— Ну ты, Михайло Яковлевич, не заговаривайся! — угрюмо процедил князь, с ненавистью глядя на старика. — Не за тем зван!
— Да я, если бы знал про свинские ваши забавы, так и вовсе не поехал бы, хоть вы, ваше сиятельство, эскадрон за мною бы послали! — холодно парировал Юрлов. — Но теперь уж извольте потерпеть — я это дельце до конца довести за долг свой почитаю.
— А что, собственно, вы нам предъявить можете? — нагло прищурился на него Скальцов. — То, что в порочности своей покойница Клеопатру любую переплюнуть запросто могла? Так, извиняюсь, — это по обоюдному согласию было! А что зарезал ее кто-то — так это любой со стороны мог сделать! Зная ее высокоморальное поведение, можно предположить, что она даже и с крестьянами запросто…
— Боже! — снова простонал Шмиль, очевидно, страдая от услышанного.
— ..Да! Запросто! — выкрикнул Скальцов, заканчивая свою мысль. — Теперь даже вы, Михайло Яковлевич, не сможете опровергнуть этого! Знаете, у русского человека пословица такая есть: пока сучка не захочет, кобель не вскочит! Здесь как раз такой случай! И нечего нам пенять на то, что, не будь нас, с кем другим бы произошло. Кстати, удивляюсь, как это она до нашего уважаемого Павла Владимировича не снизошла?
— Господин Скальцов, кажется, мы совсем недавно с вами уже имели беседу на эту тему, — удивился я несказанной наглости и дерзости этого человека. — Или вашу память необходимо освежить? А что касается покойной Анны, то, вероятно, вам просто невозможно представить, что не она до меня не снизошла, а наоборот? А может быть, вам просто обидно, что я один среди вас незамаранным оказался?
— Ну, подозрения-то с вас не снимаются, хотя вы, кажется, и не состояли в связи с убитой! — вставил Юрлов.
— Не отрицаю, — согласился я. — Но тем, что, может быть, я один среди всех порядочным человеком оказался, — искренне горжусь.
Скальцов, фыркнув, хотел что-то возразить, либо, скорее всего, съязвить, но под моим ожидающим взглядом осекся и, машинально подцепив вилкой кусок остывшей телятины, положил его в рот.
— Браво, Павел, — горько вздохнув, молвил Аркадий Матвеевич. — Ловко ты от дяди родного отмежевался! И это в благодарность за кров, за хлеб-соль…
— Дядюшка, помилуйте! — недоуменно воскликнул я, искренне поражаясь отсутствию какой-либо логики в словах и поступках этого большого и, как выяснилось, чрезвычайно порочного ребенка. — Да что же я, на каторгу должен за вас теперь идти? Согласитесь, то, что вы сейчас сказали, — в высшей степени странно!
Князь, пожевав губами, видно, и сам понял, что сморозил глупость и, еще раз вздохнув, замолчал. Юрлов, воспользовавшись его смятением, с неожиданной для него легкостью поднялся из своего покойного кресла и, тая улыбку в складках лица и уголках глаз, с деланным официозом обратился к нему:
— Аркадий Матвеевич, я бы попросил вас завтра к утру пригласить ко мне вашего Силантия!
— Это еще зачем? — подозрительно спросил князь.
— Ну как зачем! — пожал плечами Юрлов. — Непогода, чаю, кончилась, стало быть, надо известить власти о происшедшем. Пошлю его на станцию — телеграмму отправлять, авось как-нибудь потихоньку доедет!
Эти слова, казалось, вызвали необычайное уныние у оставшихся за столом, словно они впервые услышали о подобном решении старого следователя.
— Ну да, ну да… — пробормотал дядюшка, растерянно глядя на Скальцова и отца Ксенофонта.
Юрлов странным изучающим взглядом посмотрел на князя и, не прощаясь, направился в свою комнату, расположенную неподалеку от лестницы.
— Однако надобно что-то делать! — дождавшись, пока его округлая фигурка не скроется за перилами, вполголоса молвил Аркадий Матвеевич, обращаясь более к Скальцову и святому отцу.
— А что ж тут поделаешь? — саркастически переспросил его Сергей Диомидович, глазами показывая князю на выход. — Сами его позвали! Я уж знаками вам по-всякому показывал, что не надо с ним торопиться, да только вас и след простыл!
Они вышли из-за стола и не торопясь, словно два заговорщика, лишившихся по независящим от них обстоятельствам самой идеи так ловко задуманного заговора, неуверенно пошли на веранду.
— Надо бы Вадима Викентьевича позвать… — донесся оттуда тихий голос дядюшки.
Снова тайны! Зевнув, я подумал, что на этот раз подслушивать, что именно решат делать в столь неудобной для них ситуации престарелые прелюбодеи, мне нет никакой охоты. Пожелав погруженному в свои невеселые мысли отцу Ксенофонту и совсем уж какому-то потустороннему, пребывающему, казалось, на границе царств живых и мертвых, Шмилю безмятежных снов, я чуть устало — день выдался слишком длинным! — отправился почивать. Проходя мимо двери Кубацкого, я постучался и, дождавшись его раздраженного отклика, объявил о желании князя немедля его увидеть. Честно говоря, вся эта фантасмагория мне порядком уже надоела! Я, конечно, томился вынужденным однообразием последних месяцев, но не до такой степени, чтобы быть вовлеченным в водоворот страстишек малосимпатичных мне людей. С тоскою припомнив Петербург, его театры, рестораны, былых знакомцев, шпиль Петропавловки и осенний шорох листьев у Львиного мостика, я осознал, насколько хочу как можно быстрее вырваться из Медынского! Да, пусть уж Юрлов скорее дает свою телеграмму, пусть скорее закончат следствие, кого-нибудь арестуют — да и делу конец!
Глава девятая, в которой страсти накаляются до предела
Спалось этой ночью мне крайне неспокойно! Снились то мертвая Анна Шмиль, в обнаженном теле которой с хитренькой ухмылочкой ковырялся окровавленными руками Михайло Яковлевич, то ее обезумевший отец, кидавшийся на меня с воплем «Это вы, вы погубили мою девочку!». Пытаясь отбиться от несчастного родителя, я все время отступал в какой-то темный коридор, без конца натыкаясь спиною на какие-то выступы… Сон этот так утомил меня, что пробудился я совершенно разбитым и с больною головой.
В окно, ослепляя, светило непривычно яркое солнце, будто и не было трехдневного потопа. Что за капризы природы! Распахнув створки и открыв балконную дверь, я с довольным видом потянулся, стряхивая с себя остатки ночного бреда, и, освежившись из рукомойника, принялся за утренний туалет. Настроение мое явно улучшалось. Верно, Юрлов уже отправил Силантия на станцию, стало быть, уже сегодня к вечеру, край — к завтрашнему утру, прибудет полиция, а там уж вскоре — прощай, Медынское!
Окончательно взбодрившись, я даже обратился к содержимому пыльного дядюшкиного графинчика, посмаковал вкус выдержанного коньяка и, крайне довольный, вышел к завтраку.
Позавтракать, однако, не довелось!
Едва спустившись, я застал странно безмолвных Аркадия Матвеевича с семейством, Силантия и остальных, включая старика Шмиля, возле приотворенных дверей комнаты Михайлы Яковлевича: вся порядком надоевшая мне группа с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами взирала в глубь комнаты. Сердце мое екнуло, и, не поздоровавшись, я через головы заглянул внутрь.
Отставной следователь Юрлов лежал на скомканной простыне в окровавленном исподнем, на шее его зияла такая же рана, какую мне не так давно уже довелось видеть. По всему было ясно, что жизнь свою старик пытался яростно защищать, — об этом неумолимо свидетельствовали и отброшенное одеяло, и опрокинутый стул, и разбитый стакан, видимо, сметенный в пылу схватки с прикроватной тумбочки. Ужасно было выражение лица покойного: на нем отразилась такая невыносимая мука, что я явственно представил себе боль и страдания, испытываемые несчастным перед смертью. «Недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше…» — вспомнил я недавние его слова, заставившие меня сейчас искренне пожалеть этого неглупого, в чем-то даже симпатичного человека, так неловко и нелепо закончившего свой непростой, устланный отнюдь не лилиями путь… Почему на Руси исстари так повелось — люди умные и талантливые всегда уходят первыми, словно высвобождая место хитрованам, скотинам и бездарностям, вроде Скальцова и моего горячо любимого дядюшки, стоящего ныне немым истуканом и не знающего, что теперь предпринимать и как выпутываться из этой, ставшей уже практически безнадежной, истории.
— Пашенька, что же теперь будет? — глупо тараща глаза, вопросил меня Аркадий Матвеевич.
Пожав плечами, я, несколько нелюбезно, раздвинул напуганных обитателей Медынского и прошел в комнату. Не знаю, что там видят на месте преступления сыщики, но я, кроме уже отмеченного мною кавардака, ничего более узреть не смог. Осторожно заглянув за другую сторону кровати, я заметил краешек знакомой тетрадочки в сафьяновом переплете — она лежала под уроненным в пылу борьбы сюртуком убитого. Подняв дневник, я неторопливо пролистал его, убедившись, что Юрлов не лгал, вернее, лгал только вначале — содержимое, действительно, было густо испещрено виршами, писанными красивым, как и сама Анна Шмиль, убористым почерком.
— Что там? — жадно заглядывая мне через плечо, причмокнул от возбуждения Скальцов.
— Вам про то знать не положено! — окончательно решившись взять на себя все действия по выпутыванию из этой ситуации, чуть не прихлопнул я его тетрадочкой по выпуклому лбу — ей-богу, еле удержался!
— Покажите! — весьма настойчиво выдвинулся ко мне, заметно подрагивая ноздрями от бешенства, Кубацкий. Как, однако, они осмелели!
— А то — что? — с вызовом, пряча дневник в карман, спросил я.
— Не умничайте, Павел! — Кубацкий заиграл желваками. — Здесь затронута честь многих из нас, вам в этой игре не место. Отдайте дневник!
Почувствовав появление лидера, за его спиной немедленно встали Скальцов, дядюшка с Авдотьей Михайловной, видать, уже простившей ради фамильного достоинства непутевого муженька, и даже почему-то управляющий. Только отец Ксенофонт с Дашей безучастно наблюдали за невозможным еще несколько дней назад противостоянием. Совсем уж вдалеке возвышался ничего не понимающий Силантий.
— Господа, я не отдам вам дневника, заполучить его вы сможете, только уложив меня рядом с Михайлой Яковлевичем, — для кого-то из вас, впрочем, это стало уже привычным ремеслом! — Я, ощущая необычайный прилив смелости и решимости, потихоньку двигался к выходу, ловко обходя членов противоположной группировки.