– С какой целью?
Резким движением Маркиз выхватил кинжал из-за пояса господина де Фекьера, стоявшего рядом, и распорол левый рукав своей мантии по всей длине.
Французы, осознавшие лишь первое движение священника-воина, подумали, что он вознамерился лишить кардинала жизни, и накинулись на него.
Но он уже далеко отшвырнул оружие, которым только что воспользовался, и показал Ришелье свою обнаженную руку.
Рана, нанесенная ему этим утром у Вержского замка жестоким подонком из серых, все так же кровоточила.
– Вот, взгляните, монсеньор, – проговорил он, – кровь течет, а об этом даже никто не знает… Кровь такая же алая, как платье, и не замарает его! Потому-то преподобный Маркиз и неуязвим! Вот и весь секрет его красной мантии!
Кардинал опустил глаза, ноздри у него, доселе неподвижные, вдруг задрожали, указывая, что в душе он испытал глубочайшее потрясение. У всех присутствующих вырвался крик восхищения перед такми мужеством и такой стоической доблестью, которые ничто не могло поколебать. Для стоявшего перед ними человек, подобного достославным героям великого Древнего Рима, боль была сущим пустяком!
Такое воодушевление, проявленное даже слишком открыто, разумеется, не понравилось его преосвященству – густые брови кардинала нахмурились. Благородные офицеры содрогнулись, словно их обдало ледяным ветром грядущей немилости, – они, все как один, смутились и помрачнели. В течение нескольких минут на лицах всех присутствующих читалась растерянность. Кардинал был по-прежнему задумчив, а преподобный Маркиз – все так же бесстрастен.
Наконец Ришелье нарушил тягостную тишину.
– Мессиры, – сказал он, обводя взглядом офицеров и всматриваясь в каждого, – справедливость должна восторжествовать. Перед нами мятежник, захваченный в плен с оружием в руках. Мы обязаны назначить ему наказание, которое он заслуживает, но прежде нам хотелось бы выслушать вас всех и узнать, каким должно быть это наказание. Итак, начнем с вас, герцог де Лонгвиль.
– Ваше преосвященство желает оказать мне неслыханную честь, испрашивая мое мнение?
– Да.
– Мое мнение такое же, как у его преосвященства. Я мог бы ошибиться, а его преосвященство непогрешим.
– А что скажете вы, маркиз де Виллеруа?
– Мое мнение полностью совпадает с мнением герцога де Лонгвиля.
– Ну а вы что скажете, маркиз де Фекьер?
– Выразив только что свое мнение, герцог с маркизом тем самым высказали и мою самую сокровенную мысль.
Кардинал был вынужден опустить глаза под взглядом преподобного Маркиза – священника-воина, ибо взгляд его был исполнен нескрываемого, глубокого презрения перед угодливостью трех благородных французских офицеров. «А он прав, – подумал министр, – эти трое даже не смеют высказать свои мысли при мне…»
Обращаясь вслед за тем к Гебриану, он сказал:
– А у вас, граф, есть мнение?
– Да, монсеньор.
– О! – удивился Ришелье.
– Ваше преосвященство, – продолжал Гебриан, – позвольте мне сказать со всей откровенностью!
– Не только позволяю, но и требую.
– Хорошо, монсеньор, я бы помиловал.
– О! – снова удивился Ришелье.
При слове «помиловал», прозвучавшем неожиданно, трое благородных офицеров обатили свои недоуменные взгляды на того, кто проявил столь неслыханную дерзость. В самом деле, они не верили, что граф говорил вполне серьезно.
Из прорезей на маске Антида де Монтегю, казалось, вырвались языки пламени.
Небольшой отряд телохранителей кардинала охватил безотчетный трепет – послышался едва сдерживаемый восхищенный шепот. Сила духа, храбрость и мужество священника-воина покорила их.
– Граф де Гебриан, – воскликнул Маркиз, – хотя вы служите плохому хозяину, враг вы великодушный!..
Оставалось только узнать мнение сира де Монтегю.
Ришелье повернулся к нему и спросил:
– А по-вашему, мессир, какое наказание заслуживает пленник?
– Смерти, – гортанным голосом отвечал Антид.
– И как же?
– Как мужлан – через повешение.
– Готовы ли вы собственноручно казнить его после вынесения смертного приговора?
– Если нужно, да, монсеньор.
Кардинал отвел взгляд в сторону.
Низость хозяина Замка Орла устыдила и устрашила даже тех, кому она была на руку.
– Пусть священника отведут в часовню, – через мгновение продолжал Ришелье. – Пусть он помолится там в одиночествуе и подготовится к смерти.
– Господи Боже, – проговорил Маркиз, выходя из залы в окружении охраны, – я принимаю волю Твою и повинуюсь ей!..
XXII. Два монаха
Пока в большой зале Блетранского замка преподобный Маркиз торжествует над великим кардиналом, покоряя его своим героизмом, давайте перенесемся вместе с вами на ту самую дорогу, по которой еще несколько часов назад серые вели под конвоем пленного.
Теперь по этой дороге, на довольно значительном расстоянии от деревушки Бофор, быстрым шагом шли двое – монахи. И тот, и другой были облачены в простые, строгие одежды добрых святых братьев из Кюзойского аббатства – грубошерстяные серые рясы, длиннополые и широкие, с капюшоном, который мог скрыть лицо почти целиком. Ряса у каждого вместо ремня была подпоясана веревкой с узлами на обоих концах, болтавшихся почти у стоп, защищенных всего лишь сандалиями на толстой подошве. В руках оба монаха держали длинные, узловатые палки, как видно, недавно выдернутые из изгороди или походя срезанные в придорожном лесу.
Один из них был стариком.
Насколько позволял судить опущенный капюшон, его голова, правильной, благородной формы, напоминала те, что так часто изображали на своих полотнах Микеланджело и Доминикино. Его лицо, испещренное глубокими морщинами, свидетельствовало о том, что всю свою жизнь он прожил в постах, бдениях, самоистязании и умерщвлении плоти. Длинная, седая борода – такие нынче в диковину, – будто стекающая серебристым потоком к середине груди, очевидно, никогда не знала ни ножниц, ни бритвы. Из-под капюшона едва выглядывали редкие пряди, такие же седые, как борода.
Другому монаху было от силы двадцать три – двадцать четыре года. Под рясой можно было угадать его прямую, стройную, гибкую фигуру. Шел он бодро и решительно, с обнаженной головой, позволяя ветру трепать его светлую шевелюру, и время от времени потрясал палкой, словно шпагой, вместо того чтобы опираться на нее, как его спутник.
Вне всякого сомнения (по крайней мере, судя по его пламенному взгляду и живости движений), молодой человек был послушником, несколько стесненным своим призванием и радовавшимся возможности хотя бы на несколько часов избавиться от монотонного существования, неизменной скуки, сдержанности и строгих ограничений монастырской жизни.
Дорога была совершенно пуста. С тех пор как добрые монахи, столь разные по возрасту и сложению, вышли из Бофора, они не встретили ни одной живой души. Добавим также, что и меж собой они не обменялись ни словом.
Но что, на первый взгляд, особенного в том, что два монаха идут себе вдвоем среди бела дня по большой дороге?
Быть может, они возвращались к себе в монастырь?..
Быть может, отправились собирать пожертвования для своего ордена?..
Быть может, настоятель аббатства поручил им передать некое послание, письменное или устное, какому-нибудь знакомому приору?..
Что ни говори, а повстречать монахов на большой дороге в военное время было делом самым что ни на есть обычным. Впрочем, опасность угодить в засаду или в плен к врагу, сказать по чести, для них мало что значила. Мародеры всех мастей уже загодя знали, что в их карманах не найти ничего, кроме тощей мошны, а то и ее не найти, поэтому их скромные хламиды ничуть не прельщали даже самых отчаянных разбойников с большой дороги.
И все же, если бы какой-нибудь незримый наблюдатель последовал за двумя нашими монахами, он не преминул бы обратить внимание на одну вроде бы непримечательную, но на самом деле очень важную вещь, которая тотчас навела бы его на самые разные догадки.
Наши монахи, спешащие и безмолвные, подошли к тому месту, где дорога, с некоторых пор суженная, делала резкий поворот. В двух-трех сотнях шагов от этого поворота показались повозки, груженные зерном и фуражом и запряженные полдюжиной крупных волов. Телеги двигались в сторону Бофора под охраной маленького отряда вооруженных до зубов крестьян, неуклюже несших ржавые мушкеты и рапиры времен Карла Великого.
Внезапно осанка и поступь старого монаха странным образом резко изменились.
До сих пор он держал голову высоко и шел уверенным шагом, и спина его была такая же прямая, как у его спутника. Но, едва заприметив крестьян, монах пошел медленнее, сгорбился, колени его подогнулись, руки и ноги задрожали; он тяжело оперся на палку, слегка потряхивая головой, как всякий древний старик. Еще недавно ему можно было дать лет шестьдесят-семьдесят, он был крепок и, несмотря на глубокие морщины, казался хорошо сохранившимся. Теперь же он выглядел, как немощный старец, который едва держится на ногах. Монах в мгновение ока как будто прибавил три десятка лет.
Сказать по правде, это было просто невероятно, однако его молодого спутника подобное превращение, случившееся буквально у него на глазах, похоже, ничуть не удивило.
Крестьяне и монахи шли навстречу друг другу.
И в конце концов пересеклись.
Крестьяне прижались к обочине и, обнажив головы, стали просить блогословения у святого старца.
– Благословляю вас всем сердцем, дети мои, – сказал им он дрожащим, надтреснутым голосом. – Благословляю именем Отца и Сына, и Святого Духа…
– Отец мой, – обратился к нему один крестьянин, – попросите, пожалуйста, милостивого Господа нашего, чтоб он оградил нас по дороге до Бофора от серых, шведов и французов…
– Непременно помолюсь, дети мои… и, надеюсь, милостивый Господь услышит мою молитву.
– Спасибо, отец мой.
– Идите же с миром, дети мои, идите с миром!..
Вслед за тем – после этого короткого разговора монахи и крестьяне распрощались и пошли дальше каждые своей дорогой.