Когда он вернулся к старой Маги, то обнаружил, что она уже поднялась и села на твердой, мерзлой земле. Старуха полностью пришла в себя, и во многом благодаря холодной воде, которой Рауль ее освежил.
– Как вы себя чувствуете, бедняжка моя? – спросил Рауль.
– Как нельзя лучше, мессир, – отвечала та хриплым после петли голосом.
И довольно грамотно, в изысканных выражениях, никак не вязавшихся с ее нищенским облачением, прибавила:
– Даже не знаю, мессир, как вас благодарить за ваш благородный поступок, ибо вы рисковали жизнью ради какой-то несчастной, и к тому же незнакомки, до которой вам вряд ли было дело.
– Я всего лишь исполнил свой долг, – возразил Рауль, – помешав негодяям совершить злодеяние.
– Увы, – проговорил старуха, – мы живем в такое время, когда далеко не всякий знает смысл слова «долг». Блаженны те, кто его не забыл!
– Что же такого вы им сделали и почему они хотели с вами расправиться?
– Ничего я им не сделала, мессир. А расправу надо мной они хотели учинить по прихоти своей, забавы ради, как они сами сказали… точно дети малые, для которых забава – утопить несчастного щенка.
– Но почему они называли вас Маги-ведьмой?
– Потому что меня все так называют в округе.
– А почему вас так называют?
– Потому что живу я в бедности, одиночестве и печали, а бедность, одиночество и печаль вынуждают подозревать тех, кто несет на себе это бремя тройной беды.
– Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
– Вы и так сделали немало, мессир, сохранив мне жизнь, за которую я по глупости своей цепляюсь… Бог весть почему, ибо что значит жизнь без привязанностей? Впрочем, одну услугу вы все же можете мне оказать – последнюю, единственную…
– Какую же?
– Дайте мне руку, мессир, ибо без вашей помощи, боюсь, я не встану. Упав наземь, я лишилась последних сил.
Рауль сделал то, о чем его просила старуха.
Поднявшись на ноги, та впервые посмотрела ему в лицо.
Недолго задержав на нем свой взор, она вдруг глухо вскрикнула и в изумлении отпрянула.
– Что такого уж странного вы разглядели во мне? – спросил Рауль.
– Ничего, мессир, ничего… Мне просто показалось… Нет-нет, ерунда какая-то… Меня все преследует один образ, и я вижу сходство с ним в первом встречном, хотя на самом деле ничего подобного нет и в помине.
– О каком таком сходстве вы говорите? – воскликнул молодой человек, не скрывая своего волнения. – Неужто мое лицо напомнило вам кого-то из знакомых?
– Да, по крайней мере мне сперва так показалось… но я обозналась. К тому же что такое сходство? Да и тот, о ком я подумала, давно умер, а вместе с ним угас и его род.
Рауль, полагая, что старуха имела в виду Тристана де Шан-д’Ивера, собрался расспросить ее подробнее, но она не дала ему времени.
– Мессир, – сказал она, – по вашей одежде мне трудно судить, на чьей вы стороне – шведов ли, французов или, может, франш-контийцев.
– Я за франш-контийцев, – ответил Рауль, – и у меня нет ни малейшей причины это скрывать. Но почему вас одолевают сомнения?
– Потому что я всеми опозорена, осмеяна и гонима, так что хоть шведы, хоть французы, хоть горцы – они мне все одно враги. И вы единственный, кто за долгие годы моих мытарств проявил заботу обо мне. А стало быть, я на той же стороне, что и вы, мессир. И может статься, – только не смейтесь! – что старая Маги, или Маги-ведьма, как меня прозвали, еще сослужит вам добрую службу, на какую вы сейчас и не рассчитываете.
Рауль сдержал улыбку, но про себя решил, что бедная старуха, ясное дело, не в себе.
Через мгновение та прибавила:
– Хотелось бы узнать ваше имя, мессир, уж я его никогда не забуду и стану поминать во всех молитвах.
– Меня зовут Рауль, – ответил молодой человек.
– Благодарю, – проговорила старуха. – Рауль – прекрасное имя. И оно мне по душе.
Вслед за тем, не проронив больше ни слова и не дожидаясь новых вопросов, Маги, невзирая на свои годы и на пережитые напасти, связанные с падением и беспамятством, быстрым и как будто уверенным шагом удалилась.
Рауль собирался вернуться в хижину Железной Ноги к Эглантине, которая, стоя у окна и припав одним глазком к щелке на стекле, протертой в слое пыли молодым человеком, в сильной тревоге следила за всем, что происходило на дворе.
Он уже было направился к двери, как вдруг услыхал шум, принесенный ветром со стороны площади Людовика XI, содрогнулся и, застыв как вкопанный, насторожился.
Это стрелял из пистолета Черная Маска.
За этим выстрелом, как мы помним, почти сразу же последовала пальба шведов и серых, затерявшихся в толпе, а дальше все смешалось…
Горцы начали крушить врага налево и направо.
Ошибиться или обознаться, заслышав поднявшийся гвалт, было невозможно. На площади закипело побоище.
Треск мушкетных выстрелов подействовал на Рауля, как сигнал трубы на боевого коня.
Молодой человек забыл обо всем на свете: и о своем обещании, и о данном ему поручении, и даже о самой Эглантине – с этой минуты он думал лишь об одном: его друзья сейчас рискуют жизнью, а он торчит здесь, вместо того чтобы спешить им на помощь.
В следующее мгновение он уже взбирался бегом по крутому спуску Пуайа, а еще через какое-то время – мчался по лабиринту узких улочек, что вели на площадь Людовика XI. Но не успел он углубиться в этот лабиринт и на полсотни шагов, как совершенно сбился с дороги. Дома кругом одинаковые. Ни одного указательного знака. А народ, в страхе метавшийся вокруг, пробегал мимо, оставляя его вопросы без ответа – будто не слыша его и не замечая.
Между тем мушкетная пальба все нарастала, и Раулю, то и дело натыкавшемуся на тупики, не могущему, несмотря на все усилия, приблизиться к шуму, звавшему его, нашему Раулю казалось, что он сходит с ума…
Наконец, когда он уже совсем было впал в отчаяние, когда за воцарившейся вдруг мертвой тишиной последовали оглушительные крики вперемежку с барабанной дробью и новыми громовыми выстрелами – за поворотом какой-то улочки, пониже густой завесы дыма, он вдруг увидел перед собой широкое пространство, посреди которого кипела беспорядочная кровавая схватка.
Это была площадь Людовика XI.
В то же самое время он услышал крики:
– Смерть Лакюзону! Смерть!.. Да здравствуют Швеция и Франция!
Им вторили другие возгласы:
– Смерть Лепинассу! За Сен-Клод и Лакюзона!
Рауль вклинился в кучу схлестнувшихся меж собой противников. Он рвался туда, где куча была плотнее, где было опаснее всего…
Как мы уже знаем, он успел вовремя – и второй раз спас жизнь капитану Лакюзону.
После победы, а вернее – настоящего триумфа на площади Людовика XI, капитан и Варроз, во главе горцев, в безудержном запале бросились преследовать побежденных – впрочем, об этом, мы кажется, уже упоминали.
Рауль последовал за ними.
Жестокая схватка перенеслась в город, все ворота которого были перекрыты, чтобы никто не улизнул. Шведы, загнанные врагами в ловушку, точно разъяренные волки, метались в поисках убежищ, но все без толку. Напрасно они бросали оружие, напрасно умоляли на коленях, барабаня кулаками в двери домов, крича, что они сдаются, и моля о пощаде. Сердца горцев и горожан переполняли ненависть и жажда мщения – состраданию в них не было места.
Еще недавно шведы-победители не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. И вот справедливость, пусть и ужасная, восторжествовала: теперь никто не щадил шведов-побежденных.
Между тем некоторым из них удалось сплотиться, и, оставляя после себя кровавые следы, они стали в одном месте пробиваться к городским воротам, охранявшимся горцами. В конце концов им удалось прорваться за ворота, но Лакюзон, не хотевший, чтобы его люди рассредоточивались, приказал не преследовать беглецов.
Граф де Гебриан и Черная Маска как сквозь землю провалились – никто не знал, куда они подевались и где их искать.
Отныне город Сен-Клод перешел в руки победителей, враг был изгнан – уж теперь-то он оправится нескоро.
Лакюзон с Варрозом, отдав последние распоряжения, собирались вернуться вместе с Раулем на площадь Людовика XI, где должны были встретиться с преподобным Маркизом.
Но тут по городу разнесся слух о некоем зловещем предзнаменовании.
Наблюдатель, денно и нощно несший дозор на соборной колокольне, вдруг ударил в набат – колокол загудел заунывным гулом; а набат – это бронзовая птица, порхающая с одного колокола на другой, так что вскоре зловещий зов подхватили все колокола сен-клодских церквей, слившись в один тревожный плач и стон.
В то же время со всех сторон в небо взметнулись густые клубы черного дыма, окутывая город огромным сумрачным покрывалом.
И по городу разнесся крик, соединивший в себе тысячи возгласов, повторявших одно:
– Горим! Горим! Горим!
Пожар был последним жутким воспоминанием, которое шведы оставили по себе в многострадальном городе. Они мстили даже в своем поражении, а чтобы последняя их месть была всеохватной и грозной, они подожгли Сен-Клод с четырех сторон. А в городе, где не хватало воды, где улицы были совсем узкие и две трети домов – деревянные, всякое сопротивление бедствию, любая борьба с ним были уже обречены на неудачу. Надо было бежать, чтобы не оказаться погребенным под дымящимися руинами.
Лакюзон с Варрозом не скрывали своего уныния и отчаяния.
К ним подскочил какой-то горец в обгоревшей одежде, с опаленными волосами, запыхавшийся, как видно, от долгой и быстрой беготни.
– Капитан, – дыша с трудом, проговорил он, – огонь везде и всюду. В нижнем городе и по улицам уже не пройти.
Затем, повернувшись к Раулю, находившемуся рядом, он прибавил:
– Я прямо с Пуайа… хибара Железной Ноги полыхает, как вязанка сухого терновника…
Лакюзон с Раулем, вздрогнув, переглянулись.
– Эглантина!.. Где Эглантина? – вскричал капитан, хватая за рукав своего благородного спасителя.
– Мы спасем ее… – пробормотал Рауль с замершим сердцем, – спасем…