— Хо-хо, не возбраняется! — хрюкнул от удовольствия Скальцов, обходя взглядом многочисленные яства, коими стол Кашиных славился на весь уезд. Стремясь во всем походить на пращуров своих, дядюшка ежемесячно издерживал на одни только трапезы сумму, достаточную для двух губернаторов. Во всяком случае, губернатор здешний как-то раз заезжал в Медынское и уехал совершенно удовлетворенный, сказав, что давно уже не потчевали его столь сытно и обильно. Говорили, правда, что, уже вернувшись в город, он, почувствовав себя от переедания крайне нехорошо, даже велел отворить себе кровь и принять рвотное. Больше, во всяком случае, в Медынском его высокопревосходительство не видели.
К четырем часам дня (хотя едва ли можно было назвать то, что происходило за окном, временем дневным!) все наконец-то уселись за стол и приступили к священнодействию, происходившему в поместье Кашиных три, а то и четыре, раза в сутки. Во главе стола, царственно улыбаясь и явно наслаждаясь вечной ролью хлебосольного хозяина, восседал сам Аркадий Матвеевич. По бокам от него сидели Авдотья Михайловна и Даша — они не играли ни во что, а просто ели, правда, Даша несколько часто косилась на Вадима Викентьевича, соседствовавшего по левую руку от нее. Кубацкий — вечный проповедник и единственный сельский светоч дендизма — спину держал прямо, ел мало и любезно вполголоса, словно что-то сугубо интимное и чрезвычайно приятное, предлагал Даше одно блюдо за другим. Напротив него, распушив бакенбарды таким образом, что они стали напоминать седые павлиньи хвосты, с самой приятною улыбкой трапезничал Шмиль, нашептывая что-то на ухо отцу Ксенофонту, несмотря на заповеди, заполнившему немалую свою тарелку весьма изрядными порциями и также не брезгующему настоечками, откровенно узурпировав в личное владение парочку особо приглянувшихся ему графинчиков. Я же сидел в самом конце стола, рядом со Скальцовым, с отвращением слушая его нескончаемые причмокивания. В месторасположении моем был только один плюс — все были у меня как на ладони, и я мог созерцать весь паноптикум, предаваясь неизменному своему иронизированию и мысленному злословию, награждая каждого язвительными прозвищами и замечаниями.
Тон за трапезой — как, впрочем, всегда — задавал хозяин, коснувшись в очередной раз избитой в Медынском темы пагубного влияния прогресса на состояние умов и натур русских людей. Выступая в ипостаси сторонника старого уклада, Аркадий Матвеевич, дирижируя в такт не успевающим слетать с языка мыслям серебряной вилкой, громко декламировал уже навязшие у меня в ушах (подозреваю, что не только у меня!) сомнительные ИСТИНЫ:
— Чуждое сердцу русскому поклонение мамоне — вот что такое ваш хваленый прогресс, и никто, никто не разубедит меня в обратном! Эти ваши железные дороги нарочно выдуманы для того, чтобы из денег делать еще больше денег, больше и быстрее. А зачем, я вас спрашиваю, на Руси что-то делать быстрее? Никогда мы не славились своей быстротой, зато и стоит до сих пор Земля Русская и, хвала Создателю, только прирастает землями инородческими, а быстрота — это от лукавого, да от немцев всяких. Ежели кому-то надо попасть куда-то — так попадет и так, хоть в Иркутск, хоть к камчадалам, никто еще не пропадал, все, слава богу, доезжают, а уж там из Твери в Вологду — так и вовсе разговоров нет!
— Позвольте, однако ж, — не удержался Вадим Викентьевич, с ироничной улыбкой утирая усики салфеткою. — Даже несколько дико слышать подобные речи на исходе третьей четверти девятнадцатого столетия! Вы что же — призываете нас променять очевидно полезные изобретения ума человеческого на деревянные бороны? Сталь — на глину? Да что там — ружья на мечи?! Да так, друг мой, от России камня на камне не останется!
— Зачем же утрировать! — возмутился Кашин. — Вы способны исказить любую здравую мысль! Я всего лишь имел в виду, что неумелое пользование продуктами разума человеческого неизбежно приведет к падению нравственности и искажению норм морали в пользу ловких деляг и искателей наживы, умело манипулирующих слабостями натуры русского человека.
— Боже, — закашлялся от таких формулировок Кубацкий. — Как громко… и как бесплодно!
— А вот лесочек-то свой… продать изволили, — медово вставил Скальцов, хитро подмигивая мне — мол, сейчас мы его того… подденем! — Хороший лес-то был, места и дичью богатые, и грибами. Теперь там хоть бедуинов заселяй — пустыня, как есть пустыня!
— Продал, не скрываю, — согласился Кубацкий, сохраняя спокойствие. — И еще продал бы, коли имел бы. Что за польза от него была? Глухарей пострелять? Лукошко грибов бабе собрать? Так я, сударь, лучше на дорогу сей лес пущу, на его месте посажу новый, а на вырученные деньги построю стекольный завод да мануфактурку, и работать на них будут те же мужики да бабы, которым, может, грибов-то собрать теперь и негде, зато денежку живую у меня заработать смогут, да и купить на нее чего душа пожелает! Так-то вот, сударь вы мой!
— Вот он — взгляд чуждого натуре русской капитала! — возопил тут князь, брызнув во все стороны от внезапного подтверждения своих идей слюною. — Всё на продажу! Угодья, леса, поля, реки — всё! А из хлебопашца сделать фабричного работника! А хлебца захотите — куда обратитесь? За границей на стекло менять станете? Ежели все кинутся лес продавать да из мужичка пролетарьят делать — что от страны останется?
— Пока леса в России лет на триста безущербно хватит, а заводы строить выгоднее, чем хлеб растить, — будем рубить и строить. Когда выгоднее будет хлебом заниматься — займемся и хлебом! — жестко рубанул ладонью Кубацкий, вставая из-за стола и вытаскивая из портсигара папиросу. — Вы, главное, господа, не мешайте прогрессу и не вставайте на пути людей, упорно трудом своим и мозгами выводящих державу нашу в число первейших государств мировых. — И он вышел из залы, вероятно, на террасу, курить. Дождь тем временем закончился, и прислуга отворила окна — в залу хлынул свежий, напоенный горьковатыми осенними ароматами воздух.
— Вадим Викентьевич, бесспорно, хороший человек, — после некоторого молчания продолжил Кашин, — я и батюшку его хорошо помню — истинный патриот России был, всего иноземного как черт ладана чурался… Но вот взгляды его — это что-то! Послушать его — так удивишься, как в России еще православному Богу молятся, а не там лютеранскому какому-нибудь! Ведь ничего святого за душой у таких людей нет, ни-че-го! И, что пугает, за такими — будущее России, людей, придерживающихся моих взглядов, все меньше и меньше… Как вы полагаете, отец Ксенофонт?
— Убежден, что, покуда Русь сильна духом и верой, пока народ смущать не будут книгами да речами прелестными, — ничто нам не страшно! — твердо произнес священник, выразительно глядя на Аркадия Матвеевича. — А что до погони за златом — так то суета все, бес — он всегда людей искушает, а кто слаб — тот и поддается искушению!
— Вот слова истинно русского человека! — торжественно встал князь и, подняв до краев наполненную рюмку, под осуждающие взгляды Авдотьи Михайловны единым духом осушил ее. — Павел, друг мой, а что же ты сегодня все отмалчиваешься? — внезапно спросил он меня, явно желая втянуть в бессмысленную дискуссию побольше гостей.
— Я, дядюшка, пока не слышу вопроса, — решил уклониться я, под воздействием некоторых наливочек попросту ленясь напрягать разум пустопорожними словесными излияниями, — но если вы касаетесь точки зрения господина Кубацкого, то лично я ничего скверного в его тезисах не вижу: каждый идет своим путем, а его путь выглядит вполне логичным. А впрочем, я — военный и мало что смыслю в практических вопросах…
— А пора бы, молодой человек, — пропел Скальцов, причмокнув. — Уж и семейством самое время обзаводиться — когда ж озаботиться вопросами-то практическими, как не сейчас? Вы, молодежь, на Аркадия Матвеевича-то не смотрите, он и послужить на поприщах разных успел, и имение от долгов спас, потому и порассуждать право имеет. А то, что вы в свои годы с видами на дальнейшее бытие не определились — едва ли уважения достойно.
Не дожидаясь ответа, который едва не сорвался с губ моих — причем особо сдерживаться я не собирался, тем более с подобным господином, в наставлениях которого нуждался менее всего, — Скальцов вышел из-за стола и, с озабоченным видом столкнувшись в дверях с вернувшимся Кубацким, прошмыгнул мимо него.
— Ну что, Аркадий Матвеевич, поди все мои косточки перемыли? — с веселым видом спросил, усаживаясь, Вадим Викентьевич. — Как же — беспринципный капиталист, ничего святого, торговля отеческими костями и прочая, и прочая…
— А вот и не угадали, — задорно перебила его Даша, подвигаясь чуть ближе к Кубацкому. — Последним у нас выступал Сергей Диомидович, обличив Павла, а в его лице едва ли не все молодое поколение, в лености, праздности и бездействии…
— Что ж, весьма здраво, — согласился Кубацкий, искоса взглянув на меня. — Есть в уважаемом Павле Владимировиче что-то печоринское, не могу отрицать.
— Да полноте, Вадим Викентьевич, что ж у вас все либо черное, либо белое! — не утерпел я, устав от совсем уж неприятной темы. Одно дело выслушивать за рюмочкой-другой дядюшкины разглагольствования и совсем иное — когда дело касается моей личности. — То дядя, понимаешь, призывает на борьбу с засильем капитала и падением нравственности, то вы на пару с месье Скальцовым ратуете за продажу едва ли не фамильных погостов, коли покупатель нужную цену предложит… А вы не допускаете мысли, что можно жить как-то иначе, не примыкая ни к тем, ни к этим? Просто любить, просто жить, не задаваясь вопросами и уж тем более не мучая ими и не поучая других, не повредит ли русской натуре чтение биржевых сводок по утрам, или что бы еще такое продать, чтобы получить двукратный барыш!
— А вы — ерш! — с некоторым даже одобрением произнес Кубацкий. — Да только ершитесь-то, покуда знаете, что отцовский капитал за спиною, а лиши вас его — так из ерша-то, сударь, в плотвичку оборотитесь.
— Может, и так, — лениво произнес я, зевнув, не желая рассориться с будущим женихом кузины. — А только лучше плотвичкою быть и жить в ладу с собственной совестью, нежели щукой с геморроидальными коликами и почечуем от бесконечных хлопот о приумножении банковского счета.