– Нет, ни в коем разе! – вскричал Маркиз. – В этом нет ни необходимости, ни благородства. Пусть бедное дитя не ведает того, что стало известно нам, и пусть пребывает в своем неведении как можно дольше. Таково мое мнение.
– И мое, – сказал Варроз.
– Чудесно! – продолжал Лакюзон. – Стало быть, так и порешим. Но есть еще один вопрос, не менее важный.
– Какой?
– Вот какой: скоро нам предстоит сделать ставку в страшной игре, где на кону будет не только жизнь моего дядюшки, но и жизнь нас троих. Мы должны выиграть, и, думаю, так оно и будет – я в этом почти уверен. Но нужно все предусмотреть: ведь если один шанс из ста будет против нас, мы можем потерпеть поражение. Через два часа мы либо победим, либо умрем…
– Такое нам не впервой, как мне кажется, – прервал его Варроз.
– Прошу прощения, полковник, но не так уж часто случалось нам троим рисковать вместе. А вернее – никогда, и так до сего дня, пока смертельная опасность не нависла не только над нами, но и над Пьером Простом. И я клоню вот к чему: если мы падем в бою, если нынче вечером ни один из нас не выживет, что тогда будет с Эглантиной, ведь она останется совсем одна, об этом вы подумали?
– Ах ты, дьявол! – пробубнил Варроз. – Мне такое и в голову не пришло.
– Если, как ты говоришь, случится худшее, – после недолгого раздумья ответил преподобный Маркиз, – Эглантина найдет надежный и почтенный приют в монастыре Благовещения в Бом-ле-Дам.
– Разумеется, да только она не сможет там долго находиться.
– Почему? Ей ничто не помешает принять постриг и посвятить свою жизнь служению Господу.
– А кто вам сказал, что в этом ее призвание?
– Эглантина – девушка благочестивая, и мирская суета, думаю, ей чужда.
– Эглантина – ангел, я и сам прекрасно знаю! – воскликнул капитан. – И тем не менее смею утверждать, что монастырская жизнь – совсем не ее удел.
– Она сама тебе это сказала?
– Да что вы! Но у меня есть все основания думать, что так оно и есть.
– И какие же это основания, позволь спросить?
– Пожалуйста. Эглантина влюблена – и любима.
– Уж не в тебе ли все дело? – воскликнул священник, воззрившись на Лакюзона.
Сделав над собой неимоверное усилие, чтобы не выдать растерянности, в какую вверг его этот вопрос, капитан отвечал:
– Нет, преподобный Маркиз, не во мне… да и разве я свободен? Разве могу любить кого-то, кроме моих горцев и свободы?
– Что ж, – допытывался священник, – тогда в ком?
– В благородном молодом человеке, который уже спас мне жизнь и желает разделить с приемной дочерью деревенского врача свое знаменитое имя и великое состояние… – в Рауле де Шан-д’Ивере.
– Рауль, мальчик мой, – проговорил Варроз со слезами умиления на глазах, – так ведь это же прекрасно! Если это от всего сердца, от всей души… Вот поступок, достойный сына Тристана!
– Рауль, – сказал в свою очередь преподобный Маркиз, пожимая молодому человеку руку, – вы полюбили сироту, и за это вам скоро воздастся. Эглантина даст вам то, что стоит куда дороже всех гербов и сокровищ на свете! Приданым за нею будет ее красота, юность и невинность… Она даст вам счастье!
Раулю казалось, что, полюбив эту девушку, пожелав взять ее в жены, он сделал вещь, столь же простую, сколь и естественную – и не ошибся. Он совсем не понимал, при чем здесь похвалы и поздравления Варроза и Маркиза, и от этого почувствовал сильное смущение, если не сказать унижение. Но при всем том, однако, он ощутил живую и глубокую радость, ибо понял: теперь-то уж ничто не должно помешать его союзу с Эглантиной.
На душе у него стало еще радостнее, когда он услышал, как Лакюзон сказал священнику:
– Не будет ли вам, как и мне, спокойней за ее будущность, если, отправившись на рисковое дело – на площадь Людовика XI, вы оставите наше дорогое дитя на попечение жениха, почти что супруга, который с любовью позаботится о ней и оградит от любой опасности?
– Конечно, – ответил преподобный Маркиз, – а поскольку я умею читать твои мысли, то отвечу и на слова, которые ты не успел произнести: ступай же за Эглантиной!
Лакюзон направился к двери в соседнюю комнату.
Рауль де Шан-д’Ивер, ничуть не сомневавшийся, что девушка находится в этом же доме и что его отделяет от нее всего лишь утлая перегородка, почувствовал удар в самое сердце – удар, похожий на электрический разряд. Его лицо дважды становилось то бледным как мел, то красным как маков цвет. Глядя на него, старый полковник улыбнулся, а преподобный Маркиз в душе восхитился юношеским пылом и бурей чувств, разом отразившихся на благообразном лице молодого человека, точно в зеркале.
– Эглантина! – позвал капитан, негромко постучав в дверь.
– Кузен? – ответил мягкий, чарующий голос. – Ты меня звал?
– Ты спала?
– Нет. Разве могла я уснуть в такую ночь?
– Тогда иди же сюда, дорогое мое дитя. Преподобному Маркизу, полковнику Варрозу и мне нужно с тобой поговорить.
– Сейчас иду…
Дверь открылась – и в комнату вошла Эглантина.
То была восхитительная стройная девушка, обладавшая изысканной и вместе с тем безыскусной красотой. Простенькое платье горских крестьянок лишь подчеркивало ее непередаваемую грациозность. Плотная фланелевая юбка в черно-красную полоску спускалась до лодыжек, оставляя неприкрытыми лишь маленькие стопы: грубые шерстяные носки на толстой подметке не могли скрыть их поразительного изящества. Коричневый корсаж из коломянки[34] с тонким вырезом облегал ее прекрасную грудь. Узкая шапочка черного бархата едва держалась в густой копне ее темных волос, заплетенных в две толстые косы, спускавшиеся чуть ли не до пят.
Большие, выразительные глаза, голубые и ослепительно-ясные, мягко лучились на ее нежном, тронутом печалью, бледном лице, хранившем следы недавно пролитых слез. Вокруг глаз легли синеватые круги, говорившие о горестных заботах, терзавших ее в долгую, бессонную ночь.
Когда девушка вышла из своей спальни в комнату, ее взгляд сперва остановился на преподобном Маркизе, тут же протянувшем ей руку, так что она не заметила Рауля, который стоял в стороне с бешено бьющимся сердцем.
– Дитя мое, – обратился к ней священник, – мы хотим сообщить тебе добрую весть.
Глаза у Эглантины заискрились.
– Какую же? – воскликнула она. – Что-нибудь об отце?
– Да, – ответил Маркиз. – Жан-Клод, нарядившись монахом, недавно проник к нему в темницу.
– Храбрый мой кузен! – прошептала девушка.
– Он принес узнику надежду, – продолжал священник, – сказал, что через несколько часов тот будет на свободе… с нами… в наших руках.
– На свободе!.. В наших руках!.. – едва ли не с грустью повторяла Эглантина. – О Боже, Боже мой, прямо не верится. По-моему, это слишком хорошо – разве такое возможно?
– Нет ничего невозможного для тех, кто, как мы, обладает несгибаемой волей, непоколебимой решимостью и полной, безоговорочной верой в Бога, защитника праведных дел. А посему, дитя мое, я тебе от всей души говорю то же, что Жан-Клод сказал твоему отцу: надейся!
– Я верю вам, верю, – твердила девушка. – Мне очень хочется верить… и надеяться, ведь это так прекрасно! А я столько плакала, столько страдала!..
– А теперь, дитя мое, – продолжал священник, – мне остается сообщить тебе еще одну весть, и, как мне кажется, тоже добрую.
Эглантина смотрела на священника с искренним удивлением.
– Что вы хотите этим сказать? – вопросила она. – Я не пойму, отец мой.
– Не оставила ли ты там, – продолжал Маркиз с отеческой нежностью, – не оставила ли ты там, в Шойском лесу, какую-нибудь привязанность… или воспоминание?
Эглантина залилась краской, опустила свои прекрасные глаза и ничего не ответила.
– Дорогая кузина, – сказал тут Лакюзон, – не стоит скрывать от нас дорогие тебе сердечные тайны. Милые, как твое лицо. И чистые, как твоя душа. Ты влюблена, и мы это знаем. Но добрый ангел, что хранит тебя, не вправе краснеть ни за один твой поступок, ни за одну мысль. Ты влюблена, и твой избранник – человек с благородным сердцем. Он достоин тебя.
– О кузен, – горячо воскликнула Эглантина, невольно поддавшись неодолимому женскому любопытству, – кто же тебе такое сказал?
Она запнулась на полуслове.
– Смотри! – ответил капитан.
И подтолкнул Рауля вперед.
XVI. Площадь Людовика XI
У энергичных людей всех времен почти всегда обнаруживается свойство натуры, которое притягивает драматургов XIX столетия. Эта черта характера приводит героев к самым неожиданным развязам и эффектным сценам.
Подобное утверждение может показаться странным нашим читателям, и тем не менее нам не составило бы ни малейшего труда подкрепить его многочисленными примерами.
Именно на такой эффект рассчитывал наш капитан, когда вот так – неожиданно представил молодого барона де Шан-д’Ивера Эглантине, которая очаровательно вскрикнула, прошептала имя «Рауль» и закрыла ручками зардевшееся лицо.
Капитан с улыбкой наблюдал за ними обоими. Преподобный Маркиз в душе молился, призывая на них благословение Господа, оберегающего непорочную любовь. А Варроз знай себе накручивал седые усы, выказывая таким образом несказанное довольство и вспоминая годы минувшей юности, овеянной благоуханием былой любви.
– Дорогая Эглантина, любимая моя, – проговорил Рауль, преклонив колено перед девушкой, – с тех пор как мы расстались, я жил только одной мыслью, только одним желанием: мыслью приблизиться к вам, желанием обрести вас вновь. И вот ваш кузен, ваш брат, капитан Лакюзон, может сказать вам, что я готов был умереть, ибо думал, что вас уже нет на этом свете.
Эглантина робко подняла глаза – но не на Рауля, так и стоявшего на одном колене, а на преподобного Маркиза.
– Но как… – едва внятно спросила она, – я могу его любить – его… Рауля… его… француза?
Ответ взял на себя Лакюзон:
– Он не француз, – сказал капитан, – он благородный франш-контиец, один из наших! Люби же его, сестрица, люби всем сердцем, ибо, клянусь, он того заслуживает!