Так я все расставил по местам. По крайней мере, на бумаге. Во мне все так же, как и прежде.
Три повести о безумии и гибели
Теперь — когда мы видели, как замусоленные картонки превращаются в картинную галерею, драматический театр, собрание романов и поэм, — беззвучно тасуемые слова, которые, следуя за таинственными образами карт таро, невольно оторвались от земли, могут попробовать подняться выше на крыльях более высокопарных слов, пускай даже услышанных с галерки, звуки коих траченные молью кулисы и скрипучие подмостки сцены превращают в королевские дворцы и поля битв.
И впрямь, те трое, что начинали ссориться, делают теперь это торжественными жестами, как будто декламируя, и когда одновременно устремляют пальцы к одной и той же карте, то другой рукой и выразительной гримасой стремятся показать, как именно, а не иначе нужно понимать эти фигуры. И вот на карте, именуемой, в зависимости от обыкновения и языка, Башней, Богадельней или Домом Дьявола, молодой человек (можно подумать, носящий меч лишь для того, чтобы почесывать им голову, украшенную белокурыми — теперь седыми — локонами) узнаёт укрепления замка в Эльсиноре в миг, когда ночную тьму пронзает явление, ввергающее караульных в оторопь, — величественный призрак, своей посеребренной бородою и сверкающими латами и шлемом похожий и на Императора в таро, и на покойного единодержца Дании, вернувшегося, чтобы добиться Правосудия. Как не задаться молодому человеку при виде этих карт немым вопросом: «Почему твоя гробница разъяла свой оскал, и труп твой, вновь надев стальное облачение, явился в наш подлунный мир, так напугав Луну, что дыбом встали у нее от ужаса лучи?»
Его перебивает дама со смятенным взором, настойчиво дающая понять, что узнаёт в той самой Башне Дунсинанский замок, каким тот станет, когда осуществится месть, туманно предреченная ведьмами: Бирнамский лес двинется вверх, на холм, деревья, ряд за рядом, ступая вырванными из земли корнями и простирая ветви наподобие Десятки Посохов, пойдут на приступ крепости, и узурпатор узнает, что Макдуф, исторгнутый из чрева матери мечом, — тот самый, кто Мечом отрубит ему голову. И как обретает смысл зловещее соединение трех карт — Папессы, или ведьмы-пророчицы, Луны, или той ночи, когда мяукнет трижды полосатый кот и хрюкнет дикобраз, а скорпионы, жабы и гадюки поймаются и угодят в бульон, и Колеса, или бурлящего котла, где сплавляются сушеная плоть колдуньи, желчь козы, мозги зародыша, шерсть нетопыря, потроха хорька, обгаженные хвосты мартышек, — так и самые бессмысленные знаки, которые подмешивают ведьмы в свое зелье, рано или поздно обретают смысл, стирая в порошок тебя и твою логику.
Но на Аркан с изображением Башни в Грозу нацелен и дрожащий палец старца, другой рукой приподнимающего карту Король Чаш, — конечно, для того, чтоб мы узнали, кто он, так как у этого заброшенного человека не осталось королевских атрибутов, — ничего на свете не оставили ему две бессердечные дочери (так, похоже, хочет он сказать, указывая на портреты двух жестоких дам в коронах и на унылый пейзаж, являемый Луной), и вот теперь его хотят лишить и этой карты — доказательства того, что он был выдворен из своего дворца, опрокинут за стены его, будто помойное ведро, брошен на произвол стихий. И жил он в буре, ветре и дожде, будто не могло быть для него иного дома, будто и вообразить нельзя, что в мире есть что-то кроме града, грома, урагана. И поскольку в голове у него ныне только ветер, молнии, безумие: «Дуйте, ветры, пока не лопнут щеки! Ливни, ураганы, затопите колокольни, флюгера залейте! Серные огни, быстрее мысли, предвестники крушащих дубы стрел, спалите мою голову седую! Ты, гром, сотряси всю землю, расплющи шар земной, разбей формы природы, уничтожь людей неблагодарных семя!» — такие мысли сверкают в глазах старого монарха, сидящего средь нас ссутулив плечи, облеченные уже не в горностаевую мантию — в рясу Отшельника, как будто он все бродит с фонарем в степи, где не найти укрытия, в сопровождении Безумца — единственной его опоры и зеркала его безумия.
А вот для упомянутого нами молодого человека Безумец — просто роль, которую он выбрал себе сам, дабы разработать наилучший план отмщения и скрыть, насколько потрясен он выявлением вины Гертруды, своей матери, и собственного дяди. Если у него невроз, то всякий невроз методичен, как всякий метод невротичен. (Что хорошо известно нам, прикованным к этим таро.) Гамлет хотел поведать нам историю отношений между молодым и старшим поколениями: чем больше молодые чувствуют себя подавленными значимостью старших, тем более они склонны к крайним, абсолютным представлениям о себе, тем ощутимей нависают над ними родительские призраки. Не меньшую тревогу вызывают сами молодые у старших, тревожа их как призраки, слоняясь с понурым видом, пережевывая обиды, оживляя в старших угрызения совести, которые те уже похоронили, и ни в грош не ставя то, чем старшие гордятся, — опыт. Если Гамлет выглядит безумцем, расхаживая в спущенных чулках, уставясь в книгу, — что ж, переходный возраст располагает к умственным расстройствам. Впрочем, мать застала его (Влюбленного!) несущим всякий бред в лицо Офелии; тотчас же ставится все объясняющий диагноз — безумная любовь. Но если кто от этого и пострадает — бедный ангелок Офелия: обозначающий ее Аркан — Воздержанность — предвещает уже ее конец в стихии вод.
Вот Маг объявляет, что при дворе даст представление бродячая труппа паяцев или лицедеев, — чем не случай столкнуть злодеев с их злодейством! В драме действует Императрица — прелюбодейка и убийца, узнает ли в ней себя Гертруда? Клавдий в смятении бежит. Гамлет понимает: дядя будет шпионить за ним из укрытия; довольно будет точного удара Мечом по шевелящейся завесе, чтобы король упал, сраженный наповал. «Крыса! Крыса! Бьюсь об заклад, я уложу ее!» Но там таился не король, а (сообщает нам таро Отшельник) старик Полоний, навеки пригвожденный в миг подслушивания незадачливый шпион, не на многое сумевший пролить свет. Ничего-то ты не можешь сделать толком, Гамлет: не успокоив тень своего отца, оставил сиротою девочку, которую любил. Твоя натура предрасполагает тебя к отвлеченным размышлениям — не случайно Паж Динариев представляет себя погруженным в созерцание кругообразного рисунка — вероятно, мандалы, схемы внеземной гармонии.
Наша менее созерцательная гостья, иначе говоря — Королева Мечей — Леди Макбет, — при виде карты Отшельник, судя по всему, испытывает потрясение. Может быть, она воспринимает ее как еще одно явление призрака — накинувшую капюшон тень зарезанного Банко, которая, с трудом пройдя по коридорам замка, без приглашения садится за пиршественный стол на самое почетное место, и с косм ее в тарелку скатываются капли крови. Или узнаёт в нем собственного мужа, зарезавшего сон Макбета, который с фонарем обходит ночью комнаты гостей, медля, как комар, которому жаль пачкать наволочку.
— Руки-то обагрены, а сердце твое бледно! — подстрекает, провоцирует его жена, из чего не следует, что она намного хуже его: как и подобает супругам, они поделили меж собою роли, брак есть столкновение двух сокрушающих друг друга себялюбий, от которого дают трещину основы человеческого общества, столпы общественного блага зиждутся на гадючьих выползках частных зверств.
Однако же мы видели, что с куда большей достоверностью узнал себя в Отшельнике Король Лир — безумец, странствующий в поисках ангела — Корделии (Воздержанность — еще одна потерянная карта, и эта — только по его вине), не понятой им дочери, несправедливо изгнанной в угоду лживым и коварным Гонерилье и Регане. Как бы отец ни обходился с дочерьми, он ошибается в расчетах: властны родители или уступчивы, признательности от детей им не дождаться — поколения смотрят друг на друга косо и разговаривают лишь затем, чтоб обнаружить обоюдное непонимание, чтобы обвинять друг друга в том, что одни взрастают несчастными, другие умирают, отчаявшись.
Что с Корделией? Быть может, не имея более, где жить и чем прикрыться, она нашла пристанище среди этих песков, пьет воду изо рвов и, как Мария Египетская[25], кормится просяными зернами, что приносят птицы. Может быть, именно это означает Аркан Звезда, в котором Леди Макбет, однако, узнает себя — сомнамбулу, которая встает средь ночи без одежды и, вглядываясь закрытыми глазами в пятна крови на своих руках, пытается их смыть, но тщетно. Еще бы! Запах крови не проходит: чтобы удалить его с этих ручонок, не хватило бы всех аравийских благовоний.
Такому толкованию противится, однако, Гамлет, в своем рассказе подошедший к моменту (Аркан Мир), когда Офелия, сойдя с ума, лепечет всякую нелепицу и безыскусные стишки, блуждает по лугам, увенчанная гирляндами из лютиков, крапивы, маргариток и продолговатых цветов, которые пастухи-бесстыдники прозвали вовсе неудобосказуемо, а наши целомудренные девы именуют членом мертвеца, — и для продолжения истории нуждающийся в этой самой карте — Семнадцатом Аркане, где Офелия представлена на берегу прозрачного студенистого потока, который, поглотив ее мгновение спустя, покроет ее волосы зеленой плесенью.
На кладбище, среди могил, Гамлет размышляет о Смерти, подняв череп шута Йорика с отвисшей челюстью. (Выходит, вот что за кругляш держит в руке Паж Динариев!) Там, где не стало профессионального Безумца, психоз уничтожения, прежде находивший в нем отражение и выход сообразно своду ритуальных правил, проникает в речи и поступки повелителей и подданных, не способных защититься даже от самих себя. Гамлет уже знает, что, к чему б ни приложил он руку, лишь пополнит чашу горестей. Его считают не способным убивать? Но только это ему и удается! Беда в том, что всякий раз он поражает не те цели, — если убивает, то не того