Эта комната, которую мы не станем подробно описывать, была обставлена довольно скромно. Колпак камина украшало большое распятие, помещавшееся рядом с заженной медной лампой; в очаге горели коренья. Перед камином, друг напротив друга, сидели двое, опершись локтями на разделявший их стол пиренейского дуба.
Один из них был священником. Он пребывал в том возрасте, в котором, считается, наступает полный расцвет сил. Его лицо, красивое и открытое, с заостренными чертами, несло печать неукротимой энергии, и единственное, что его сейчас омрачало, так это тень озабоченности и тревоги.
Его визави, облаченный в военный мундир, очень похожий на тот, что носил капитан Лакюзон, был крупным, приятной наружности стариком атлетического сложения, плечи которого ничуть не согнулись под бременем прожитых лет. У него были довольно выразительное лицо, седые, словно посеребренные, волосы, коротко остриженные по моде шотландских пуритан, и длиннющие седые же усы. Его большие голубые глаза сверкали живым, ярким огнем, как у юноши. Его глубокомысленный, проницательный взгляд, словно в рассеянности, остановился на одной из потолочных балок; лоб нахмурился; губы непроизвольно сжались. Все в нем выдавало мрачную озабоченность, поглотившую и священника.
Они не обменялись ни словом.
Соборный колокол пробил два удара – звонкие железные ноты раскатились в разные стороны, сотрясая воздух.
От внезапного звона священник и солдат разом вздрогнули.
– Два часа! – вскричал последний. – Уже…
– Полковник, – спросил священник, – вы чем-то встревожены, не так ли?
– Еще бы! Ему следовало быть здесь в полночь. Он обещал. Знает ведь – время не терпит. Да и палачи ждать не будут. Должно быть, его задержало что-то непредвиденное. А непредвиденное таит угрозу, тем более что шведы с серыми хозяйничают в горах и на равнине.
– К тому же он один, – прибавил священник.
И через мгновение прибавил:
– Помолимся!
Он тот час же встал с табурета и, повернувшись к распятию, начал молитву.
Но не успел он произнести первых ее слов, как она была услышана.
Снаружи в дверь тихо постучали, потом еще раз… и еще.
Старый солдат кинулся к двери.
– Кто там? – спросил он, перед тем как открыть.
Ему ответствовал голос капитана:
– За Сен-Клод и Лакюзона!
– Это он! – облегченно вздохнув, проговорил священник.
Дверь отворилась. Капитан с Раулем прошли в комнату.
Сопровождавший их Гарба ретировался, направившись к площади Людовика XI.
XII. Троица
– Добро пожаловать, Жан-Клод! – в один голос воскликнули священник с полковником.
– Благодарю, отец мой! Благодарю, полковник! – отвечал Лакюзон. – Кажется, я припозднился?
– На два часа с лишним. Мы уж начали беспокоиться, не случилось ли чего.
– И беспокоились вы не напрасно, ибо я едва не угодил в смертельную ловушку. Впрочем, об этом позже. Скажу только, вы бы точно больше никогда меня не увидели, если б сам Бог не послал мне на выручку этого благородного человека, – так что считайте его моим спасителем.
И Лакюзон вывел вперед Рауля, который по совету капитана до поры скрывал свое лицо за воротом плаща.
Старый солдат и священник взяли молодого человека за руки, каждый за одну, и пожали их с чувством глубокой, сердечной признательности.
– Рауль, – воскликнул Лакюзон, – вы обменялись рукопожатиями с двумя героями, живым воплощением отваги и верности! Вот полковник Варроз, а вот преподобный Маркиз. Теперь же, когда вы знаете, кто эти двое, пусть и они узнают, кто вы такой. Прежде всего откройте им свое лицо, а потом представьтесь; все, что вы им скажете, я готов подтвердить, и они могут и должны мне верить.
Рауль скинул плащ, а широкополую шляпу, надвинутую на лоб, бросил на стол.
Варроз с изумлением, едва ли не с ужасом, воззрился на внезапно открывшееся ему лицо.
Он крепко схватил священника за руку и, отступив назад на два-три шага, глухим голосом вопросил:
– Возможно ли, преподобный? Возможно ли такое? Неужто мертвецы нынче могут восстать из могил, запечатанных двадцать лет тому, и предстать перед нами живьем, как в те времена, когда Господь крикнул упокоившемуся Лазарю: «Встань и иди!»
– О чем это вы, полковник? – искренне удивился преподобный Маркиз. – Что-то я вас не пойму.
– Как, разве не видите: прямо перед вами, недвижный и безмолвный, стоит образ или призрак моего погибшего друга… Тристана де Шан-д’Ивера?
Преподобный Маркиз, не знавший барона лично, не нашел, что сказать.
Рауль решил сделать это за него.
– Полковник Варроз, – взволнованно проговорил он, – ваши глаза и сердце обманывают вас лишь наполовину. Вы действительно видите перед собой Шан-д’Ивера. Но только не своего старого друга, а его сына, явившегося вам вместо отца, – Рауля вместо Тристана.
– И я повторяю, полковник, – подтвердил Лакюзон, – все, что он сказал, – правда, и я с полной уверенностью отвечаю за каждое его слово.
– Ах, – прошептал Варроз, воздевая к распятию сложенные вместе руки, – хвала Богу! Хвала за то, что он принес мне такую радость на старости лет! Рауль де Шан-д’Ивер… один из Шан-д’Иверов… сын Тристана! Последний из этого великого, доблестного рода! Он жив, я вижу… О Рауль… мальчик мой, сынок!..
И старый солдат схватил молодого человека за руки, притянул к своей груди, прижал к сердцу и принялся безудержно целовать, прерывисто и невнятно бормоча, а по его обветренным щекам катились слезы радости и умиления.
Капитан Лакюзон с преподобным Маркизом молча наблюдали за этой сценой, такой прекрасной и трогательной, и сами едва сдерживали переполнявшее их волнение.
– Шан-д’Ивер! – шепнул Лакюзону священник. – Это знаменитое имя. Оно разносится по всей провинции, подобно гласу гедеоновой трубы под стенами Иерихона. И этот молодой человек – наш?
– Душой и телом.
– И его родовое знамя будет развеваться среди наших штандартов?
– Нет, отец мой, это невозможно. Рауль отдаст нашему делу свою отвагу, разум, шпагу, но начертать свое имя на наших знаменах он не может. Потому как ему приходится, по крайней мере до поры, скрывать тайну своего рождения.
– Но почему?
– Скоро скажу, а вернее, он сам все расскажет.
Покуда преподобный Маркиз и капитан чуть слышно вели меж собой этот разговор, Варроз, сделав над собой усилие, ослабил объятия, из которых все это время не выпускал Рауля, и, смахнув со щеки последнюю слезу тыльной стороной своей огромной ладони, сказал:
– Прости меня, сынок, за такой чересчур горячий прием, что совсем некстати. Лить слезы – удел женщин, а не старых вояк. Но я не мог сдержаться. Поймите, я так любил вашего отца! И ваше с ним странное сходство перенесло меня в пору моей юности. Вы воскресили в моей памяти столько горьких и приятных воспоминаний! Сам Бог сохранил вас, Рауль. И добро пожаловать в ряды борцов за свободу Франш-Конте!
– Благодарю, полковник Варроз! Спасибо, благородный друг моего отца! – воскликнул Рауль. – И скоро я постараюсь доказать вам, что я не только лицом похож на Тристана де Шан-д’Ивера.
Полковник собирался ему что-то ответить, но преподобный Маркиз встал между стариком и молодым человеком и, положив руку на плечо Раулю, сказал:
– Барон де Шан-д’Ивер, или как вам сейчас угодно себя называть, вы нам сын и брат, ибо вы спасли жизнь нашему сыну и брату Жан-Клоду Просту. Отныне у нас все общее. Вы будете разделять с нами наши беды. А если Господь благословит наше дело, вам достанется и часть нашей победы. Если же, напротив, Господь, не поддержит его, вас погребут вместе с нами под полотнищем нашего поверженного знамени. Ну а пока забудем о себе – подумаем об узнике, который, сидя в темнице, считает минуты перед тем, как его поведут на казнь.
– Преподобный Маркиз, – возразил капитан, – зачем поминать казнь, когда Лакюзон уже здесь и готов принять бой?
– Палачи тоже не дремлют, и в восемь утра Пьер Прост должен умереть.
– Ну что ж, в восемь утра Пьер Прост будет мною спасен, а нет, так я умру вместе с ним.
– Мы умрем вдвоем, капитан, – воскликнул Рауль, – мы будем вместе и в спасении, и в смерти!
– Шведы тоже начеку, – продолжал священник, – казнь сородича капитана Лакюзона для них праздник и торжество. Потом, давеча в городе видели Черную Маску, а это, сами знаете, для нас неизменный знак беды.
Услыхав из уст Маркиза эти два слова: «Черная Маска», – Рауль содрогнулся. Он собрался было расспросить его, но Лакюзон не дал ему времени.
– Э, – с горячностью проговорил он, – да что мне шведы с серыми! Что мне Гебриан с Черной Маской? Значит, говорите, они соберутся вокруг костра, как на праздник? Что ж, ради бога! Я не стану их разочаровывать. У них будет праздник – яркий от крови, обещаю! Пускай себе смолят факелы! Клянусь Айнзидельнской Богоматерью, я залью их костер кровью!
– Шведов много, – продолжал Маркиз.
– А я когда-нибудь вел счет врагам? Да и какая разница, сколько их. Каждый мой горец стоит десятка шведов, и горцы всегда со мной.
– Но как они попадут в город?
– Они уже здесь – со вчерашнего дня.
– Все?
– По крайней мере столько, сколько нужно. Гарба, только что оставивший меня, отдаст им последние мои наставления и приказы.
– У шведов чересчур горячий военачальник, к тому же, говорят, граф де Гебриан неплохой тактик.
– Что ж, если у шведов один военачальник, у горцев их трое! И нынче утром, как только пробьет роковой час, они увидят над своими головами и красную мантию преподобного Маркиза, эту хоругвь великих сражений, и седые усы Варроза, и шпагу Лакюзона… А Маркиз, Варроз и Лакюзон, возможно, стоят больше, чем Гебриан.
– Он прав, – согласился полковник, – тысячу и один раз прав! Я с ним заодно, потому что верю ему. Неужели, черт возьми, вы думаете, что шведы, эти разбойники и наемники, которые воюют за деньги, смогут противостоять, будь их хоть двадцать на одного, неумолимому натиску наших вольных бойцов, у которых одна цель – сокрушить позорный костер? Повторяю, преподобный Маркиз, мальчишка верно говорит.