– Перезаряжаемся! – скомандовал Лакюзон. – Да поживей!
Оторопев от оказанного им «горячего» приема, осаждающие больше не смели высунуть нос. Укрывшись на склоне горы, чуть ниже входа в грот, они открыли непрерывную пальбу из мушкетов, целя в зияющий впереди проем. Но их пули, все как одна, угодили в свод, не задев трех наших героев.
Обескураженные промашкой, серые прекратили стрельбу.
Какое-то время они, похоже, совещались, потом послышался голос их главаря:
– Сдавайся, Варроз, и сохранишь себе жизнь!
– Нет, черт возьми, не сдамся[78]!
После недолгого молчания снова послышался окрик главаря:
– Если не сложишь оружие, мы перебьем вас всех до последнего, и живым тебе не уйти! Так что сдавайся.
И Варроз отвечал все так же:
– Нет, черт возьми, не сдамся!
Взбешенные потерей своих, серые и впрямь были настроены расправиться раз и навсегда с тремя нашими друзьями, один из которых был ранен. Только теперь они изменили тактику.
Они вскинули тела убитых товарищей – наподобие щитов и, прячась за них, ринулись в проход, который вел в переднюю камеру.
Их расчет был точен – пули Лакюзона и Гарба не могли пробить защиту из человеческой плоти. И через какое-то время в пещерном мраке, освещенном лишь зыбкими отблесками горящих снаружи веток, завязалась ожесточенная рукопашная схватка.
Серых было шестеро.
А наших друзей – только двое: Варроз был при смерти.
И тут произошло нечто необыкновенное – почти чудо.
Обессиленный полковник, с перебитым плечом, совсем обескровленный, на едва держась на ногах, вдруг с невероятным усилием воли, души и нервов решительно двинулся к противникам, схлестнувшимся не на жизнь, а на смерть, поднял свою тяжелую шпагу и дважды рубанул ею сверху вниз.
Двое серых тут же рухнули наземь – головы у обоих были рассечены пополам. Остальные при виде такого развернулись и бросились наутек.
– О Господь всемилостивый, – проговорил Варроз, поднося к губам крестообразный эфес шпаги, – слава тебе! Теперь можно и умереть…
Старый солдат припал на одно колено, затем, не выпуская шпагу из руки, медленно осел на землю.
Господь внял его последней просьбе – он умер в бою.
– Отец мой, – воскликнул Лакюзон, – подождите! Мы скоро будем с вами!..
– Думаете, они вернутся, капитан? – спросил Гарба.
– Да, именно так я и думаю. Их осталось еще человек двадцать, а нас только двое, так что последний наш час, похоже, пробил. Нам конец. Разве что продадим нашу жизнь подороже. Раз нам суждено умереть, пускай умрут и они.
– Но как вы себе это представляете, капитан? У нас осталось всего четыре выстрела.
– Есть у меня один план…
– Какой?
– Скоро увидишь. Дай-ка мне пороховницу полковника и свою…
– Вот, держите.
Лакюзон повел Гарба во вторую камеру грота.
Как мы уже говорили, дальний проход позади нее завалило гранитной глыбой, а он, по слухам, вел под землей прямиком к Шан-Сарразену.
Капитан отвинтил крышки у пороховниц и подсунул обе под гранитную глыбу. А затем опорожнил свою, сделав на земле пороховую дорожку, и с пистолетом в руке стал ждать.
– О-о! – удивился Гарба. – Понимаю, капитан, вы задумали нас подорвать.
– А заодно и их. Ну, как тебе мой план, Гарба?
– Замечательный план. Думаю, полковник с преподобным Маркизом порадуются там, на Небесах.
– А тебе не жаль умирать таким молодым, бедный мой Гарба?
– Нисколько, капитан. Сами посудите, умереть с вами заодно, да еще от вашей руки, – ведь вы же собственноручно подпалите порох? – большего счастья для бедного ординарца-горниста и быть не может! Сегодня, завтра, днем раньше, днем позже… как ни крути, а все едино придется покинуть этот свет. И уж лучше сделать это так, в славной компании.
– Ну что ж, друг мой, тогда давай обнимемся.
– Эх, капитан, со всей душой!..
– А теперь помолимся Богу и подготовимся…
Прошло пять минут.
Не было слышно ни единого шороха – ничто не шелохнулось у входа в грот.
– Капитан, – заметил тут Гарба, – интересно, что там удумали эти разбойники?.. Честно сказать, меня одолевают сомнения. Может, покончить со всем разом, а то уж больно невмоготу ждать?..
И с героической беспечностью Гарба затянул свою песенку, послужившую сигналом Лакюзону и Раулю де Шан-д’Иверу в ту ночь, у крепостных стен Сен-Клода:
Граф Жан, уж час заветный наступает,
Уж солнце горизонт ласкает,
И колокол как будто бы рыдает,
Уж соловей в листве знай распевает,
И розы цвет благоухает
В долине, где поступь моя затихает.
Ищу тебя я тщетно во мгле.
Граф Жан, я здесь, приди же ко мне!..
Не успел Гарба допеть, как внезапная возня у входа в пещеру подсказала молодым людям, что головорезы снова зашевелились.
– Отлично! – прошептал Гарба. – Наконец-то они решились. Лучше поздно, чем никогда.
Меж тем серые, один за другим, ползком, как ужи, прокрались в переднюю камеру.
Там они разом вскочили на ноги и, не подозревая о существовании другой камеры, с громкими криками бросились на гранитные стены, рубя шпагами воздух.
– Время пришло, – сказал Лакюзон. – И да примет нас Господь!
С этими словами он приложил дуло пистолета к пороховой дорожке и спустил курок.
Раздался глухой, но мощный взрыв. Гранитная глыба подскочила, точно сухой лист, поднятый ветром, – гора содрогнулась до самых глубин своего подземного чрева. Свод грота раскололся пополам. И с оглушительным грохотом обрушился на первую камеру, завалив серых каменными обломками. Над второй камерой свод остался на месте, незыблемый, как арка собора.
Когда землетрясение прекратилось и дым вперемешку с пылью рассеялся, Лакюзон и Гарба, изумленные и даже испуганные тем, что все еще живы, разглядели в лунном свете, проникавшем в разверзшийся пролом гранитного свода, ступени длинной лестницы, тянувшейся вверх – до самого Шан-Сарразена.
Они были спасены – и свободны!..
– Право слово, капитан, – воскликнул Гарба, – мы вернулись с того света!.. Думаю, еще никто не мог бы похвастать, что видел то, что видели мы!..
XXXIV. Человеческое правосудие
Нужно ли здесь что-то объяснять?.. Как бы то ни было, мы это сделаем – на всякий случай.
От взрыва, сместившего, как мы уже говорили, гранитную глыбу, открылся давным-давно заваленный проход на лестницу, которую когда-то вырубили сарацины. С этой титанической работой они справились отлично, а целью их трудов было проделать потайной ход из крепости прямо к реке, чтобы доставлять по нему провиант и воду.
Лакюзон, пробравшись во вторую камеру, перенес туда и тело Маркиза.
А тело Варроза так и осталось погребенным под грудой камней, словно Провидению было угодно уготовить этому последнему отпрыску рода титанов гробницу величиной с гору.
– Раз Господь оставил нас в живых, – проговорил Лакюзон, – значит, мы ему еще нужны. Закончим же начатое!..
Подхватив на пару мертвое тело священника, капитан и Гарба первыми за многие столетия после постройки лестницы двинулись вверх по ее крутым ступеням навстречу свету.
Когда они добрались до Шан-Сарразена, Лакюзон сказал:
– Давай копать могилу.
И они вдвоем принялись вырубать землю шпагами и потом выгребать ее руками.
Спустя два чаоса, когда после безмолвных усилий работа подошла к концу и достаточно глубокая могила была вырыта, они опустили тело священника в эту холодную усыпальницу. Затем они засыпали могилу, а сверху присыпали ее булыжниками, мхом и лишайником, чтобы скрыть все следы того, что здесь произошло.
После Лакюзон опустился на колени – и с его губ сорвался крик, исходивший из самого сердца:
– Христос, сын Господа всемогущего, ты, один из Троицы, правящей в Царствии небесном, принес себя в жертву, придя на землю, и отдал жизнь свою во спасение людей. Бог-Отец и Бог-Святой Дух остались на небесах… Из троицы, защищавшей Конте, только я один, Сын, остался здесь. Отец же и Святой Дух вознеслись на Небеса… Христос, разве не закончилась моя миссия на этом свете? Вверяю себя под защиту твою. Одели же меня разумом Маркиза и силой Варроза, если Родине еще нужны сила одного и разум другого! Христос, молю тебя, услышь меня!..
Вслед за тем Лакюзон поднялся, укрепленный своей молитвой, и, обращаясь к Гарба, сказал:
– Идем!
И они вдвоем, не оборачиваясь, ушли прочь.
На третий день после событий той ночи на улицах доброго города Доля царили большое оживление и необычная суматоха.
Было одиннадцать часов утра.
Лавки были закрыты, звонили колокола, горожане, нарядившиеся по-праздничному, слонялись по улицам, подобно бесконечным, все нарастающим потокам, сливаясь в настоящее человеческое море. Более многочисленная и шумная толпа заполонила возвышенности вдоль дороги со стороны Лон-ле-Сонье.
Определенно в городе намечалось некое важное событие – должно быть, ожидался приезд какой-то важной особы.
Вдруг бессчетное множество глоток взорвалось единодушным возгласом.
Самые зрячие разглядели на дороге быстро приближавшееся облако пыли.
Пыль поднимали столбом копыта мчавшейся во весь опор лошади со всадником в облачении горского повстанца.
Когда горец поравнялся с толпой зевак, те окликнули его:
– Везут?
– Везут! – коротко бросил в ответ всадник и, не останавливаясь, на полном скаку влетел в город.
– Да здравствует Лакюзон!.. – закричали на все лады горожане.
Через четверть часа напряженного ожидания дорога вдалеке снова заклубилась пылью – на сей раз ее густое облако было больше и надвигалась не стремглав, а медленно, будто величаво.
– Это кортеж!.. – вопили зеваки. – Кортеж!
И они не ошиблись.
Процессию возглавляли пятьдесят горцев.
За ними, во главе отряда из пятисот человек, следовал Железная Нога.