Телегу снова загрузили.
– А ферма у тебя, видать, знатная, Жан-Мари Гу, – заключил приказчик.
– Пока не жалуюсь, мессир, только все постоянной заботы требует… вот трудами праведными и сводим концы с концами.
– Под конец года наверняка что-нибудь да остается про запас, а, Жан-Мари?
– Не так чтоб уж очень много, мессир, разве что самая малость.
– А вот монсеньор другого мнения. Он увеличивает повинность на десять экю, десять мешков пшеницы, четыре меры картошки и на пару баранов.
– Но, мессир!.. – вскричал крестьянин, потрясенный до глубины души.
– Да будет, будет тебе! – не дав ему договорить, продолжал приказчик. – Дело решенное. И чтоб в следующем году все было тютелька в тютельку, не то!..
Вслед за тем он зычно прибавил:
– Жан-Мари Гу с фермы Шармон – принято!.. Следующий!
Глубоко опечаленный крестьянин хлестнул быков и покатил телегу в замок. Приказчик же, заглянув в свой список, продолжал делать свое дело:
– Пьер-Антуан Конте из Гранж-Фокона: восемь мешков овса, свинья весом три сотни, бык – восемь сотен, три сотни экю наличной ходовой монетой.
– Вот, – отвечал седовласый старик со сгорбленной спиной, которую он, как видно, не разгибал всю свою жизнь.
– При тебе все?
– Все, мессир.
– А деньги?
– Вот.
– Хорошо. Разгружаем – взвешиваем.
Вес признали удовлетворительным. Старику тоже объявили о повышении поборов. Объявление было произнесено торжественно, и телега его покатила дальше.
– Франсуа Тери с фермы Птит-Шьет, – продолжал свое приказчик. – Пятнадцать мешков пшеницы, четыре – муки, шесть – овса, три – ячменя, пять буасо[49] картошки, бык весом восемь сотен, четыре годовалых барана, исправных, нестриженых, три десятка откормленных куриц, сорок фунтов масла, четыре тысячи фунтов сена, пятьдесят экю наличной ходовой монетой…
Ответа «вот» не последовало.
Приказчик вскинул глаза – и вместо старика-ленника, как ожидал, увидел перед собой прелестную девицу, бледную и дрожащую, утиравшую раскрасневшиеся глазенки кончиком платочка из хлопка.
– Эй, – грубо вопросил он, – а ты кто такая?
– Я дочь Франсуа Тери, – пролепетала бедная девочка.
– А где твой папаша?
– Дома.
– Почему не явился сам?
– Ему невмоготу.
– Как это!.. Что такое!.. – вскричал приказчик, подтянувшись на своих коротких ножках, точно разъяренный, расхорохорившийся петух. – Он не имел права! Что ж это значит? С него причитается! И где же его оброк?
Вместо ответа девица ударилась в слезы.
– Разве можно! – не унимался человечек, топнув ногой. – Уж, часом, не потешиться ли над нами вздумали! Франсуа Тери из самых зажиточных наших ленников! Оброк… где оброк?
– Увы, мессир, пришли серые…
– Серые пришли? Ну и что?
– И вынесли все подчистую, обобрали нас до нитки. Спалили риги и фуражные склады. Угнали быков, баранов… все-все унесли!
– И папаша твой позволил им хозяйничать у себя вот так, преспокойно, и даже не посмел перечить?
– О, он защищал наше добро, мессир… даже в драку полез. И дрался, как настоящий солдат. Одного из моих братьев тяжело ранили. А отцу проткнули шпагой бедро.
– Тем хуже для него. А как насчет оброка?
– У нас ведь больше ничего не осталось, мессир, говорю же, серые все вынесли или сожгли…
– Даже полсотни экю?
– Увы, мессир, мы думали продать быков с баранами и выручить деньги…
– И твой папаша надеялся, что ему все с рук сойдет?
– Он надеялся, что монсеньор сжалится над ним. Он так и лежит в койке – из-за раны: уж больно она донимает его.
– Что ж, тогда передай своему папаше, от меня, что ежели через неделю он не заплатит все сполна, то отправится в казематы замка – уж там-то он живо встанет на ноги.
– Помилуйте, мессир, во имя Неба! – пролепетала девица сквозь слезы. – Сжальтесь над нами!
– Ты слышала? Срок – неделя!
– Но, Господи всемогущий, как же нам управиться за такой срок?
– Меня это не касается – отстань! Через неделю – слыхала?.. Следующий!
Провожая взглядами девицу, которая от отчаяния рвала на себе волосы и била себя по лицу, ленники, выстроившиеся на эспланаде, тихо зароптали.
– Что это я слышу! – вскричал приказчик, выйдя из себя и хватив ладонью по списку; сунув потрепанное перо за ухо, он обвел всех вокруг грозным взглядом своих белесых глазенок. – Что такое я слышу! Вы что же, мужланы, хотите, чтоб стража намяла вам бока, а то ишь расхорохорились! Ежели еще услышу от кого хоть слово, глядите, монсеньор всем удвоит подать!
Угроза мигом подействовала – и вновь стало тихо, словно по мановению волшебной палочки.
И в этой мертвой тишине можно было слышать, как муха пролетит.
Между тем приказчик продолжал перекличку:
– Вдова Готон Клеман, с фермы Илай! – выкликнул он. – Так, шесть мешков пшеницы, четыре буасо картошки, сорок экю наличными, бык весом восемьсот, головка сыру весом тридцать фунтов!
– Вот, вот, мессир, – отвечала, выходя вперед дородная, крепкая баба, с которой мы уже успели познакомиться: это она рассказывала старику Бренике легенду о белом призраке Игольной башни.
При виде этой бой-бабы, лицо у приказчика смягчилось, исполнившись доброжелательства.
– Ах-ах, кумушка моя, – проговорил он, кокетливо прилизывая три свои волосинки, – а вот, стало быть, и вы?
– Как видите, мессир, я к вашим услугам, – ответила матушка Готон, сделав легкий реверанс.
– А как там наш должок, матушка?
– У меня все с собой.
– Так уж и все?
– Право слово, ежели чего и недостает, то самой малости, грешно и говорить.
– И все же давайте-ка поговорим. Так чего там у нас недостает?
– Сыру.
– Ну и ну! Как же это так?
– Понимаете, это не моя вина. Сами знаете, мне, как и всем в деревне, приходится носить молоко на сыроварню в свой черед. А коровушек моих сглазили, и они, бедняжки, перестали доиться. Но наш монсеньор кюре заговорил их да водицей святой окропил – и они снова стали дойными. Уж дайте мне немножко времени!
– И сколько же?
– Недельку.
– Даю две.
– Благодарю сердечно, мессир!
– А я, как только соберусь в Илайскую долину, непременно загляну к вам с приветиком, кумушка моя.
– Мне будет только за счастье и в радость.
– Вдова Готон Клеман, – крикнул приказчик, – принято!.. Следующий!
Вслед за тем он кликнул:
– Жак-Реми Гарба, из Менетрю-ан-Жу!.. Три тысячи сена, семьдесят пять экю, четыре мешка ячменя, три мешка пшеницы…
Никакого ответа на оклик не последовало.
– Как! – удивился приказчик. – Как! Гарба нет, что ли?
– Будет с минуты на минуту, мессир, – выходя вперед, сказал какой-то крестьянин.
– Почему опаздывает?
– У его телеги сломалось колесо недалеча от Со-Жирара. Починит и тогда подъедет.
– Ладно, займемся им в последнюю очередь.
И приказчик принялся за других ленников.
Давайте предоставим ему заниматься его нелегкими трудами, а сами перенесемся во внутренний двор замка.
С эспланады повозки одна за другой подъезжали к крыльцу с длинной лестницей, что вела к парадной двери главного здания. Антид де Монтегю стоял на верхней ступени крыльца, и каждый ленник, проходя мимо, задерживался, чтобы приветствовать его и дать ему осмотреть хозяйским глазом привезенные подати. Вслед за тем повозки сворачивали направо, выезжали на дозорный путь и останавливались на Водосборном дворе. Там слуги их быстро разгружали и распределяли провиант по складам и хранилищам. После этого повозки, порожняком, сворачивали на ту же дорогу, по которой прибывали, катили обратно через всю эспланаду и выезжали из замка.
К тому времени, когда мы приблизились к владетелю Замка Орла, уже смеркалось – день клонился к вечеру, и вереница повозок незадолго перед тем закончилась.
– Это еще что такое? – спросил Антид де Монтегю одного из шталмейстеров, находившихся рядом. – Если все кончилось, почему стража не возвращается, почему не заперли ворота?
Шталмейстер поспешил разузнать что к чему и через некоторое время вернулся на пару с приказчиком.
– Монсеньор, – смиренно, с глубоким почтением доложил тот, – мы ждем еще кое-кого…
– Кто же этот дерзкий плут, заставляющий себя ждать?
– Монсеньор, это Реми Гарба из Менетрю-ан-Жу.
– Отец ординарца Лакюзона?
– Он самый, монсеньор. Впрочем, у него есть оправдание за проволочку.
– Какое же?
– По дороге с ним случилась незадача: на подъезде к Со-Жирару у его телеги сломалось колесо.
– Пусть пеняет на себя, перед дорогой надобно все проверять.
– Что же делать, монсеньор?
– Пусть стража возвращается, и запирайте ворота!
– А как же Гарба, монсеньор?
– Пусть завтра приходит.
Приказчик уже собрался удалиться, чтобы исполнить волю хозяина, как вдруг в эту самую минуту с эспланады донесся звонкий, красивый голос: звучал первый куплет песенки, которую горцы Лакюзона переняли у обитателей долины. Песенка эта родилась в Брессе, и партизаны заводили ее лишь тогда, когда хотели посмеяться над брессанцами, которых они ненавидели и презирали всей душой.
А пел голос вот что:
Когда весна приходит в дом,
Когда все яблони цветут,
Когда поля и пустоши кругом
Благоуханием своим зовут,
Красавцы парни и девицы,
Степенные и озорницы,
Мечтают всласть повеселиться.
– Мессир приказчик, – крикнул издалека кто-то из прислуги, – а вот и Гарба из Менетрю-ан-Жу пожаловал!
– Ладно, иду.
И приказчик было собрался обратно на эспланаду.
VII. Хозяин замка Орла
Антид де Монтегю его остановил.
– Нет, – сказал он, – ждите здесь, а Гарба пусть приведут на передний двор замка – подати взыщите с него при мне.
Слуга побежал передать опоздавшему требование господина графа.
И вскоре песенка зазвучала совсем близко: