Он собирается исчезнуть из лесу, но вдруг его хватают за руки и за ноги, связывают и подвешивают вниз головой. Из прибрежных зарослей выскакивают обнаженные длинноногие купальщицы, вроде той, которая на карте Мир устремляется в просвет меж кронами. Это отряд гигантских амазонок, после боя хлынувших к воде, чтоб освежиться, понежиться и закалить свою Силу грозных львиц. Они набрасываются на него, хватают, опрокидывают, отнимают друг у друга, щиплют, тащат в разные стороны, пробуют его пальцами, ногтями, языками и зубами, нет, не так, с ума сошли, не трогай, что вы делаете, так не надо, хватит, ты меня погубишь, ой, ой, ой, помилосердствуй.
Полумертвого, его спасает Отшельник, который с фонарем обходит места битвы, складывая вместе части тел, врачуя изувеченных. Речь праведника можно вывести из последних карт, которые рассказчик кладет на стол дрожащею рукой:
— Не знаю, можно ли считать удачей твое спасение, солдат. Разгром, резня — удел не только армии, которая воюет под одним с тобою флагом: войско амазонок-мстительниц сметает и опустошает рати и империи, растекаясь по континентам, уже десять тысяч лет подчиненным зыбкому мужскому верховенству. Непрочное перемирие, удерживавшее мужчин и женщин от внутрисемейных битв, нарушено: жены, сестры, матери и дочери не признают в нас более отцов, братьев, сыновей, мужей, а видят лишь врагов и спешат с оружием в руках пополнить ряды мстительниц. Наши гордые твердыни сдаются одна за другой, никому из мужчин нет пощады, если не убьют — кастрируют, лишь немногим избранным, как трутням в улье, предоставляется отсрочка, но их ожидают муки еще более жестокие, чтобы отбить у них охоту хвастаться. Вину мужчины, возомнившего себя Мужчиной, не искупить ничем. Ближайшие тысячелетия будут временем владычества цариц-карательниц.
Повесть о королевстве вампиров
Лишь одного из нас, похоже, не страшат и самые зловещие таро, он даже, кажется, накоротке с Тринадцатым Арканом. И поскольку этот крепкий малый чрезвычайно схож с Пажом Посохов, а карты он выкладывает так, будто исполняет свой тяжелый повседневный труд, следя за тем, чтобы прямоугольники ложились на равном расстоянии друг от друга и ряды их разделяли ровные дорожки, то естественно предположить, что деревяшка, о которую опирается он на рисунке, — рукоять лопаты, погруженной в землю, а человек этот — могильщик.
Освещаемые слабым светом карты рисуют ночной пейзаж: Чаши формою напоминают урны, саркофаги и гробницы среди зарослей крапивы, Мечи звенят как заступы или лопаты, ударяясь о свинцовые крышки, Посохи чернеют наподобие покосившихся крестов, Динарии мерцают как блуждающие огоньки. Стоит выйти из-за облака Луне, как поднимают вой шакалы, остервенело разрывающие землю у могил, оспаривая свои разложившиеся яства у тарантулов и скорпионов.
На фоне этого ночного пейзажа можем мы представить короля, который нерешительно ступает, сопровождаемый своим шутом или придворным карликом (тут у нас как раз имеются Король Мечей с Безумцем), и предположить их разговор, который долетает до могильщика. Что ищет в таком месте в этот час король? Королева Чаш подсказывает нам, что движется он по стопам своей жены, — шут видел, как она украдкой вышла из дворца, и полушутя-полусерьезно убедил монарха выследить ее. Этот склочный карлик заподозрил здесь Любовную интрижку, но король уверен: все, что делает его супруга, может быть представлено при свете Солнца: много где приходится бывать ей потому, что помощи ее ждут брошенные дети.
Король — прирожденный оптимист: все в его державе к лучшему, Динарии удачно вкладываются и активно обращаются, щедрым клиентам, мучимым веселой жаждой, подносятся Чаши вина, Колесо громадного механизма вращается само собою день и ночь. Правосудие сурово и разумно — в соответствии с представленным на карте ликом, напоминающим застывшее лицо служащей в окошке. Построенный им город многогранен как кристалл или Туз Чаш, ажурен от окон схожих с теркой небоскребов, пронзаем вверх — вниз лифтами, увенчан виадуками, небедными автостоянками, подрыт светозарным муравейником подземных автострад, это город, возносящий свои шпили выше облаков, а темные крылья миазмов хоронящий в своих недрах, чтоб не затемняли витражей и хромированных металлов.
Шут же всякий раз, как открывает рот, промеж ужимок и острот сеет сплетни и хулу, рождающие подозрения и тревоги: послушать его, так огромный механизм движим адскими зверями, а виднеющиеся из-под града-чаши крылья — свидетельство того, что изнутри ему грозят интриги. Король вынужден подыгрывать — ведь затем и держит он безумца, чтобы тот ему перечил и высмеивал его. Согласно мудрому старинному обычаю, придворный безумец, скоморох или поэт низвергает и осмеивает ценности, лежащие в основе власти суверена, демонстрируя ему: изнанка прямой линии — кривая, готового изделия — хаос несовместимых элементов, а гладкой речи — пустая трескотня. И все же временами эти колкости внушают королю неясное беспокойство — конечно, также предусмотренное, даже гарантированное соглашением меж королем и скоморохом, однако все равно немного беспокоящее государя — не только потому, что именно таков был уговор, но и потому, что ему и вправду неспокойно.
Ибо привел безумец короля в тот самый лес, где все мы заблудились.
— Не знал я, что в моей державе есть еще такие густые леса, — заметил, видимо, монарх. — Как не порадоваться, ведь болтают, будто деспот я, даже листьям не даю спокойно выделять сквозь поры кислород и превращать свет солнца в их зеленый сок.
В ответ безумец:
— Я бы так не радовался, Государь. Лес отбрасывает тени не за пределы просвещенной метрополии, а внутрь ее — в умы твоих сознательных, усердных подданных.
— Ты намекаешь, безумец, будто бы мне что-то неподвластно?
— Поглядим.
Лесная чаща уступает место рощице с аллеями, отгороженными свежевырытой землей, прямоугольным ямам, чему-то белеющему в земле наподобие грибов. С ужасом узнаём мы из Тринадцатой Таро, что подлесок удобряется свежими трупами и оголенными костями.
— Ты куда меня привел, безумец? Это кладбище!
А шут, указывая на беспозвоночных, которые пасутся на могилах:
— Здесь правит более могущественный суверен, чем ты, — Его Величество Червяк!
— Не видел я в своих владениях мёста, где царил бы подобный беспорядок! Что за олух ведает этим делом?
— Я к вашим услугам, Государь. — Настал черед могильщика выйти на сцену и произнести свою тираду. — Отгоняя от себя мысли о смерти, горожане зарывают трупы здесь, подалее от глаз. Но отгоняй не отгоняй — они снова вспоминают о ней и хотят проверить, надежно ли зарыты мертвецы и впрямь ли они так уж непохожи на живых, ведь иначе живые не могут быть уверены, что живы, верно? В общем, то закапывай, то вырывай, вытаскивай, а после снова хорони — дел у меня хватает! — И могильщик, поплевав на руки, вновь взялся за лопату.
Наше внимание привлекает другая карта, которая, похоже, предпочла бы не бросаться в глаза, — Папесса, — и мы указываем на нее рассказчику движением, наверно сообразным обращенному к могильщику вопросу короля, который замечает женскую фигуру в монашеском плаще и капюшоне, сидящую на корточках среди захоронений:
— Что это там за старуха роется в могиле?
— Избави бог, здесь ночью бродят скверные бабенки, — верно, отвечает могильщик, осеняя себя крестом. — Чернокнижницы, поднаторевшие в приготовлении зелий, выискивают, что им надобно для ворожбы.
— Давай следить за ней.
— Только не я, мой повелитель! — Тут шут, наверно, содрогнувшись, отступил назад. — И вас молю, подальше от ведуний!
— Но я должен знать, насколько в моих землях еще живы предрассудки! — Что король не сдастся, нет сомнения; вот он шагает за могильщиком.
На Аркане под названием Звезды мы видим женщину, совлекшую с себя монашеское облачение. Она вовсе не стара, она красива, она обнажена. В лунном свете, при мерцании звезд обнаруживается: ночная посетительница кладбища очень схожа с королевой. Сперва король узнаёт тело супруги, ее нежные груди — как две груши, покатые плечи, крепкие бедра и большой живот; когда же она поднимает голову и открывается ее лицо в обрамлении тяжелой массы распущенных волос, мы тоже разеваем рты от изумления: если б не сосредоточенное выражение, какого не передают парадные портреты, она была бы вылитая королева.
— Как смеют эти гнусные колдуньи оборачиваться благородными влиятельными дамами? — должно быть, так и не иначе отреагировал король, который, дабы отвести любые подозрения от своей жены, готов признать за ведьмами кое-какие сверхъестественные способности, включая умение обернуться тем, кем им угодно. Другое, более правдоподобное объяснение («Моя бедная супруга стала от переутомления сомнамбулой!») он, должно быть, сразу же отверг, увидев, как усердно эта предполагаемая сомнамбула, стоя на коленях у края могилы, орошает землю неизвестными составами. (Если только в руках у нее не искрящие кислородно-водородные горелки — чтобы распаять свинцовый гроб.)
Так или иначе, речь идет о вскрытии могилы — эта сцена была предсказана другой таро на Судный день в конце времен, но приближена усилиями хрупкой женщины. С помощью веревки и Двух Посохов ведьма достает из ямы тело Подвешенного за ноги. Это весьма недурно сохранившийся покойник, бледное лицо которого обрамлено свисающей вниз густой иссиня-черной шевелюрой, глаза вытаращены, как у умерших неестественною смертью, сжатые губы скрывают острые длинные клыки, которые колдунья обнажает ласковым движением.
Сколь ни ужасно это зрелище, от нас не может ускользнуть одна подробность: если ведьма как две капли схожа с королевой, то покойник — вылитый король. Не замечает этого лишь сам монарх, компрометирующий себя невольным восклицанием: