Бронников снова вгляделся в «череп» и холодно усмехнулся.
— Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? — с сухой горечью осведомился он. — Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Слабо тебе позубоскалить над собственной беззубостью? Ну-ка, ступай к лучшей манекенщице и скажи ей, какою она станет, несмотря на румяна в дюйм толщиною! Попробуй рассмешить ее своим предсказанием!
Он помолчал, потом покосился на Стаса и проговорил:
— Скажи мне одну вещь, Горацио.
— Что именно, принц? — отозвался Стас.
— Как ты думаешь: Александр Македонский представлял в земле такое же жалкое зрелище?
— Да, в точности.
— И так же вонял?
— Да, он вонял именно так, милорд.
Бронников скривился.
— До какого убожества можно опуститься. Что мешает вообразить судьбу Александра Македонского шаг за шагом — вплоть до последнего шага, когда он идет на затычку пивной бочки? Александр умер, Александра похоронили, Александр стал прахом, прах — глиной. А из глины сделали затычку для бочки.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели!
Продекламировав этот стишок нараспев, Бронников тихо засмеялся, и от его смеха Марии стало слегка не по себе.
…Через полчаса Мария объявила, что репетиция закончена и поинтересовалась:
— Может, порепетируем завтра?
— Завтра же воскресенье, — недовольно промычал Жиров.
— Действительно, — вклинился Стас. — Зачем гнать коней?
— Я тоже не приду, — подал голос Эдик Граубергер. — Мне надо писать реферат по Шредингеру.
Мария повернулась к Виктору:
— А ты что скажешь?
Бронников откинул со лба светло-русую челку:
— Я бы мог прийти. Но один я вам не нужен.
— Почему же? Мы можем порепетировать монологи.
Жиров хихикнул, но Бронников метнул в него холодный взгляд, и верзила стер улыбку с лица.
— К сожалению, вынужден отклонить ваше предложение, — спокойно проговорил он, пристально глядя на Марию. — Я не слишком забочусь о своей репутации, но вашей рисковать не хочу.
Мария почувствовала себя неловко. Об этом она и не подумала. А ведь Виктор Бронников далеко не ребенок. Да и она не так стара и безобразна, как привыкла о себе думать. Но парни смотрели на нее, и она вынуждена была изобразить добродушную улыбку.
— Неужели найдутся люди, которые смогут расценить репетицию вдвоем так? — насмешливо осведомилась она.
Улыбка, скользнувшая по губам Бронникова, была скорее условностью, чем проявлением каких-либо чувств.
— Такие люди находятся всегда, — сказал он.
Мария развела руками:
— Ладно. В таком случае прощаемся до понедельника.
Уже у двери Виктор Бронников вдруг остановился, оглянулся и тихо обронил:
— Я приду завтра. Только скажите, во сколько.
Мария на секунду задумалась:
— Давай часа в два. Устроит?
Виктор кивнул:
— Вполне.
Парень повернулся и вышел из репетиционной.
Мария достала сигарету, но не закурила, а задумалась. На душе было тревожно, томили неприятные предчувствия. Мысли снова и снова возвращались к просмотренной записи. Она должна была решить возникшую загадку — и не находила в себе силы даже подступиться к ней.
А теперь еще и Бронников пожалует завтра к ней в гости. Дернул же черт пригласить его! Мария вспомнила холодный, словно глаза парня сделаны из какого-то тяжелого и грубого металла, взгляд и поежилась.
Закурив, окинула взглядом стены репетиционной и вдруг испытала что-то вроде острого приступа клаустрофобии. Увы, не новость. Клаустрофобия не покидала ее все последние дни. Атмосфера ГЗ заставляла Марию чувствовать себя разбитой и подавленной — что-то нездоровое и безумное витало в этих стенах.
Мария призналась себе, что чувствует себя здесь как в тюрьме. Глупо, конечно. Она ведь могла в любой момент выйти отсюда. Покинуть территорию ГЗ, сесть в автобус и уехать подальше — в Царицыно, в Коломенское, в Переделкино, туда, где простор, где много деревьев и воздуха…
Однако Варламова не сумела сосредоточиться даже на этой мысли. Ей мешало какое-то смутное беспокойство, подпорченное усиливающимся раздражением.
Она затушила сигарету в пепельнице, взяла со столика ключ от репетиционной, сжала в пальцах костяной набалдашник трости и захромала к двери.
В коридоре ее неожиданно обхамила уборщица.
— Куда прешь? — рявкнула бабка. — Не видишь — я здесь мою! Ходют и ходют… Даже в субботу от них покоя нет!
Мария извинилась, обошла мокрый участок и захромала дальше.
— Покажу тебе… — прошипел у нее за спиной тихий старушечий голос, — ад.
Варламова остановилась, по коже пробежала холодная волна.
— Что вы сказали? — хрипло спросила она.
Старуха удивленно на нее воззрилась. Мария сглотнула слюну и повторила вопрос:
— Вы что-то сказали?
Старая карга пожала плечами и ничего не ответила. Опустила голову и продолжила возить тряпкой по полу, бормоча себе под нос:
— И ходют, и ходют… Ни минуты покоя! Когда уже находются?
Проходя мимо двери с табличкой «Кафедра опережающих исследований», Мария замедлила ход. Конечно же, на кафедре сейчас — по причине выходного дня — никого нет. Но что-то заставило ее положить пальцы на ручку и опустить ее вниз.
Дверь приоткрылась.
Мария заглянула в кабинет, и брови ее приподнялись от удивления. За широким полированным столом со стаканом в руке сидел Завадский. Перед ним стояла ополовиненная бутылка коньяка.
— Максим Сергеевич?
Завкафедрой посмотрел на нее долгим, задумчивым взглядом, потом проговорил совершенно безразличным и даже апатичным голосом:
— А, это вы. Пришли немного поколдовать?
Варламова нахмурилась.
— С вами все в порядке?
— Да. В полном. Проходите, поговорим.
Завадский глянул на нее с выражением бесконечной усталости. Потом поднес стакан ко рту и залпом опустошил его.
Поколебавшись немного, Мария вошла в кабинет и притворила за собой дверь. Затем проковыляла, постукивая тростью, к столу и села напротив Завадского.
Она молчала, с хмурым удивлением смотрела на заведующего кафедрой, но тот не замечал ее молчания, поскольку был погружен в свое собственное. Но через минуту вдруг ожил и, подняв глаза, произнес:
— Ну, как дела?
— Неважно, — ответила Мария.
— Из-за Ковалева? По-моему, он что-то против вас замышляет.
— Я его не боюсь, — усмехнулась Варламова. — Вы ведь не дадите меня в обиду.
— Правда? С чего бы вдруг? Впрочем, вы правы. Я терпеть не могу этого хлыща и не позволю ему диктовать свои условия. Но должен вам сказать, что я не так силен, как прежде. Ректор мною жутко недоволен. Считает, что из-за болезни жены я запустил дела. И многие в ректорате согласны с его точкой зрения.
Завадский налил себе еще.
— Думаю, здесь тоже не обошлось без Ковалева, — сказала Мария. — Парень копает под вас, и он очень энергичен.
— Копает, верно, — согласился завкафедрой. — Но даже сейчас я ему не по зубам. В конце концов, даже в самой тупиковой ситуации у мужчины всегда есть последний, решающий аргумент.
— Какой?
— Если понадобится, я просто выведу его в коридор и набью ему морду.
— Аргумент убедительный, — кивнула Мария. — Но в таком деле он вряд ли поможет.
— Ковалев — ничтожество и бездарь. Он дерьмовый ученый и дерьмовый администратор. Его здесь держат лишь из уважения к его отцу и деду. Вот это были ученые!
Максим Сергеевич снова взял бутылку, плеснул себе, отпил, медленно опустил стакан. Снова повисло молчание.
Разговор явно зашел в тупик. Мария пристально вгляделась в лицо Завадского. Судя по рассеянному взгляду, его мысли вновь были заняты другим. И словно в подтверждение ее догадки, Завадский провел ладонью по лицу, как бы снимая с него паутину, и глухо сказал:
— Кстати, я вам еще не говорил? Сегодня ночью моя жена умерла. — Уголки его губ дернулись, словно хотели сложиться в ухмылку, но опять опали. — Представляете? — пробормотал он, словно сам не мог поверить в то, о чем говорил. — Она все-таки умерла.
Не дожидаясь реакции Марии, Завадский снова потянулся за бутылкой. Мария неотрывно смотрела на него, наблюдая, как он наклоняется к столу, открывает бутылку и наливает себе коньяк.
Выпив, Максим Сергеевич протянул руку и попросил:
— Дайте сигарету, а?
Около минуты Завадский молча курил, выпуская дым через нос, рот у него при этом был приоткрыт. Мария тоже молчала. Уйти так просто она уже не могла, а сказать ей было нечего. Наконец Завадский нарушил молчание.
— Черт… Не могу представить, что когда приду сегодня домой, ее там не будет. Я позвонил в Бюро добрых услуг и попросил прислать уборщицу. Она, конечно, все там уберет, но запах… — Мужчина поморщился. Затем взглянул на Марию и деловито осведомился: — Как вы думаете, запах может выветриться за один день?
— Если вы говорите о запахе лекарств и экскрементов, то вряд ли, — ответила Мария. — Он въелся в стены. Понадобится хороший ремонт, чтобы избавиться от него.
— Я тоже так думаю. — Завадский мотнул большой головой. — Вызову бригаду ремонтников, а сам перееду в общежитие. Кстати, у вас ведь в блоке вторая комната свободна?
— Да, — несколько растерянно откликнулась Мария.
Завадский сжал в пятерне пустой стакан.
— Вот и отлично. Сегодня же перееду.
И он снова взялся за бутылку. Потом сидел напряженный, не прислоняясь к спинке стула, пот выступал у него на лбу, но он этого не замечал.
Вдруг Максим Сергеевич слегка качнулся вперед, ухмыльнулся и с горечью проговорил:
— Человек в горе смешон. И выглядит еще смешнее, когда нет никакого повода для горя. Моя жена умерла, но для нее смерть была освобождением. А мое горе — это горе эгоиста. Горе ребенка, у которого отняли привычный мир и ничего не дали взамен. Послушайте, вы ведь экстрасенс? Что, если мы с вами устроим небольшой спиритический сеанс и вызовем ее сюда?