Подобное равнодушие, о котором быстро прознали солдаты разных армий, должно было уберечь матушку Фент от всяческих напастей, и на самом деле так оно и было. Жилище ее, располагавшееся в толще той же крепостной стены – рядом с подъемным мостом, состояло из пары комнатушек: в одной помещалась спаленка, другая была выделена под кабачок. Двери кабачка выходили на эспланаду замка. А зарешеченное окошко спаленки, помещавшееся над потерной[71], проделанной в нижней части крепостной стены и сообщавшейся со рвом, глядело в чистое поле.
Кабачок был нейтральной территорией: там, на скамьях из неотесанного дерева сиживали солдаты, сражавшиеся под разными знаменами, но знавшие наверное, что здесь рады любому гостю.
Когда вчерашние побежденные становились сегодня победителями и с триумфом возвращались в замок, откуда были изгнаны накануне, матушка Фент привечала их с примерным радушием и не обращала внимания на цвет флага, реящего сегодня на самой высокой башне. Французский ли то штандарт, расшитый золотыми лилиями, или черное знамя поверженной Конте – если и думать об этом, то лишь затем, чтобы подладиться под последнего оккупанта. Благодаря такому непостоянству, совершенно прелестному и открытому, она умудрялась – что редкость! – заручиться уважением противоборствующих сторон.
Как мы уже говорили, у матушки Фент был сын – так что давайте теперь уделим внимание и ему.
Звали его Николя Большой.
И прозвищем своим он был обязан, очевидно, не уму, а росту: то был тридцатилетний увалень с умом малого ребенка. Пить, есть, спать – таковы были три главных его занятия в жизни, и счастье для него сводилось к удовлетворению только трех потребностей: пьянства, обжорства и лености. Если событие или вещь не имели мало-мальского касательства к бутылке, котелку или возможности растянуться на койке всем своим огромным, нескладным телом, Николя не имел о них ни малейшего представления, да особо и не горел желанием его получить.
При всем том, однако, назвать его слабоумным было бы совсем уж неверно. Он худо-бедно подсоблял матушке на кухне, а кроме того, к всеобщему удовлетворению, исполнял обязанности ключника. На этой должности его вряд ли кто мог заменить, поскольку при постоянной смене гарнизонов и комендантов – то франш-контийских, то французских – Николя единственный, кто мог с первого взгляда безошибочно сказать, от какой двери или ворот тот или иной ключ.
К портрету кабатчицы и ее отпрыска нам остается прибавить только, что матушка Фент была женщиной набожной и питала глубочайшее и безоговорочное почтение ко всякому человеку, облаченному в сутану священника или монашескую рясу с каюшоном.
А теперь давайте, с вашего позволения, вернемся на крепостную стену, где она внезапно появилась, привлеченная беспорядочными возгласами и невнятными разговорами часовых.
– Ну что?.. И что там такого?.. – спрашивала она, прокладывая себе локтями путь сквозь сбившихся в кучу солдат. – На что это вы там глазеете?
– Сами поглядите, – отвечал кто-то из солдат, указывая рукой в сторону пустоши.
– Где-где?.. Что-что?.. Ничегошеньки не видать.
– Да вон там, в четырех-пяти сотнях шагов, возле того здоровенного дерева.
– Ах-ах, ну да, вижу-вижу, – бросила матушка Фент. – Там что-то лежит на земле. И что же оно такое?
– Бедолага какой-то – его побили эти вояки-головорезы.
– Ох, разбойники! – воскликнула старуха.
И, приглядевшись, добавила:
– О Пресвятая Дева Мария!.. Прости меня, Господи!.. Так это ж, по всему видать, монах!..
– И то правда, матушка, как есть монах.
– Монах!.. Возможно ли такое?.. Боже мой, и впрямь монах… служитель Господа милосердного! Ах-ах, нехристи проклятые!..
И, сложив ладони в виде подзорной трубы, старуха, вся дрожа от негодования, вперилась взглядом в недвижное тело монаха, продолжая причитать на все лады, возмущаться и браниться на чем свет стоит.
Через несколько минут пристальных наблюдений она проговорила:
– Ах, да неужто… ах, да мне, никак, чудится?
– Что вы там узрели, матушка? – спрашивали солдаты.
– Да он живехонек!
– Как так – живехонек!
– А вот так – как мы с вами, спасибо тебе, Боже милосердный! Да вы сами поглядите – он только что пошевельнулся.
Любопытство солдат, едва угаснув, пробудилось снова.
– И то верно, честное слово! – крикнул один из них. – Вон, шевелится…
Действительно, монах, доселе лежавший на земел совершенно неподвижно, внезапно ожил.
– Ну вот, я же говорила! – радостно воскликнула матушка Фент.
– Ежели на то пошло, ему здорово подфартило, что душа его в конце концов соединилась с телом, – отвечал один из ее собеседников. – А то его так отдубасили шпагами, что и здоровенный бык свалился бы замертво.
– Эх, – тут же вторила ему досточтимая кабатчица, – чудо, да и только!.. Воистину, чудо Господне!.. Да и кого еще, спрашиваю я, оделить им, как не святого служителя Божьего?
Между тем монах, о котором шла речь, приподнялся, поднес руки ко лбу и с тоской огляделся кругом.
– Боже милостивый, – пролепетала старуха, – Господи Иисусе, он обратил свой взор в нашу сторону!..
И, что есть мочи, она закричала:
– Давайте сюда… к нам, святой отец!.. Мы мирные люди и желаем вам только добра!
Монах находился далековато от крепостной стены и вряд ли мог расслышать матушку Фент.
Однако неясный голос, должно быть, все же долетел до слуха несчастного: собравшись с последними силами, он встал на колени и умоляюще простер руки в сторону крепости… – а вслед за тем лишился сил и снова повалился наземь, словно бездыханный.
– Он сделал нам знак! – продолжала старуха с таким жаром, что ее лицо, и без того красное, вдруг сделалось пунцовым, словно ее вот-вот готов был хватить удар. – Он зовет на помощь! И мы будем хуже язычников и оборотней, ежели оставим его там умирать… Его надобно спасать!
– Спасать! – повторил кто-то из солдат. – Но как?
– Как? – вскричала матушка Фент. – Разве нельзя перенести его сюда?
– Но как мы отсюда выберемся? Сейчас ведь пять часов с лишним – все ворота закрыты, мост поднят…
– Так что же? Ежели мы его бросим, то на этом свете нас пристало вздернуть, а на том – изжарить…
Между тем монах снова очнулся – и на карачках пополз в сторону рва.
– Все это и выеденного яйца не стоит, – продолжала старуха. – Заперты ворота – откроют!.. Поднят мост – опустят! Это ж плевое дело…
– Ну да, а разрешение коменданта крепости у вас имеется?
– Он даст.
– Во всяком случае, я не собираюсь идти и просить у него разрешение.
– А что так? По мне, так, ежели дело касается праведника, не грех и похлопотать.
– Но почему бы вам самой не пойти, матушка?
– А что, я бы пошла…
– Что ж, вот и идите.
– Ну и пойду.
И старуха действительно собралась было спускаться по откосу крепостной стены во внутренний двор, как вдруг солдат удержал ее и сказал:
– Не утруждайтесь… вот он и сам.
Часовые почтительно расступились – стало тихо, и комендант подошел к солдатам.
Вид у него был суровый, брови – насуплены; он опирался на длинную трость с золотым набалдашником: все еще давала о себе знать рана в левое бедро, которую он получил при осаде Доля.
– Что это значит? – строго спросил он. – Все эти сборища и шум?
Кабатчица (а судя по краткому описанию ее натуры, это легко можно себе представить) была на равной ноге как с рядовыми, так и с начальством, против чего, собственно, никто не возражал.
– Мессир, – решительно ответила она, – там, в поле, добрый монах… его здорово побили какие-то головорезы и бросили, думая, что он помер… а он силится добраться ползком ко рву…
Комендант подошел к бойницам и посмотрел.
Монах уже довольно близко подполз к крепостной стене – и можно было расслышать, как он прерывающимся голосом крикнул:
– Именем Всевышнего, сжальтесь надо мной!
– Мессир, – умоляюще продолжала старуха, – нельзя же бросить его умирать, совсем беспомощного, не правда ли?
– Как это ни печально, – отвечал комендант, – но поделать я ничего не могу.
– Напротив, еще как можете!.. Вам же под силу все-все! Прикажите опустить мост и подобрать того правденика!..
– Невозможно!
– Как это – невозможно?.. Почему невозможно?.. Он же христианин, мессир… монах!
– Да хоть сам папа римский, все равно не могу. его преосвященство монсеньор кардинал де Ришелье единственный распорядитель везде, куда бы ни ступала его нога. А он приказал, притом строго и безоговорочно, после пяти часов не поднимать мост и в замок никого не пропускать.
– Ну что ж, мессир, в таком случае надобно уведомить Его преосвященство, сказать, что тут, совсем рядом, стонет предсмертным стоном служитель Божий… И тогда он непременно отменит свой приказ.
– Его преосвященство закрылся в своих покоях и никого не примет.
– Даже вас, мессир?
– Даже меня.
Между тем монах, похоже, испытывал нечеловеческие муки. Было слышно, как он хрипел, будто в предсмертной агонии, ломал себе руки в отчаянии и бормотал:
– Спасите!..
Старуха в отчаянии била себя по голове.
Комендант, в глубине души взволнованный происходящим, но не смевший нарушить приказа министра, решил уйти прочь и на прощание только повторил:
– Да, конечно, все это печально… очень печально! Но еще раз говорю, я ничего не могу поделать.
Он уже отошел на несколько шагов.
– У меня идея! – вдруг радостно и торжествующе воскликнула матушка Фент. – У меня есть идея!..
Комендант остановился послушать идею кабатчицы.
XXIV. Неожиданный поворот
Кумушка Фент, видя, что комендант снизошел до нее, живо продолжала:
– Видите ли, мессир, когда кому-то, как мне, выпадает честь целых полвека поить гарнизон Блетранской крепости, уж поверьте, он имеет представление, что такое приказы, и знает, что их надобно уважать… Однако ж при том что приказы запрещают вам отпирать ворота и опускать мосты, они, сдается мне, не обязывают вас быть жестокосердным и безжалостным.