– Капитан! – воскликнул Тристан, вставая, и опираясь дрожащими от волнения руками на плечи героя горца. – Капитан, что вы сказали? Какое слово только что произнесли – я не ослышался? Семьи… Разве у меня есть семья? У меня был сын… и он что, жив?
– Монсеньор, радость убивает… Монсеньор, поберегите себя!
– Чего же мне бояться? – продолжал Тристан. – Боль уже давно покинула меня, не оставив и следа, а радость только оживит старую, застоявшуюся кровь, что течет в моих жилах. Капитан, во имя Неба, скажите… Не бойтесь, капитан… Если мой сын жив, я тоже буду жить – лишь ради того, чтобы любить моего сына.
Услыхав голос Тристана, Варроз вздрогнул. Старый солдат чувствовал, как его обуревает вихрь беспорядочных мыслей и смутных надежд. Вены у него на висках вздулись, широкие ноздри затрепетали. Растерянным взглядом он силился пронизать полумрак, скрывавший черты этого человека: ведь пока что он различал только, что тот был высокого роста и сед. В полковнике пробуждались стародавние воспоминания, и он то принимал их – как чаяние, то гнал прочь – как наваждение.
Рауль, в свою очередь, переживал такое сильное и глубокое волнение, какого прежде никогда не испытывал, даже тогда, в доме на главной улице Сен-Клода, когда узнал, что Эглантина где-то совсем рядом.
И он недоумевал, откуда у него это стихийное беспокойство и почему так бешено колотится его сердце…
Ответ не заставил долго ждать.
– Говорите же, капитан! – продолжал Тристан. – Говорите скорей, ибо вы заронили в мое сердце надежду, живую и настолько безрассудную, что, если вы и дальше будете медлить, меня уже убьет не радость, а сомнение.
– Ну что ж, мужайтесь, монсеньор! – ответил Лакюзон. – Ибо все, что я обещал, исполню. Я говорил, что верну вам и ваше имя, и вашу семью… Итак, барон Тристан де Шан-д’Ивер, обнимите же скорей своего сына, ибо вот он – перед вами.
Он подтолкнул Рауля к старику, и тот, обливаясь слезами, в порыве невыразимой радости выговорил лишь одно короткое, но очень дорогое слово: «Отец!..»
Варроз больше не мог сдерживаться. Волнение и умиление переполняли его. Он прижал к своей вздымающейся груди отца с сыном, заключивших друг друга в объятия, и долго не отпускал, плача, как ребенок, и прерывисто, еле разборчиво шептал:
– Тристан… это я… твой друг… твой брат… твой старый Варроз… Ах, твой образ не изгладился в памяти моей!.. Я так любил тебя, Тристан… и не забывал… и так оплакивал твою смерть!.. И вот я снова вижу тебя… ты здесь, рядом со мной, в моих объятиях… И я обнимаю вас обоих… потому что я люблю твоего сына, Тристан… люблю, как тебя, и он этого достоин так же, как ты… Ты был прекрасен, предан и отважен… и он тоже прекрасен, отважен и предан… Ах, пусть же Господь теперь примет мою душу, когда захочет… я дожил до самого счастливого дня в своей жизни!..
Как же долго еще продолжались эти тройные объятия – отца, сына и друга, объятия, в которых три благородных сердца бились вместе!
Тристан едва не лишился чувств от непомерной радости; двадцать лет пережитых мучений исчезли из памяти его разом – вмиг, как дурной сон, и он, не сдержавшись, воскликнул:
– Боль одиночества… муки заточения… терзания телесные и душевные, нет, вас как не бывало!..
Лакюзон наблюдал эту трогательную сцену, пьянея от гордости. Это счастье было делом его рук – оно же служило ему и наградой!..
Когда первые порывы радости улеглись, когда объятия разомкнулись и теперь трое только сжимали руки друг друга, вперед медленно и смиренно вышла Маги. Она преклонила колени перед Тристаном, расцеловала его ноги и, воззрившись на него снизу вверх, сквозь слезы, катившиеся по ее лицу, проговорила:
– А как же я, монсеньор, дорогой мой господин… неужто вы не удостоите меня ни одним воспоминанием, ни единым словом?
Барон де Шан-д’Ивер перевел взгляд на лицо старухи и воскликнул:
– Маргарита!..
– Признал!.. – выговорила она, вскакивая в безудрежном восторге. – Он признал меня!.. Монсеньор меня признал! Кто бы мог мне сказать такое, когда я бежала с дымящихся руин охваченного пожаром замка Шан-д’Ивер, думая, что под этими пылающими развалинами остались погребенными отец и сын!.. Кто бы мог сказать тогда, что однажды я снова увижу их обоих!.. Кто бы мог подумать, когда я оплакивала моего питомца… моего бедного мальчика, моего Рауля… кто бы мог мне открыть тогда, что однажды я спасу жизнь тому, кого считала погибшим! Ведь старую, безобразную Маги когда-то звали Маргаритой и она была вашей кормилицей, мессир Рауль… мой Рауль… мой славный Рауль… О, дитя мое, дорогое мое дитя, позвольте же взглянуть на вас еще разок… позвольте обнять так же, как когда-то!..
Нам нет надобности добавлять, что Рауль всей душой откликнулся на порыв бедной, благородной женщины: он крепко обнял ее в ответ и расцеловал.
Эти трогательные сцены, которые мы описали так быстро, могли бы продожаться еще долго-долго, если бы Лакюзон не воззвал к разуму Варроза и Рауля, напомнив им о заботах, на мгновение заслоненных событиями, столь неожиданными и радостными для всех.
– Счастье, иссушающее сердце и душу, было бы счастьем эгоистичным, – проговорил он. – Преподобный Маркиз захвачен в плен, так давайте теперь подумаем о нашем товарище. Барон де Шан-д’Ивер потом сам поведает вам о своей страшной жизни, полной нескончаемых страданий, а я постараюсь сдержать свое обещание и рассказать об Эглантине. Но повторю еще раз: сейчас надобно заняться только судьбой Маркиза…
– Что будем делать? – воскликнул Варроз, закручивая свои седые усищи. – Как мы узнаем, куда серые переправили пленника?
– Нам это известно, – ответил капитан.
– И куда же?
– В Клерво.
– В Клерво… – повторил Варроз.
– Да.
– Но в таком случае граф де Боффремон…
– Он такой же изменник и продажный негодяй, как владелец Замка Орла… ему-то сир де Монтегю и поручил стеречь Маркиза.
– Мерзавцы! – прошептал полковник.
И уже громко прибавил:
– Ну что ж, если Маркиза заключили в Клерво, нам, думаю, остается только одно.
– И что же?
– Выдвигаться в Клерво, конечно! И освободить Маркиза…
– Я тоже думал, как и вы, полковник, – ответил Лакюзон, – и собирался сделать то же самое…
– Ну и, – тут же продолжал Варроз, – надеюсь, следующее наше решение будет таким же, как первое.
– Само собой. Вот только я обещал нашей доброй, верной Маги обсудить с вами и в ее присутствии планы, которые она представит сама, а они, сдается мне, очень даже основательны…
– Пусть говорит, – согласился полковник, – и, коли сможет дать нам добрый совет, разрази меня гром, если мы ему не последуем!
И Маги повторила слово в слово все, что она уже говорила капитану, когда они поднимались по склону Менетрю-ан-Жу.
– А она права… совершенно права! – выслушав ее до конца, воскликнул Варроз.
И тут же спросил:
– Что вы намерены делать?
– Идти прямо сейчас, передать сиру де Боффремону письмо и кольцо хозяина Замка Орла, выведать тайные намерения тюремщиа-Боффремона насчет преподобного Маркиза, разузнать, в какой темнице держат планника, если он не в замке Клерво и, наконец, сделать так, чтобы вы получили все эти сведения без промедления и могли уже действовать по обстоятельствам…
– Но, бедная женщина, – прервал ее Варроз, – ваша бодрость духа не безгранична, хотя отваги вам не занимать… Ведь силы могут вам изменить…
– Я тоже этого боюсь, полковник, но мы это предвидели.
– Каким же образом?
– Поскольку мне и впрямь могут изменить силы и я, не ровен час, буду принуждена остаться в Клерво, вы дадите мне в помощь верных людей, несколько человек, они должны сопровождать меня и слушаться во всем… Пусть они будут моими охранниками и посланцами.
– Это проще простого.
– Ладно, полковник, тогда пусть они собираются…
– Сколько вам нужно человек?
– Пять или шесть.
Лакюзон кликнул Железную Ногу.
– Лейтенант, – велел ему он, – подберите шесть человек, самых крепких и решительных, и передайте, что они переходят в полное распоряжение Маги, которой я даю все права командира. И еще скажите – дело касается освобождения преподобного Маркиза.
– Есть, капитан! – ответствовал Железная Нога перед тем, как покинуть грот.
– Спасибо, полковник… спасибо, капитан, за оказанное доверие! – воскликнула Маги. – Я жизни своей не пожалею, чтобы оправдать его… Позвольте мне напоследок поцеловать руки моим господам – и я ухожу. Ежели пойду прямиком через лес по-над Верхней долиной, то успею в Клерво еще затемно. И скоро дам о себе знать.
Поцеловав с почтением руку Тристану и Раулю, старуха вышла из грота и в сопровождении охраны скоро покинула Гангонову пещеру.
XIX. Весточка от Маги
Теперь в гроте остались только Жан-Клод с Варрозом и Шан-д’Ивер – отец с сыном. Пришло время всем объясниться.
Объяснения были долгими и касались они тех фактов и событий, о которых мы с читателями уже знаем.
Рауль рассказал отцу о том, как его спас – не из воды, в пример Моисею-законодателю[60], а из огня старый верный Марсель Клеман, образцовый слуга на все времена. Рассказал, как учился во Франции… как полюбил Эглантину… как впервые повстречал капитана Лакюзона.
А Тристан де Шан-д’Ивер поведал сыну печальную историю своего двадцатилетнего заточения, и его скорбные воспоминания вызвлаи горькие слезы не только у Рауля, но и у старика Варроза.
Потом наконец предводитель горских повстанцев сообщил во всех подробностях о событиях давешней ужасной ночи, когда он проник в Замок Орла. Лакюзон открыл, почему Антид де Монтегю постыдно предал их, что совершил, а также какая награда ждала коварного изменника в уплату за его предательство. Затем Лакюзон заговорил об Эглантине и призраке Игольной башни. Он поведал Тристану тайну рождения девушки и таинственные события ночи на 17 января 1620 года. Говорил он и о Пьере Просте… о Черной Маске… о медальоне… и о кровавом следе руки – и лишний раз убедился, вместе со своими слушателями, что врача обездоленных и в самом деле возили в Замок Орла и что Эглантина действительно была дочерью Бланш де Миребэль, над которой надругался Антид де Монтегю.