– Да, дитя мое, ты можешь любить его, – заметил в свою очередь преподобный Маркиз. – Не опускай же глаз и не стыдись, дорогая девочка, ибо с этой минуты Рауль твой жених, и скоро ты станешь его женой перед Богом и людьми. Люби, потом что любовь есть дар небесный… люби, потому что все в мире есть любовь, потому что, не будь любви, великий творец мироздания, к прискорбию своему, увидел бы, как бесплодное его творение неумолимо гибнет. Люби, потому что таков всеобщий закон, а любовь есть заповедь Божья… люби, потому что ты любима и только в любви, святой и чистой, сможешь черпать радости юных своих лет и воспоминания всей жизни!
Последние слова преподобный Маркиз произнес с легким волнением.
Эглантина и Рауль в едином порыве стали перед ним на колени и в один голос проговорили:
– Благословите нас, святой отец!
Священник возложил одну руку на черные, как смоль, волосы Эглантины, а другую – на белокурую голову Рауля.
– Будьте справедливы, будьте праведны, будьте сильны и будьте счастливы! – сказал он. – Вот что я прошу для вас у Господа.
– А сейчас, – воскликнул Лакюзон, пока наши влюбленные поднимались на ноги, – дай Бог, чтобы Пьер Прост был жив и оказался на свободе, чтобы завтра мы отпраздновали свадьбу уж как следует, не так, как у нас вышло нынче утром со слегка омраченной помолвкой.
– Дай-то Бог! – разом ответили Варроз и Маркиз.
Слабый, тусклый луч света уже проник сквозь квадратики оконных стекол в комнату, затмевая слабеющий огонек лампы, готовый того и гляди погаснуть.
– Близится час, – сказал полковник, подпоясываясь ремнем с крепкой шпагой.
– Мы будем вовремя, – отвечал Лакюзон.
Он приоткрыл дверь на улицу и наскоро огляделся.
Мимо двери валом валила толпа горожан и крестьян-горцев – все они двигались в одну сторону, к площади Людовика XI.
Капитан услыхал знакомый слабый, мягкий посвист – почти в ту же минуту из толпы выбрался человек и тут же проскользнул в дом.
То был Гарба, ординарец и правая рука предводителя горских партизан, – так, насколько нам известно, называл его сам Лепинассу.
– Знаешь дом Железной Ноги? – спросил его Лакюзон.
– Ну да, капитан, – в самом конце спуска Пуайа, аккурат напротив фонтана.
– Сколько тебе нужно времени, чтобы управиться туда и обратно?
– Полчаса, не больше.
– Проводишь туда вот этого сеньора и племянницу преподобного Маркиза – и мигом сюда.
С этими словами Лакюзон указал на Эглантину с Раулем.
– Хорошо, капитан, – ответил Гарба.
Рауль отвел Лакюзона в угол комнаты и резко, будто с укоризной сказал:
– Как же так, капитан, вы намерены избавиться от меня в ту самую минуту, когда вам предстоит сражаться? Неужели вы держите меня за девицу или малое дитя? Я желаю разделить с вами опасность, а своим отказом вы нанесете мне смертельное оскорбление, и я не прощу его даже брату!
– Мальчишка, – отвечал Лакюзон, – вы забываете, я видел вас в деле, так неужто вы полагаете, будто я сомневаюсь в вашей храбрости?
– Нет, поскольку вы даже не подали бы мне руки, будь я трусом. Но я буду в обиде, если не разделю с вами грядущей смертельной опасности.
– Стало быть, вам угодно сопровождать нас к площади Людовика XI и принять бой вместе с нами?
– Я этого требую, и вы не вправе мне отказать.
– Будь по-вашему! И да свершится ваша воля, а не моя! – с горечью промолвил Лакюзон. – Что ж, идемте, и тогда, если мы погибнем, и вы вместе с нами. Эглантина потеряет вас, едва успев обрести. Тогда Эглантина останется одна-одинешенька, и ее некому будет защитить от грубой, пьяной солдатни, распоясавшейся в захваченном городе. Но что вам до этой бедняжки! Вы помышляете о своей легко уязвимой гордыне, о ненасытной жажде крови!.. Идемте же, барон де Шан-д’Ивер, и да хранит Господь оставленную в печали бедняжку!
Рауль опустил голову, лоб его на мгновение нахмурился, губы сжались – все это отражало жестокую борьбу, кипевшую у него в душе.
– Капитан, – наконец сказал он, – вы правы, признаю. Идите же и спасите отца, а я позабочусь о дочери.
– Отлично, Рауль! Прекрасно! Я снова узнаю вас, – воскликнул Лакюзон. – Поверьте, отвага порой заключается в том, чтобы удержать шпагу в ножнах.
Дав троим защитникам ее отца поцеловать себя в лоб, Эглантина закуталась в просторную коричневую доху, похожую на ту, в которые и сейчас холодными зимами облачаются франш-контийские крестьяне. Рауль спрятал оружие под полами своего плаща и укрыл часть лица за воротом. И наши влюбленные последовали за Гарба, который повел их к дому Железной Ноги, а Лакюзон, Варроз и преподобный Маркиз тем временем стали собираться на площадь Людовика XI.
В XII веке площадь Людовика XI представляла собой всего лишь просторный внутренний двор, вокруг которого возвышались величественные и прекрасные здания Сен-Клодского аббатства. Безупречное единообразие фасадов и богатое убранство уже в те времена принесли им славу. Во двор глядел и главный вход в собор, что позволяло монахам скрытно попадать в церковь через сводчатые галереи, которые опоясывали монастырь и связывали меж собой все его главные постройки. А вход с центральной городской улицы загораживали массивные, крепкие ворота, вверенные неусыпному присмотру брата-привратника.
С противоположной стороны был другой вход, а значит, там имелись еще одни ворота, обычно запертые, – они открывались лишь по особо торжественным случаям, когда, к примеру, ленники приходили выплачивать десятину. Число же ленников было немалое, и, чтобы не стеснять их широкий поток, необходимо было сделать для них отдельный вход и выход.
С тех пор как шведы под водительством графа де Гебриана захватили город и изгнали из монастыря всех монахов, тихо и мирно живших там вот уже не одно столетие, о былом строгом внутреннем распорядке и бдительном брате-привратнике осталось одно воспоминание. Ворота сорвали с петельных крючьев и порубили топорами – все говорило о том, что теплое местечко привратника будет снова занято еще не скоро. В монастыре разместился главный штаб шведского войска, а покои самого настоятеля облюбовал себе граф де Гебриан. И для того, чтобы сей благородный воитель мог, не сходя с места, наблюдать за казнью Пьера Проста, площадь Людовика XI и была выбрана лобным местом.
Наши читатели, разумеется, вправе спросить, с какой, собственно, стати имя этого французского короля присвоено одной из площадей враждебного Франции города. И сейчас мы постараемся в нескольких строках объяснить им что к чему.
Как известно, в ту пору, когда Людовик – будущий Людовик XI – был еще только дофином, при дворе то и дело случались заговоры, цель которых была возвести его на отцовский престол – вместо Карла VII.
После провала очередной интриги сосланный в подвластную ему Дофине[35] Людовик узнал, что его отец, желая раз и навсегда покончить с преждевременными честолюбивыми устремлениями своего отпрыска, отрядил против него войско под водительством Антуана де Шабанна, графа де Даммартена.
Из «Мартиньенских летописей» мы узнаем, что дофин, предчувствуя поражение, спасся бегством, сохранив таким образом себе свободу, а то и жизнь. Будучи уверен, что найдет прибежище и добрый прием у своего родственника – герцога Бургундского, отца графа де Шароле, ставшего позднее Карлом Смелым, Людовик прибыл в государство этого принца, остановившись по пути в Сен-Клоде.
Разумеется, в те времена французский дофин не отличался противной королям скаредностью, ставшей впоследствии одной из отличительных черт его натуры, и возложил богатые подношения к высокочтимой раке великого святого Клода. Франш-контийские монахи исполнили желание именитого гостя и увековечили память о его посещении, назвав его именем самую красивую из городских площадей, когда Людовик стал королем.
Из Сен-Клода дофин направился в Брюссель, где жена и невестка Филиппа Доброго, герцогиня Изабелла, и госпожа де Шероле, оказали ему прием, достойный законного сына французского короля.
Чуть погодя герцог Бургундский передал ему во владение Сенаппский замок, расположенный на берегу реки Диль, в Брюсселе. Именно там будущий Людовик XI, наш благочестивый король, бесперечь преклонял колена перед свинцовыми и оловянными фигурками, что украшали его колпак и олицетворяли святых и Богоматерей, и заполнял свой досуг сочинительством сборника фривольных, даже непристойных историй, прославившихся под названием «Сто новых новелл» и позднее изданных Антуаном де Ла Салем[36].
Итак, площадь Людовика XI, которую мы описали выше, за час до казни Пьера Проста наводнила публика двух соротов.
Здесь – шведские солдаты, серые, французы, всякие иноземцы, наконец, и враги, злобные, неуемно-буйные, рукоплещущие в предвкушении казни, с видом знатоков обсуждающие, насколько искусно сложен костер.
Там, напротив, – горожане и горцы, собравшиеся на рассвете со всей округи, поскольку граф де Гебриан, уверенный в своей силе, распорядился, чтобы ворота Сен-Клода были открыты всем и каждому начиная с шести утра. Горожане с крестьянами сбились в безмолвную толпу, мрачную, угрюмую. Они пришли посмотреть, как будет умирать их ближний, несправедливо осужденный. Они оплакивали его и дрожали за самих себя, потому как в это смутное время, когда единственным законом и единственной же справедливостью был произвол, никто не мог быть уверен, что завтра не разделит участь Пьера Проста.
Соборный колокол пробил восемь часов.
После первого удара толпа всколыхнулась, подобно пшеничному полю под внезапным порывом ветра.
После последнего удара громыхнули барабаны, а за ними грянули трубы.
Скорбная процессия тронулась в путь.
Посередине фасада одного из описанных нами зданий, окружавших площадь Людовика XI, были величественные ворота – к ним вела широкая лестница с четырьмя ступенями. Над воротами, увенчанными гербом аббатства, возвышался каменный балкон, поддерживаемый водосточными трубами в форме фантастических животных и украшенный, будто оплетенный мраморным кружевом, ажурными столбиками и трилистниками. С этого балкона можно было охватить одним взглядом всю площадь.