображение вассалов наполняло в ночные часы древнюю обитель Монбрён.
Так, вероятно, объяснил себе это видение один из часовых, находившийся на дороге, по которой шла Валерия; когда она поравнялась с ним, он осмелился произнести свое «кто идет» лишь слабым и дрожащим голосом.
Девушка остановилась, вздрогнула и будто пробудилась от глубокого сна. Железная лампадка, свисавшая со свода, позволила ей осмотреться. Валерия увидела себя в галерее замка перед дверью комнаты, отведенной Дюгесклену.
Она подошла к часовому, стоявшему у дверей, который, в недоумении и страхе, не зная, кого видит перед собою, взял копье наперевес
– Эсташ,– спросила она в волнении,– что делает сир Бертран с тех пор, как ты на часах?
– Спокойно спит, благородная девица,– отвечал часовой, узнавший наконец Валерию.