а железная хватка капитана не позволяла ему дотянуться до них.
Как бы то ни было, Лепинассу успешно сопротивлялся силе Лакюзона, так что капитану не удавалось даже сдвинуть с места это мощное, тяжелое тело, не то что завалить наземь. Великан стоял не шелохнувшись, точно Геркулес Фарнезский. Его было не одолеть даже троим крепким молодцам сразу.
Это могло бы продолжаться нескончаемо долго. Лепинассу замер как вкопанный, хватка капитана не ослабевала ни на йоту – противник был буквально зажат в тиски. Оба единоборца не проронили ни звука – только свистящее дыхание вырывалось у них сквозь стиснутые зубы.
Тогда Лепинассу пришла в голову мысль – вот какая. Сперва он подумал сломать капитану грудь, сжав его что есть мочи своими ручищами, но был слишком высок, и обхватить молодого человека половчее у него не вышло.
Тогда он решил задушить соперника.
То был неплохой способ и самый верный. К счастью, Лакюзон вовремя раскусил хитрость великана – и с силой уперся головой ему в грудь. Но Лепинассу не дрогнул – твердо вознамерившись уничтожить врага, он стал всем своим весом давить на плечи Лакюзона, силясь добраться до его шеи.
Капитану, определенно, пришел бы конец, если бы серому удалось добраться до его горла, тем паче что пытка с помощью «испанского воротника», оставлявшая жертве не больше четырех секунд жизни, была детской забавой в сравнении с железной хваткой великана.
Чувствуя смертельную опасность, Лакюзон решил отчаянно сопротивляться, веря в свою победу. Улучив минуту, когда колосс приподнялся, теряя равновесие, чтобы покрепче надавить обеими руками ему на плечи, капитан собрал все свои силы, напряг нервы и мышцы и, почти оторвав Лепинассу от земли, толкнул его, опрокинул и сам упал на него.
Равновесие сил в поединке снова изменилось – на сей раз удача была на стороне капитана, хотя она и казалась призрачной, поскольку Лепинассу мог одним мощным, необоримым рывком снова вскочить на ноги.
Но великан думал лишь об одном – поскорее выхватить из-за пояса кинжал, благо теперь это получилось бы сделать беспрепятственно. Бандит размахнулся – и над головой Лакюзона сверкнуло лезвие.
Капитан мигом ослабил хватку и, вцепившись в ручищу, державшую кинжал, навалился на другую руку Лепинассу, чтобы обездвижить ее, – так он попытался не столько обезоружить великана, сколько заставить его пронзить себя своим же кинжалом. Лепинассу смекнул, что дело его плохо, и принялся извиваться змеей, сучить ногами и отчаянно вырываться; в конце концов ему удалось приподняться вместе с Лакюзоном, а вслед за тем и подмять его под себя.
Капитан, понимая всю безнадежность своего положения, тем не менее продолжал удерживать руку Лепинассу, занесшую кинжал над его головой…
Кто же кого одолеет? Кто из них двоих спасует первым? Теперь все зависело от упорства противников. Свидетелей этой необычной схватки, с той и другой стороны, вдруг невольно пробила дрожь. Будто по чьему-то знаку, они нарушили безмолвный договор о перемирии и накинулись друг на друга: горцы – чтобы прикончить Лепинассу, а шведы – чтобы избавиться от Лакюзона.
Словом, поединок должен был неминуемо закончиться гибелью обоих противников.
События разворачивались вокруг этих переплетенных тел, хотя и борющихся, но практически обездвиженных. Картина была ужасающей. Шведы с горцами, оттесняя друг дружку от своих вожаков, оставляли вокруг места ожесточенного поединка окровавленные тела убитых.
Полковник Варроз, которого уже раз десять отбрасывали в сторону, издал клич горцев: «Лакюзон! Лакюзон!..» – сделал еще одну попытку и, пробившись сквозь толпу шведов, оказался в каких-нибудь двух метрах от капитана и Лепинассу.
Великан чуть повернул голову, заметил седые усы и сверкающую шпагу старого солдата и захотел нанести смертельный удар первым, прежде чем умереть самому: напрягшись изо всех сил, отчего у него даже хрустнули кости, он выдернул ручищу с кинжалом из цепких рук капитана.
В то же время дюжина шведов накинулась на Варроза, и ему, вскипевшему от ярости, ничего не оставалось, как отступить.
Капитану, казалось, пришел конец. Уже вскинутый кинжал Лепинассу готов был обрушиться и пронзить храборому юноше горло.
И тут на площади Людовика XI объявился еще один воин – но не швед и не горец, если судить по его наряду.
В неудержимом порыве он расталкивал и сбивал с ног всех, кто попадался ему на пути.
– Лакюзон! Лакюзон! – воскликнул он в свою очередь и, подскочив к Лепинассу, вонзил шпагу по самую гарду великану меж лопаток, пригвоздив его к земле.
Тот выронил кинжал, изрыгнул с последним вздохом проклятие и отдал душу дьяволу, который сотворил его по своему образу и подобию.
Новым участником схватки, появившимся на месте поединка как нельзя вовремя, оказался Рауль де Шан-д’Ивер – он уже второй раз за последние сутки спас жизнь Лакюзону.
– Спасибо, брат! – только и сказал ему капитан, резко вскочив на ноги.
И, схватив увесистую рапиру Лепинассу, вместо своей сломанной шпаги, воскликнул:
– Вперед! Вперед! Смерть им! Смерть!..
Снова став во главе горцев, он накинулся на шведов, потрясенных смертью своего предводителя, и те, сломленные первым же натиском, побросали оружие и обратились в бегство, полагаясь только на быстроту своих ног.
Партизаны, вложив шпаги в ножны, преследовали их, подобно лавине, паля им вдогонку из мушкетов и пистолетов.
Меньше чем через минуту на площади Людовика XI не осталось никого, кроме преподобного Маркиза и четырех-пяти горцев, его телохранителей, которым он наказал перенести тело Пьера Проста в собор.
– Двое из вас, останьтесь со мной, – распорядился потом священнослужитель. – Поможете мне отдать последний долг этой благородной жертве. Остальные возвращайтесь к Варрозу и капитану и передайте, что здесь мне уже ничто не угрожает, а еще скажите: если мы не свидимся нынче вечером в доме на главной улице, то завтра я разыщу их в Гангоновой пещере.
Горцы тут же принялись исполнять волю одного из своих предводителей.
Когда они вышли из собора, где провели всего-то несколько минут, перед ними предстало довольно странное, если не сказать весьма забавное, зрелище.
Горожане словно воробьи: они быстро впадают в панику, но куда быстрее приходят в себя. Сразу же вслед за полным разгромом шведов часть добрых обитателей Сен-Клода, разбежавшихся по домам и затаившихся там после выстрела Черной Маски, снова вернулась на площадь Людовика XI.
Среди груд мертвых тел, устилавших землю, они отыскали безобразный труп Лепинассу. И отволокли его к костру. Затем, не без усилий, затащили его на верхнюю площадку. Прислонили к подобию позорного столба, возвышавшегося посреди площадки. Приковали к нему труп цепями, закрепив на шее железный ошейник.
И наконец подожгли хворост.
Покуда белые клубы дыма и раздвоенные языки пламени все плотнее окутывали уродливый труп великана, жители города взялись за руки и, топчась по лужам крови, принялись водить хоровод – столь велика была радость, которую они испытали при мысли, что навсегда избавились от этого мерзкого и ужасного солдафона.
Конечно, нынче утром все премного удивились бы, если бы им сказали, что на этом костре сожгут не Пьера Проста, а Лепинассу.
Но человек предполагает, а Бог располагает.
XVIII. Повешенная
А теперь пора объяснить нашим читателям, как случилось, что Рауль де Шан-д’Ивер, которому Маркиз, Варроз и Жан-Клод Прост доверили заботу об Эглантине и который, как мы видели, ушел вместе с нею и Гарба в безопасное место, вдруг как нельзя более кстати оказался на площади Людовика XI – подобно Deus ex machina[38], выражаясь словами античных поэтов, – и спас капитана от кинжала Лепинассу.
Впрочем, объяснить это нетрудно.
Рауль с Эглантиной, под водительством Гарба, быстрым шагом добрались за пятнадцать-двадцать минут до той части города, которая называлась спуском Пуайа. Это была не совсем улица, а скорее скопище лачуг, разделенных меж собой фруктовыми садами. Лачуги и сады размещались на крутом склоне холма, неподалеку от крепостной стены, на которую накануне ночью взбирались Лакюзон с Раулем.
Жилище Железной Ноги представляло собой убогую одноэтажную хибару в две комнаты, сложенную наполовину из едва обтесанного камня, наполовину из дерева. Напротив двери располагался источник с холодной, прозрачной водой, бивший с тихим журчанием из скалы меж трех громадных орехов и ручьем вливавшийся дальше в Бьен.
– Вот и наше пристанище, – сказал Гарба, – хоть и неказистое и убогое, зато безопасное.
Он отворил дверь, закрытую только на щеколду, и прибавил:
– Входите. Вот здесь, изнутри, есть задвижка, так что можете запереться. Сидите тихо и не высовывайтесь, потому как скоро на площади Людовика XI будет жарковато.
С этими словами Гарба, с чисто горской учтивостью, поднес руку к своей меховой шапке, развернулся и, не теряя времени понапрасну, отправился прочь по крутой тропинке спуска Пуайа.
Как только Рауль с Эглантиной прошли в дом, молодой человек запер дверь на внутренний засов, как посоветовал Гарба.
Нашим читателям может показаться странным, что двери в здешних домах запираются изнутри, а не снаружи. Однако дело это в здешних краях самое что ни на есть привычное: все объясняется убогостью самого жилища.
Если хозяин оставался дома, он запирался на засов, чтобы никто не мешал ему работать или спать. Когда же он, напротив, выходил из дому, принимать меры предосторожности было вовсе не обязательно: он отлично знал, что, покидая дом, он не оставлял там ничего, что можно было бы украсть.
Железную Ногу, прежде чем он стал командиром одного из партизанских отрядов Лакюзона и получил свою кличку, под которой его знала вся округа, звали Антуаном Гате. Он был корзинщиком – и немудрено, что обе комнатенки в его хижине были завалены вязанками ивовых прутьев, неочищенных и уже обструганных, корзинами, плетенками и разными заготовками.