[13] — обречь на вечные раздоры Папу и Отшельника-Друида. Лучший способ сохранения тайны — незаконченный роман.)
Таким образом, задача, решить которую стремились два наших сотрапезника, обкладывая другими картами Туз Чаш, — одновременно и Великое Деланье алхимиков, и Поиски Грааля. В одних и тех же картах оба могут усмотреть этапы своего Искусства или Похождений: в Солнце — светило, сопряженное с золотом, или чистоту отрока-воина, в Колесе печное движение или лесные чары, в Страшном Суде — гибель и возрождение (металлов и души) или небесный зов.
Эти две истории рискуют постоянно сталкиваться, ежели не прояснить их внутренние механизмы. Алхимик — это тот, кто ради совершения обмена в веществах стремится сделать свою душу, подобно золоту, неизменяемой и целостной. Фауст, опрокидывая правило алхимика, делает объектом мены свою душу ради того, чтоб неподвластной переменам сделалась природа и не требовалось больше искать золото, поскольку все элементы уравнялись бы в цене, весь мир стал бы золотым, а злато — целым миром. Точно так же странствующий рыцарь — тот, кто подчиняет свои действия абсолютным и суровым нравственным законам для того, чтобы природные законы с абсолютной мягкостью способствовали изобилию на земле; но попробуем представить Персеваля-Парциваля-Парсифаля, опрокинувшего правило Круглого Стола: его рыцарские достоинства будут невольными, даром природы, подобно цвету крыльев бабочки, и, с беззаботностью и изумлением свершая свои деяния, он, может быть, сумеет подчинить природу своей воле, овладеть наукою о мире как каким-нибудь предметом, стать волшебником и чудотворцем, заживить рану Короля-Рыбака и возвратить пустынной почве зеленый сок растений.
Итак, мозаика из карт, приковывающая наши взгляды, представляет Делание или Поиск, которые хотелось бы закончить, ничего не делая и не ища. Доктор Фауст устал связывать мгновенные превращения металлов с медленными преобразованиями в самом себе, он усомнился в мудрости, которой набирается Отшельник в ходе одинокой жизни, разуверился в возможностях своего искусства, подобного перебиранию комбинаций карт. И тут его келейку на самом верху Башни озаряет молния. Пред ним возникает тип в широкополой шляпе вроде тех, что носят виттенбергские студенты[14]; возможно, это странствующий ученый или Маг — шарлатан, ярмарочный фокусник, разместивший на скамейке целую лабораторию из всевозможных склянок.
— Ты думаешь, что сможешь подражать моему искусству? — наверное, так истинный алхимик обратился к самозванцу. — Что за бурду ты перемешиваешь там в своих горшках?
— Ту, из которой возник весь Мир, — мог ответить неизвестный, — где сформировались и кристаллы, и растения, и животные всех видов, и сам человек разумный! — И все, что называет он, просвечивает в веществе, бурлящем в раскаленном тигле, как сейчас мы видим на Аркане XXI. На этой карте с наибольшим номером в колоде, выше всех оцениваемой в очках, в обрамлении из миртовых ветвей парит нагая богиня, может быть, Венера; в окружающих ее четырех фигурах узнаются более поздние священные символы, но, вероятно, это просто предусмотрительная травестия[15] иных явлений, не столь несовместимых с ликующей богиней, — может быть, сирен, кентавров, гарпий и горгон, что управляли миром, прежде чем их подчинила власть Олимпа, или динозавров, мастодонтов, птеродактилей и мамонтов — тех опытов, которые позволила себе природа, прежде чем смирилась с превосходством человека. А кое-кто видит в центральной фигуре не Венеру, а Гермафродита, символ душ, которые достигают центра мира, кульминацию пути, который предстоит пройти алхимику.
— Стало быть, ты можешь вырабатывать и золото? — наверное, спросил наш доктор, а тот в ответ:
— Гляди! — и явил ему на мгновенье сейфы, наполненные слитками кустарного золота.
— И ты бы мог вернуть мне молодость?
Искуситель показал ему Аркан Любовь, соединяющий историю Фауста с историей Дона Хуана Тенорио, конечно тоже скрытой в решетке из таро.
— Что ты хочешь за раскрытие тайны?
Двойка Чаш — своего рода памятка, таящая секрет изготовления золота, которую можно толковать и как разъединение духов Серы и Ртути, и как объединение Солнца и Луны, и как борьбу Устойчивого и Летучего, рецепты коих излагают все трактаты, но, следуя им, можно извести всю жизнь на раздувание огня в горнах без какого-либо результата.
Похоже, сотрапезник наш вычитывает из таро еще не завершившуюся в нем самом историю. Но, видно, пока вряд ли можно ожидать сюрпризов: Двойка Динариев графически, с изящной убедительностью, указует на обмен, на торг, на do-ut-des[16]; и поскольку компенсацией в этом обмене может служить только душа рассказчика, нам легко узнать ее наивную аллегорию в струистом и крылатом видении на Аркане под названием Воздержанность; и если подозрительный чудесник хочет непременно выторговать душу, не остается никаких сомнений в том, что это Дьявол.
При посредстве Мефистофеля любое желание Фауста тотчас же исполняется. Точнее, Фауст получает золотой эквивалент того, чего желает.
— Ты недоволен?
— Я думал, что богатство необычно, многолико и изменчиво, а вижу лишь куски однообразного металла, которые прибывают, убывают, накапливаются и служат лишь умножению самих себя, неотличимых друг от друга.
Все, чего коснутся его руки, обращается в золото. Таким образом, на карте Туз Динариев, где земной шар оборачивается кружком из цельного золота, закостеневшей в своей абстрактности монетой, непригодной для питания и жизни, история доктора Фауста соединяется с историей царя Мидаса.
— Уже жалеешь, что пошел на сделку с Дьяволом?
— Нет, только нужно было душу менять не на один металл. — Лишь пойдя на компромисс с целым легионом бесов, сможет Фауст спасти свою многообразную душу, отыскать во глубине пластмассы золотые блестки, вновь и вновь смотреть, как у прибрежья Кипра рождается Венера, рассеивая пятна нефти, пену от стиральных порошков…
⠀⠀ ⠀⠀
Аркан Номер XVII, годящийся для завершения истории ученого-алхимика, может также послужить началом истории доблестного воина, являясь иллюстрацией его рождения под звездным небом. Сын неизвестного отца и странствующей после отрешения от власти королевы, Парсифаль носит в себе тайну своего происхождения. Чтобы помешать ему что-либо узнать, мать (имевшая, наверное, на то причины) приучила сына никогда не задавать вопросов и, вырастив в уединении, избавила от тягот обучения рыцарскому делу. Но и в колких вересковых пустошах встречаются странствующие рыцари, и мальчик без каких-либо вопросов примыкает к ним, берет в руки оружие и вскакивает на коня, который затаптывает его мать, слишком долго его от всего оберегавшую.
Рожденный от преступной связи, убивший, сам того не зная, собственную мать и вскоре воспылавший сам запретною любовью, простодушный Парсифаль беззаботно разъезжает по миру. Не ведая всего того, что нужно в жизни, он поступает в соответствии с рыцарскими правилами — это происходит у него само собой. И, блистая безоблачным неведением, он проезжает по местам, над которыми витает туманное знание.
Таро Луна являет нам картину запустения. На берегу стоячего пруда высится замок, на Башню коего обрушилось проклятие. Там проводит свои дни Анфортас, Король-Рыбак, — мы видим, как старик, убитый горем, ощупывает свою незаживающую рану. Пока она не зарубцуется, не завертится вновь колесо превращений, движущееся от солнечного света к зелени растений и радостному празднику весеннего равноденствия.
Может быть, Король Анфортас грешен тем, что он — хранитель застоявшегося знания, сухой науки, вероятно сберегаемой на дне того сосуда, который на глазах у Парсифаля целая процессия несет по замковым ступеням, а он, хоть и хотел бы знать, чтб это за сосуд, молчит. Сила Парсифаля в том, что он совсем недавно вышел в мир и настолько поглощен своим там пребыванием, что ему ни разу не приходит в голову спросить о виденном. Однако достало б одного его вопроса, первого, который повлек бы целую лавину других — о том, о чем никто и никогда не спрашивал, — и вот осадок веков, отложившийся на дне ископаемых сосудов, растворяется, эры, стиснутые было толщами пород, возобновляют свое течение, будущее использует то, что возможно, из наследия прошлого, цветочная пыльца сезонов изобилия, тысячелетиями покоившаяся в торфяных болотах, вновь взлетает, возносясь над пылью засушливых годов…
Не знаю, долго ли (сколько часов или, быть может, лет) Парсифаль и Фауст с помощью таро воссоздают свои маршруты на столе таверны. Но каждый раз, когда они опять склоняются над картами, их истории прочитываются иначе, предстают с поправками и разночтениями, отражают настроения и течение мыслей, колеблются меж полюсами — всем и ничем.
— Мир не существует, — заключает Фауст, когда маятник, качнувшись, достигает другой крайности, — немыслимо такое «всё», где было бы все сразу, есть конечное число элементов, из которых могут быть составлены миллиарды миллиардов комбинаций, лишь немногие из каковых, однако, имеют смысл и форму и выделяются среди бессмысленной, бесформенной словесной пыли, как семьдесят восемь карт таро, в сочетаниях которых проступают эпизоды тех или иных историй — и тотчас же распадаются.
А Парсифаль, по-видимому, делает такое (опять же временное) заключение:
— Основа мира — пустота, движение во вселенной начинается из ничего, вокруг небытия строится сущее, на дне Грааля[17] — дао, — и указывает на пустой прямоугольник, окруженный картами таро.