В детальном и красочном описании своего замка (очень скоро ставшего объектом туристического паломничества) Уолпол утверждал, что это «небольшое причудливое строение» было призвано удовлетворить его собственный вкус и реализовать его личные художественные фантазии[10]. Вместе с тем эти индивидуальные эстетические пристрастия владельца Строберри-Хилл, несомненно, являют собой выразительный пример того «выгораживания идеального пространства»[11], которое совершалось в культуре зрелого и позднего Просвещения и подготавливало культ творческого воображения, восторжествовавший в искусстве европейского романтизма. В подчеркнуто ретроспективном характере интересов Уолпола, в его антикварных и археологических увлечениях, генеалогических штудиях и неоготических архитектурных экспериментах читается свойственная его времени «потребность перенесения эстетической и эмоциональной жизни в идеальную сферу прошлого»[12], в неясную и потому заманчивую даль минувших столетий, — потребность, из которой чуть позднее родился романтический историзм. Это новое, стихийно складывавшееся мироощущение исподволь подтачивало раннепросветительскую философию истории и, в частности, идеологически тенденциозную трактовку Средних веков как периода варварства и темных суеверий, как досадного уклонения с пути поступательного развития цивилизации. Уже в середине столетия эта негативная оценка, унаследованная просветительской мыслью от гуманистов Возрождения, сменяется все более пристальным вниманием к артефактам культуры Средневековья, а подчас и восторженным преклонением перед его «романтическим» духом. Важнейшие художественные явления этой эпохи — готический стиль в архитектуре, который не раз подвергался резким нападкам со стороны теоретиков классицизма, и обширное фольклорно-литературное наследие Средних веков, традиционно обозначавшееся в Англии собирательным термином romance и долго пребывавшее во мраке забвения, — удостаиваются ценностного пересмотра и культурной реабилитации. В лексиконе лорда Шефтсбери, идеолога раннего Просвещения, готическое — это «нечто ложное, чудовищное», «покинувшее во всем путь Природы, бедные остатки от времен странствующих рыцарей», «глупый дух куртуазности»[13], по мнению критика-классициста Джозефа Аддисона, создатели готических соборов, «неспособные приблизиться к прекрасной простоте древних греков и римлян», стремились «заменить ее всеми нелепостями расстроенного воображения»[14]. Однако в 1762 году епископ Ричард Хёрд в трактате «Письма о рыцарстве и средневековых романах» вступил в прямую полемику с этим тенденциозным толкованием готического искусства: последовательно разграничив две художественные манеры — «героическую» (классическую) и готическую, он с энтузиазмом высказался в пользу второй и предложил рассматривать ее не как уродливое искажение принципов античной красоты, а как оригинальный стиль, который может и должен оцениваться по его собственным эстетическим законам[15]. Как и Аддисон, Хёрд употреблял термин «готика» расширительно, активно применяя его к явлениям литературы (в частности, к фантастическим сюжетам и образам поэзии Ариосто, Тассо, Спенсера и Мильтона), но, в отличие от критика-классициста, для которого готическое было синонимом ложного, искусственного, нелепого и претенциозного, он вкладывал в это слово нейтральный или отчетливо позитивный смысл. Несколько раньше о выразительной «иррегулярности» и «готическом очаровании» драматургии Шекспира, которые проявляются особенно ярко «в сценах магии и колдовства» и воздействуют на воображение гораздо сильнее, чем «правильная» красота произведений классического стиля, писал в трактате «Опыт о гении Поупа и его сочинениях» (1756–1782) литературный критик Джозеф Уортон[16].
Творчество Спенсера, Шекспира, Мильтона вообще подвергается в середине XVIII века серьезной переоценке и переживает своеобразный ренессанс после долгого пребывания в тени иных — классицистских — поэтических авторитетов. При этом в их произведениях особо акцентируются мрачно-трагический или меланхолический колорит, фантастическая сюжетика и странные, таинственные, сверхъестественные образы — та «волшебная манера письма»[17], чьи художественные достоинства признавали, вопреки своим эстетическим убеждениям, даже классицисты Драйден и Аддисон. Теоретики искусства предромантической поры — Джозеф и Томас Уортоны, Ричард Хёрд, Эдвард Юнг — рассматривают этих авторов в качестве образцовых оригинальных гениев, которые следовали в своем творчестве не рассудочным нормам и правилам классической эстетики, не освященным многовековой традицией примерам, а живым, свободным импульсам собственного поэтического воображения. Именно так объясняет природу шекспировского дарования Юнг в трактате «Размышления об оригинальном творчестве» (1759), который немало способствовал скорому утверждению гениального драматурга на вершине британского литературного пантеона[18]. Бесценной сокровищницей оригинального творчества была и народная поэзия, яркий и красочный мир песен, легенд, преданий, баллад и героических поэм, который в это время впервые становится предметом внимательного и вдохновенного изучения многочисленных филологов-любителей, коллекционеров древних рукописей, литераторов и переводчиков. Заметной вехой в этом процессе явилось издание в 1765 году «Памятников старинной английской поэзии» — антологии народных песен и баллад, составленной епископом Томасом Перси, знатоком и ценителем англосаксонского фольклора[19]. Обращение к подлинным истокам национальной культуры сочетается с мистификациями и стилизаторством, образцом которых могут служить прозаические «Поэмы Оссиана, сына Фингала» (1761–1765), якобы переведенные с гэльского языка, а в действительности сочиненные шотландским поэтом Джеймсом Макферсоном. Лирическая недоговоренность, составляющая основу стиля его поэм и призванная имитировать оригинальный строй поэтического языка древнего барда, удивительно точно соответствовала безыскусной простоте настоящих памятников фольклора — и вместе с тем была созвучна меланхолическим интонациям и настроениям английской сентименталистской лирики XVIII века. Этим объясняется необыкновенный успех мистификации Макферсона у читателей и литераторов той поры; к примеру, Гораций Уолпол, познакомившийся с ранней версией поэм еще до их появления в печати, уверился в подлинности «реликвии» и с восхищением писал о том, что ее строки «полны естественными образами и естественными чувствами, которые возникли прежде, чем были изобретены правила, сделавшие поэзию трудной и скучной»[20].
Наряду с готическим и оригинальным в круг важнейших предромантических концептов входит категория возвышенного (sublime), актуализированная и перетолкованная в психологическом ключе в «Философском исследовании о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757) английского мыслителя, политического публициста и общественного деятеля Эдмунда Бёрка. Подчеркнуто противопоставленное рационалистическим принципам соразмерности, гармоничности, упорядоченности, ясности и основанной на них категории прекрасного (занимавшей центральное место в классицистской эстетической парадигме), возвышенное в трактовке Бёрка предполагает упразднение строгих пропорций, четких линий и резко очерченных границ. Идея возвышенного связана с представлениями об огромности, неопределенности, вечности и бесконечности, с «отрицательными состояниями» пустоты, темноты, неизвестности, одиночества и безмолвия. Подобные состояния, а также разнообразные величественные объекты и явления — сумрачный лес, крутые горные уступы, грандиозные архитектурные сооружения, грозно колышущиеся морские волны, низвергающиеся водопады, неистовая игра природных стихий во время непогоды — вызывают, по мысли философа, смешанное чувство страха и восхищения (delight), отличного от удовольствия (pleasure), которое возникает при виде прекрасного. Именно страх Бёрк считал основным источником возвышенного: «все, что каким-либо образом устроено так, что возбуждает идеи неудовольствия и опасности, другими словами, все, что в какой-либо степени является ужасным или связано с предметами, внушающими ужас или подобие ужаса, является источником возвышенного; то есть вызывает самую сильную эмоцию, которую душа способна испытывать»[21]. Очевидно, что этой концепции как нельзя лучше отвечает готическая архитектура, которая, по более позднему наблюдению шотландского философа Томаса Рида, «передает нам идею опасности благодаря тонкости колонн, высоте крыши, ее весу и большим окнам с маленькими промежутками между ними. Это вызывает тот ужас, который порождается видом опасности или страхом перед ней»[22]. Возвышенное, ужасное и готическое в представлениях теоретиков пред-романтизма являются родственными друг другу концептами и вместе с категориями живописного, оригинального, романтического образуют связный понятийный круг, отмеченный общностью художественных ориентиров и настроений.
В свете этих тенденций, набиравших силу в британском искусстве, эстетике и литературе второй половины XVIII века, средневеково-готические пристрастия Горация Уолпола не только не удивляют, но, напротив, выглядят вполне закономерными, укорененными в самой логике развития культуры английского Просвещения. И роман «Замок Отранто», анонимно опубликованный в Лондоне в конце декабря 1764 года тиражом 500 экземпляров, стал естественным и предсказуемым продолжением авторских увлечений. Эту связь констатировал уже Вальтер Скотт, предпринявший в 1811 году переиздание уолполовского романа и написавший к нему обстоятельное критико-биографическое предисловие; по его словам, Уолпол, «обогащенный множеством сведений, которые дало ему изучение средневековой старины», «решил показать публике образец применения готического стиля в современной литературе, подобно тому как он уже сделал это в отношении архитектуры»