Мор нарядился в вечерний костюм. Именно для этого случая он приобрел белую шелковую рубаху, тонкую и мягкую, потому что мучительно не любил крахмальных сорочек. Наряжаться ему доводилось редко, и он чувствовал себя не в своей тарелке, отчасти из-за волнения по поводу предстоящего, отчасти из-за того, что с того времени, когда последний раз надевал этот костюм, оказывается, довольно заметно поправился. К счастью, старомодный пиджак можно было оставить незастегнутым. И все же он считал, что выглядит неплохо, и в иных обстоятельствах с удовольствием покрасовался бы перед Рейн. Эта мысль показалась ему слишком игривой, и он поспешил вернуться к своим тяготам. Что случилось с сыном? Он все больше и больше убеждался, что Дональд никогда не вернется. Воображение рисовало Дональда то утратившим память, то умирающим голодной смертью, то где-то скитающимся, то трагически погибшим. Но эти страхи неким непостижимым образом облегчали общение с женой, и он все больше убеждался, что Нэн ничего открывать нельзя, пока Дональд не отыщется.
Общество должно было собраться в половине восьмого в гостиной, соседствующей с учительской столовой. Обед предполагали начать в восемь. Мор заказал для Нэн такси, чтобы она не позже половины седьмого смогла заехать за миссис Пруэтт. Демойта должна была привезти в своем автомобиле Рейн. Сам же Мор не собирался тянуть со сборами, он хотел оказаться в школе пораньше, вдруг понадобится его помощь, и надо же убедиться, что столовая готова к приему. Тем не менее на сборы неожиданно ушло гораздо больше времени, чем он предполагал, и было уже около семи, когда он оказался в школе. Через открытую дверь он оглядел убранство столовой и вошел с восхищенным присвистом, к большой радости Хензмана, который только того и жаждал – увидеть, как оценят его старания.
Комната, безусловно, преобразилась. Не было видно ни зеленых кожаных кресел, ни громоздкого шведского бюро, обычно загромождавшего один из углов комнаты, ни массивного буфета с таинственным содержимым, знание о котором было утеряно вместе с ключом несколько лет назад. Вместо этого у стены, украшенной цветами, поставили три изящных старинных столика (Мор припомнил, что видел их у Пруэттов), а сбоку от камина – элегантный буфетик. Некоторые особо неказистые стулья тоже заменили – некой имитацией «чиппендейловских», тоже пруэттовских, которые неплохо сочетались с прочими стульями Викторианской эпохи. Большой овальный стол, обычно прикрытый зеленой бязевой тряпицей, покрыли серебристой камчатой скатертью, ниспадающей почти до пола, и выставили на нее впечатляющий ряд хрустальных и серебряных приборов, на которых играли отблески свечей, Хензманом сейчас зажигаемых. Каминную полку очистили от непонятных, сделанных в форме луковицы, медных штуковин, вечно там пылящихся, и вместо них поставили цветы – а над полкой, так, чтобы всем было видно, повесили портрет Демойта.
– Замечательно! – восхитился Мор. – Комнату не узнать.
– Ну, слава богу, – разулыбался Хензман. – А то я боялся, что какие-то недоделки еще остались. Как говорит Эвви, не столько вещь ценна, сколько забота о ней. Вот я тут и постарался. Правда, без старой мебели видно, что стены изрядно выцвели, но в полумраке, при свечах, обойдется.
– Сожалею, что вас не будет с нами, – сказал Мор.
– Не беспокойтесь. Тут, этажом ниже, намечается другая вечеринка! Господи, прости меня грешного, у Бейсфорда. Чтобы он да упустил повод выпить! Два сорта вина, вот так-то! Кстати, я вам не рассказывал, чем завершился тот спор о вине? В конце концов Эвви заказал наилучшее испанское, и на этом вопрос закрыли. – А соль была в том, что прежде Эвви горячо отстаивал мнение, будто южноафриканский херес, поданный в графинчиках, никак не оскорбит его гостей, и называл снобами думающих, что не всем годится такая простота.
Мор рассмеялся.
– Ступайте и переоденьтесь, – сказал он. – Уже начало восьмого. – Хензман все еще был в спортивном костюме. Преподавателей младших классов пригласили на краткое распитие шерри перед самым обедом, им нужно было явиться в пиджаке и при галстуке.
– Я не приду, – ответил Хензман. – Желаю вам хорошо отпраздновать вместе с сэром Кем-то-Каким-то-Каким-то, Бартом, в общем, всяческих вам приятностей. А мне пора заняться своим собственным приемом. С гитарой. Пока! Глядите, напейтесь как следует.
Мор остался в одиночестве. Он затушил свечи и принялся рассматривать портрет, висящий высоко, наверняка Рейн покажется, что слишком высоко, над каминной полкой. Вечер еще не вступил в свои права, и света было достаточно. Учительская столовая находилась в конце коридора, на верхнем этаже здания «науки и спорта», и при ней была кухня, которую с некоторых пор присовокупили к жилищу Бейсфорда. Окончательный вариант портрета выглядел иначе, чем прежний. Бладуард сказал, что тот, кто на нем изображен, не выглядит смертным. В тот момент Мору показалось, что как раз наоборот, это лицо выглядит именно так, словно над ним нависла смерть. Но на его тогдашнее восприятие могли повлиять и обстоятельства, и скорбное осознание того, что этот старый тиран, обладавший властью над сотнями душ, трепетавших перед ним, теперь способен лишь фокусничать и насмехаться над теми, кто ему предан. «А таких, – подумал Мор, – осталось совсем немного. Этот вечер соберет больше врагов Демойта, чем его друзей».
В эту минуту вошел нанятый по случаю приема элегантный дворецкий, выпроводил Мора в соседнюю гостиную и затем вернулся, чтобы завершить начатые Хензманом приготовления. Вслед за Мором в гостиной появился Эвви в сопровождении Пруэтта. Явился еще один дворецкий с большим серебряным подносом, уставленным наполненными бокалами. Мору вдруг стало не по себе. То, чего боялась Рейн, не могло не коснуться и его. Он попытался успокоиться, представляя, как ему будет хорошо после того, как этот вечер останется позади.
– О, дорогой мой, – сказал Эвви, – как я рад, что вы уже здесь. Да, да, я видел столовую. Хензман постарался на славу. Я был бы рад увидеть его во время шерри. Он сказал, что сначала должен встретиться со скаутами, но потом постарается прийти.
– Боюсь, скауты его не отпустят, – пробормотал Мор. Он был слишком встревожен, чтобы порадоваться маленькой шутке Хензмана.
– Как жаль! – расстроился Эвви. – А мне хотелось узнать его мнение о вине. Испанское, да будет вам известно! – продекламировал Эвви, будто жуир в каком-то французском водевиле. – Скаредность есть грех. Кстати, первая моя проповедь в новом учебном году будет именно на эту тему, и я уже готовлюсь. Надеюсь, попечители не обвинят нас в неумеренных тратах.
– Ну что вы, они будут в восторге, – усмехнулся Мор. «Легкомысленный старый сибарит», – добавил он про себя. Демойт в свое время воевал с Правлением, и совершенно справедливо.
– Ведь это в своем роде исключительный повод, – говорил Эвви. – Как вы думаете, не попробовать ли нам хереса, всего глоток, прежде чем появятся гости. Надо признаться, я немного волнуюсь. «Я не привык к публичным выступлениям» сказано будто бы обо мне, хотя проповеди – это несколько иное, и мысль о неизбежности выступления портит удовольствие от предвкушения обеда. Кстати, Билл, я рад, что ваша жена согласилась произнести речь, весьма любезно с ее стороны. По сути, она была моей последней надеждой. Я обращался с просьбой ко многим, прежде чем вспомнил о ней.
Мор про себя отметил этот образец такта.
– Я тоже рад. Это доставит ей удовольствие. – Пустые, ничего не значащие слова. То будущее, в котором Нэн предстоит наслаждаться плодами своего героизма, ему уже не принадлежит.
Открылась дверь, и вошел сэр Леопольд Тенсли-Уильямс, тот самый, которого Хензман так язвительно окрестил «сэр Какой-то», а за ним Бладуард и еще два преподавателя. Эвви, который только что взял с подноса бокал, повернулся с приветственным возгласом – в одной руке у него покачивался бокал, а второй он помахивал, не зная, то ли пожать руку сэру Леопольду, то ли предложить ему выпить. И тут не кто иной, как дворецкий, одним корректным наклоном головы направил ход событий по надлежащему руслу.
Мор отошел на несколько шагов в обществе Пруэтта, с удовольствием обнаружив у себя в руке бокал. Пруэтта в вечернем костюме тоже было не узнать. Они обменялись какими-то репликами. Он кратко ответил на вопрос о Доне. Гостей становилось все больше. Мор и Пруэтт со стороны наблюдали за происходящим. Обратил на себя внимание вечерний костюм Бладуарда, который сидел идеально, неожиданно превратив его в щеголеватого красавца. Казалось, он только в таких костюмах и ходит, будто какой-нибудь член правления, а не скромный представитель учительской братии. Сейчас он оживленно беседовал с несколькими чиновниками, среди которых у него, кажется, было несколько хороших знакомых.
– Итонцам везде дорога, – заметил Пруэтт. Сам он окончил куда более скромный колледж.
– Вы ошибаетесь, – возразил Мор. – Они просто принимают его за какую-то знаменитость. И, в сущности, они правы.
– Что неприятно, – добавил Пруэтт, – так это видеть, как Эвви унижается перед этими чванливыми господами. Надо бы понимать, что они гораздо ниже его.
Вошла Нэн. При виде жены Мор почувствовал то самое удивление, которое всегда испытывал, когда видел ее в многолюдном праздничном обществе. На ней было сильно декольтированное черное шифоновое платье с очень широкой юбкой и чем-то вроде турнюра сзади. На плечи она накинула легкий желтый газовый шарф, расшитый золотистыми нитями. В ушах у нее сверкали серьги, купленные у Тима Берка, не совсем подходящие к этому платью. Очень открытая красивая грудь была округлой и гладкой, как мрамор. Волосы в стиле начала века обрамляли лицо, обрисовывая хорошую форму головы и подчеркивая изящество шеи. Она беспокойным взглядом обводила комнату. И наконец отыскала мужа.
Тут же следом за ней вошла миссис Пруэтт, рослая крупная дама, широколицая, с большими руками. На ней было кружевное платье кофейного цвета на чехле того же цвета, отороченное поверху каймой. Эта кайма пересекала ее внушительный фасад с запада на восток зубчатой линией, ниже которой вырисовывались контуры обширного бюста, а над ним возвышалась обнаженная шея, загорелая до темно-красного цвета. Руки без всяких следов загара были несколько полноваты, что еще больше подчеркивалось короткими пышными рукавчиками. Она искала мистера Пруэтта. Увидев, с радостными возгласами поспешила к нему. Пруэтт, судя по всему, тоже обрадовался, увидев супругу. Он начал отпускать комплименты насчет ее внешности. С непонятным чувств