На этот раз у капитана не осталось никакого сомнения.
– Так что же мы делаем здесь,– вскричал он запальчиво,– когда там, в Сокольей долине, может быть, уже дерутся? Эй, ребята! – продолжал он громовым голосом, обращаясь к своим людям, давно уже с нетерпением ожидавшим сигнала к отъезду.– По коням! На коней! Стрелкам и прочим пехотинцам садиться позади всадников, а кто не нашел места, тот ступай охранять лагерь. За копья и стрелы! Вас ожидает слава и добыча!
Едва этот воинственный призыв раздался, как весь лес словно ожил. Стук оружия, крики воинов, ржание коней послышались из глубины чащи. Казалось, каждый куст, каждый сук или дерево породили стрелка, копьеносца или пажа с обоюдоострым мечом. Дорога и окрестные полянки покрылись лошадьми и воинами, которые, исполняя приказание начальника, суетились, бегая взад и вперед.
Паж принес капитану шлем, украшенный красными перьями, а оруженосец подвел коня, превосходное животное, закованное в железо подобно своему господину. В то время как подавали оружие, Доброе Копье быстро делал различные распоряжения.
– А меня, сир капитан,– спросил бедный капеллан, остававшийся по-прежнему под надзором двух воинов,– не отпустите ли вы меня? Для пользы вашей я изменил моему господину.
– Вам не сделают никакого зла, почтенный отец,– отвечал начальник живодеров, садясь на коня,– если только вы сказали нам правду. Стрелки! Отведите этого священника в лагерь и смотрите, чтобы он не сбежал. Если, возвратившись, я увижу, что ты обманул меня, будь уверен, монах, час твой пробил. Говори! Ты можешь еще поправить дело!
– Я сказал правду,– отвечал капеллан.
– Хорошо. Ступай же!
Он подал знак страже, и пленника увели в глубину леса.
В это время трубадур сел на коня, для него предназначенного, и взял в руки щит, который висел на аркане седла. Капитан взглянул на него с видом участия.
– Я вижу, сир трубадур,– сказал он,– что вы непременно хотите доказать мне свою храбрость. Но более чем безрассудно пускаться в таком вооружении в схватку, которая наверняка будет отчаянной.
– Вы знаете, что я не пожалел бы моей жизни,– отвечал грустным тоном Жераль.– Но не беспокойтесь, мессир. Я постараюсь не вмешиваться в битву. Если рука моя не в состоянии служить для освобождения Дюгесклена, то, может быть, чем-нибудь другим я смогу быть ему полезен и сделаю это в честь Валерии де Латур.
– Как хотите,– сухо отвечал Доброе Копье, которому это имя вдруг напомнило об их соперничестве.
Он обернулся к своим воинам, которые построились уже в ряды. Каждый всадник на крестце своего коня имел пехотинца.
– Товарищи! – закричал капитан.– Мы должны освободить великого полководца Дюгесклена, которым сир де Монбрён предательски хочет овладеть, чтобы потом потребовать за него богатый выкуп.
– Дюгесклена? – повторили голоса с удивлением.– Мы идем сражаться за Дюгесклена!
– За него и на его глазах! Каждый постарается исполнить свою обязанность с честью! Святой Жорж и святой Дионисий! Копья вперед!
– Копья вперед! – повторила вся толпа.
Отряд поскакал, подняв облака пыли и повторяя воинственные кличи, которые произвели тревогу в небольшом числе воинов, оставшихся охранять Монбрёнский замок.
Между тем Бертран Дюгесклен спокойно ехал со своими оруженосцами по лесистой и дикой местности, лежавшей по ту сторону монбрёнского пруда. Солнце начинало уже палить, но дорога шла между двух отлогостей, покрытых кустарниками, и совершенно закрывалась тенью деревьев, возвышавшихся справа и слева, так что путешественники не могли еще страдать от жары. Несмотря на это, все они имели вид печальный и беспокойный, и бальзамический воздух утра, входя в их мощные груди, казалось, нисколько не охлаждал их крови. По всему было видно, что свобода, которой наслаждались они в эту минуту, не могла изгладить из их памяти некоторых недавних впечатлений. Оруженосцы с недоверчивостью поглядывали на вассала, которого дали им в проводники и который ехал впереди отряда, потом с угрожающим видом заводили разговор на своем наречии.
Только один бретонский рыцарь не обнаруживал никакого беспокойства, не потому, что он не питал никаких подозрений, но оттого, что был выше всякого чувства, сколько-нибудь похожего на страх. Он смеялся над беспокойством своих людей, когда они, при каждом повороте дороги, во все глаза высматривали открывавшуюся перед ними местность. В то время как свита Дюгесклена проезжала каштановую рощу, где дорога, расширяясь, позволяла нескольким воинам ехать в ряд, Бертран подозвал к себе первого своего оруженосца Жана Биго, который отличался от других товарищей большей бдительностью. Биго поспешил повиноваться и подъехал к своему господину, но, не выезжая на одну с ним линию, держался, однако, таким образом, что Дюгесклен мог свободно разговаривать с ним.
– Приблизься ко мне, друг мой,– сказал рыцарь веселым тоном,– отчего это нынче у тебя такая печальная физиономия? Клянусь святым Ивом! Уж не заставил ли вас этот скряга рыцарь выехать натощак или, может быть, дал вам дурные постели в этом жилище погибели? Вот я хоть и ничего не ел вчера вечером, для того чтобы не делить с этим вероломным ни хлеба, ни соли, зато спал славно! Впрочем, сегодня за завтраком я вознаградил себя за вчерашние лишения… Что ж? Клянусь Богом, и вы должны были поступить так же.
– Это другое дело,– отвечал со вздохом Биго.– Мы, с той поры как нас заперли в зале и тем вселили подозрение, что против вас питают какой-то умысел, не могли ни пить, ни есть, ни спать, несмотря на то, что пищи у нас было вдоволь, так же как и свежей соломы для постелей. Целую ночь мы горевали и думали, что уж нам никогда не придется вас увидеть.
Эти слова любви и преданности, казалось, приятно пощекотали нервы того, к кому относились. Он захохотал громким самодовольным смехом.
– Так я еще не дурной господин, когда вы меня так любите? – спросил Дюгесклен.– Однако, мой бедный Биго, ведь на долю вашу достается не один пинок, когда я бываю в гневе, и моя дьявольская рука так тяжела, что после нее всегда остаются следы, даже и тогда, когда в ней нет ни меча, ни копья и когда она не одета в железную перчатку! Но вы трусы и бездельники! Я подозреваю, вы испугались не за своего господина, а просто за себя и за свои несчастные шкуры, которые я выколачиваю чаще, чем нужно.
– Мы ваши ленники и слуги,– отвечал Биго с почтением,– и если вам приходит иногда охота поколотить нас для порядка,– мы ни слова. Но что касается упрека, сделанного вами сию минуту,– продолжал он, воодушевляясь,– я могу поклясться, сир, вашей драгоценной головой, нашим святым папой и Орейскою Богоматерью, что ни один из нас в эту ночь не думал о себе и что все наши опасения были за любимейшего и храбрейшего нашего господина.
– Верю, Биго,– отвечал Дюгесклен несколько изменившимся голосом.– Со своей стороны я всех вас люблю, как детей моих, и если б этот грабитель барон оскорбил хоть одного из вас,– клянусь святым Ивом! – я не оставил бы камня на камне в его замке! Но скажи мне, пожалуйста, отчего теперь, когда мы вне замка, все вы как в воду опущенные? Разве мы не свободны в открытом поле, сидя на конях и имея в руках кое-какие деревянные и железные игрушки для защиты? Чего нам с этим бояться?
– Сказать правду, мой благородный господин, я не доверяю этому барону де Монбрёну. Он до рассвета выехал нынче из замка с толпой всадников, и я боюсь, как бы мы его здесь не повстречали в скором времени.
– Мы его встретим, ты можешь быть уверен в этом,– возразил Дюгесклен, смеясь.– Меня уведомили наверное, что нынче мы встретим его на дороге.
Биго быстро схватил за узду коня, на котором ехал Дюгесклен, чтобы принудить его остановиться.
– Я не потерплю, сир, чтобы вы сделали еще хоть один шаг вперед! – бормотал он.– Безумно без всякой нужды идти навстречу явной опасности.
Гордый скакун зафыркал и поднялся на дыбы. Бертран пришел в ярость.
– Оставь коня, подлый конюх! – вскричал он.– Оставь его, говорят тебе, или, клянусь небом…
– Убейте меня,– отвечал Биго решительно.– Я скорее соглашусь умереть, чем видеть своего господина добровольно и безрассудно уступающего измене!
Поступок оруженосца был так смел, что Бертран, несмотря на свой неукротимый характер, не мог не растрогаться.
– Ты храбрый и верный товарищ,– сказал он тоном более мягким,– но оставь узду, Биго, и поговорим спокойно. Ты знаешь, что я охотно выслушиваю советы, от кого бы они ни были.
На этот раз оруженосец принужден был повиноваться.
– Итак, мой благородный господин,– начал он с воодушевлением, показывая на проводника, который ехал шагах в двадцати и не мог заметить произошедшей ссоры,– не лучше ли будет прежде всего убить этого предателя, который ведет нас в расставленные сети?
– Зачем же? – сказал Дюгесклен.– Разве этот вассал не должен повиноваться своему господину? Господин его один отвечает за свои поступки. Клянусь Богом! Если должно убивать служителей за то, что они верны своим господам, я знаю иных, которым недолго бы пришлось жить.
Беспокойство Жака Биго становилось час от часу сильнее.
– Что же вы хотите делать, сир? Мы все продвигаемся вперед, и каждый шаг приближает нас к опасности. Того и гляди, появится этот вор-барон со своей шайкой! Именем благородной вашей супруги, именем всех ваших друзей, именем короля, нашего повелителя, нуждающегося в ваших услугах, заклинаю вас, позвольте мне избавить вас от этого проводника. Потом мы изменим путь, пойдем в лес, на произвол Божий… Нам нетрудно будет отыскать большую дорогу, по которой мы приехали вчера.
Дюгесклен был столь же настойчив и упрям, сколь и храбр, и это он показал в настоящем случае.
– Мессир Жан Биго, мой верный оруженосец! – возразил он с обыкновенной своей грубостью.– Смотрите, чтобы ваше излишнее усердие не заставило вас забыть то почтение, которым вы мне обязаны. Вспомните, что я не терплю противоречий…
Потом, приметив, что жесткость его глубоко тронула бедного служаку, у которого крупные слезы показались на глазах, продолжал с выражением добросердечия: