Замок скрестившихся судеб. Том II — страница 27 из 29

Т Нулевое

Т нулевое

⠀⠀ ⠀⠀

^{Иллюстрация к рассказу «Т нулевое». Джо Кут}

Мне кажется, я не впервые пребываю в этом положении: в вытянутой левой руке — только что пустивший стрелу лук, правая еще отведена назад, стрела S зависла в воздухе, пройдя около трети своей траектории, лев L летит, разинув пасть и выпустив когти, на меня. Спустя секунду я узнаю, сойдутся ли стрела и лев в точке X, через которую проходят траектории и L, и S, в мгновение t_x, то есть перекувырнется ли лев с ревом, заглушаемым потоком крови, заливающей его глотку, пронзенную стрелой, или, невредимый, обрушится на меня сверху, свалит наземь, двумя лапами порвав мои спинные и грудные мышцы, а челюсти его, щелкнув, отделят мою голову от шейных позвонков.

Траектории и стрел, и хищников зависят от столь многих и столь сложных факторов, что трудно вмиг определить, какая возможность вероятней. В общем, положение из тех, когда неясно, чего ждать, что думать. Но мне думается: это происходит не впервые.

Прежний опыт вспоминать нет смысла: стоит лучнику счесть себя опытным — и он пропал, ведь всякий лев, с которым мы сталкиваемся в своей краткой жизни, отличается от прочих, и если сравнивать и принимать решения исходя из неких общих правил и своих предположений, ничего хорошего из этого не выйдет.

С другой стороны, я не из тех, кто полагает, будто бы есть некий главный, абсолютный лев, а многочисленные частные, приблизительные львы, которые на нас набрасываются, — лишь тени, видимости. Жизнь так трудна, что в ней нет места тому, что неконкретно, недоступно чувственному восприятию.

Столь же далек я и от мнения, будто каждый из нас от рождения наследует представление о льве, который временами нависает над ним в его грезах, и когда встречает его в жизни, то сразу думает: о, лев! Но почему и как пришел я к исключению такой возможности, объяснять сейчас, по-моему, не время.

Скажу лишь, что под «львом» я подразумеваю только это выскочившее из саванны желтое пятно, это хриплое дыхание, отдающее кровавым мясом, эту белую шерсть на брюхе, эти розовые подушечки и уходящие в них острия когтей, то есть нависшую надо мной совокупность ощущений, именуемую «львом» лишь для удобства, хотя ясно, что она не имеет ничего общего ни с этим словом, ни с представлением о льве, которое сложилось бы в иных, отличных обстоятельствах.

Я говорю, что вроде бы переживаю данное мгновение не впервые, так как ощущения мои схожи с теми, что возникают от легкого двоения изображений, — будто я вижу не стрелу и льва, а не менее двух львов и двух стрел, почти что совпадающих друг с другом, с небольшим смещением, так что очертания фигуры льва и часть стрелы как бы подчеркнуты или, точней, окаймлены более тонкой и размытой линией. Но может быть, это двоение иллюзорно, может быть, мне просто так представилось не выразимое иначе ощущение особой содержательности льва, стрелы, кустов саванны, являющих собою нечто большее, чем только льва, стрелу, кустарник, то есть бесконечное повторение льва, стрелы, кустарника именно в таком соположении с бесконечным повторением меня в момент, следующий за расслаблением тетивы.

Не хотелось бы, чтобы ощущение, описанное таким образом, чересчур напоминало узнавание уже виденного прежде — стрелы вот этак, льва вот так и вот такого положения их относительно меня, стоящего здесь с луком; вернее было бы сказать, что узнал я лишь пространство, место, где сейчас находится стрела, которое было бы пустым, если бы ее там не было, ту пустоту, что в данный миг содержит льва, и ту, где нахожусь я сам, иначе говоря, в пустоте, которую мы занимаем, а точней, пересекаем, — то есть занимает, а точней, пересекает мир, — я стал выделять отдельные места, отличать их от других, столь же пустых и так же пересекаемых миром. Подчеркну: их узнаванию не способствуют ни, скажем, формы местности, ни расстояния от леса или от реки, — я прекрасно знаю, что пространство вокруг нас все время разное, знаю, что Земля — небесное тело, движущееся среди прочих находящихся в движении небесных тел, я знаю, что ни на Земле, ни в небе не найдется знака, способного служить мне абсолютной точкой отсчета, я все время помню: звезды вращаются в колесе галактики, а разные галактики удаляются друг от друга со скоростями, пропорциональными расстояниям между ними. Но меня не отпускает подозрение, что я попал в пространство, для меня не новое, что я вернулся в точку, в которой мы уже когда-то находились. А поскольку речь не только обо мне — со мной вернулись и стрела, и лев, — это не может быть случайностью, а возможно, только если время вновь проходит уже пройденной им траекторией. Стало быть, та пустота, которая показалась мне знакомой, — не пространственная, а временная.

Может ли, однако, то место, где сейчас проходит время, накладываться на места его предыдущих прохождений? В таком случае ощущение насыщенности образов могло бы объясняться тем, что протекающее время снова и снова бьется в один и тот же миг. Не исключено, что кое-где с каждым новым его протеканием происходит чуть заметный сдвиг по фазе: тогда слегка двоящиеся, размытые изображения — свидетельство того, что трасса времени от многократных его прохождений несколько расширилась и вокруг предписанной стези образовался небольшой зазор. Но даже если это просто мимолетный оптический эффект, мне никуда не деться от ощущения ритмичного биения в то мгновение, которое я сейчас переживаю. Нет, я не хочу сказать, что данный миг выделяется особой временной насыщенностью по сравнению с теми, что уже минули или наступят позже: с точки зрения времени это не больше чем мгновение, длящееся столько же, как и другие, равнодушное к собственному содержанию, заключенное в потоке времени, который устремлен от прошлого к грядущему; я, кажется, открыл лишь аккуратное периодическое появление его в ряду, который снова и снова точно повторяет сам себя.

Итак, моя задача в миг, когда стрела со свистом рассекает воздух, лев выгнулся в прыжке и невозможно предсказать, проткнет ли острие, обмазанное змеиным ядом, в рыжую шерсть меж выпученных глаз или, промчавшись стороной, предоставит мои беззащитные потроха на растерзание зверю, который, вырвав их из остова, начнет таскать, рассеивая, по пыльной окровавленной земле, откуда еще до прихода ночи черные грифы и шакалы устранят их последние следы, — так вот, моя задача в том, чтобы определить: замкнут или нет тот ряд, в который входит данная секунда? Ибо ежели — как вроде бы мне доводилось слышать — это ряд конечный, то есть если мировое время началось с определенного момента и продолжится во взрывах звезд и все большем разрежении туманностей до той поры, когда рассеяние достигнет крайнего предела, после чего туманности и звезды снова станут концентрироваться, то из этого я должен заключить, что время повернется вспять, что цепь мгновений начнет разматываться в противоположном направлении до самого начала, чтобы затем начать все заново, и так до бесконечности, но ведь тогда ни из чего не следует, что у мирового времени было какое-то начало, мир просто пребывает в постоянном колебании между крайними моментами, обреченный вечно повторяться, как бессчетно уже повторился и снова повторяется в секунду, в которой пребываю я сейчас.

Итак, представим, что я пребываю в некой промежуточной пространственно-временной точке одной из фаз существования мира; по прошествии сотен миллионов миллиардов секунд я, стрела, лев и кустарник расположились так, как расположены сейчас, и миг спустя эта секунда будет поглощена, погребена тем рядом сотен миллионов миллиардов секунд, который она продолжает вне зависимости от того, сойдутся ли через секунду в одной точке или разойдутся летящие лев и стрела; в конце концов придет мгновение, когда время повернет назад и мировая история повторится задом наперед, из следствий аккуратно восстановятся причины, в том числе от ожидающих меня неведомых мне следствий, от стрелы, что входит в землю, поднимая желтую тучу пыли и частицы кремня, или пронзает нёбо зверя как огромный новый зуб, последует возврат к тому моменту, который я сейчас переживаю, через возвращение словно всосанной назад стрелы на тетиву натянутого лука и падение льва обратно за кусты на сжатые пружиной задние лапы, и всякое «потом» окажется, секунда за секундой, постепенно стерто возвращающимся «прежде», позабыто в итоге распадения в мозгу миллиардов нейронных комбинаций, так что никто и не узнает, что живет во времени, вывернутом наизнанку, как вот сейчас я не уверен в том, куда направлено движение времени, в котором движусь я, не уверен, не свершилось ли уже на самом деле то «потом», которого я жду, мгновение назад, унеся с собой мое спасение или мою гибель.

Так или иначе, меня неотвратимо мучает вопрос: может быть, остановиться здесь, застыть в пространстве и во времени, пока едва отпущенная тетива растягивается в противоположном направлении, а правая нога, едва освобожденная от веса тела, поднимается под прямым углом, и неподвижно ждать, когда из тьмы пространства-времени опять возникнет лев, зависший надо мною в воздухе, а стрела займет на траектории то самое место, где помещается сейчас? Стоит ли и в самом деле продолжать, если рано или поздно нам все равно придется оказаться в этом положении? Тогда уж лучше я передохну несколько десятков миллиардов лет, пока весь прочий мир пройдет до конца свой путь в пространстве и во времени, а когда он будет возвращаться, вновь запрыгну, проследую своей и мировой историей обратно к самому истоку и снова пущусь в путь, чтобы снова оказаться здесь; или пускай время движется обратно тоже без меня, я буду дожидаться его, и, когда оно опять приблизится ко мне, будет видно, подходящий ли момент для того, чтоб сделать еще шаг, отправиться взглянуть на то, что произойдет со мной через секунду, или лучше окончательно обосноваться здесь. При этом мои материальные частицы не обязательно должны быть выключены из движения в пространстве и во времени, отрешены от кровопролитного мгновения победы охотника или же льва: я уверен, что мельчайшие крупицы нас так или иначе застревают в каждой точке скрещения времени с пространством и, значит, нужно просто не обособляться от этих крупиц, а отождествлять себя с каждой из них, в то время как все будет идти своим чередом.

В общем, у меня имеется возможность быть в фазах колебаний мира неподвижной точкой. Воспользоваться или нет? Пожалуй, если останавливаться, то не одному, — это, как я понимаю, не имеет смысла, — а вместе с тем, чем обусловлено для меня это мгновение, — в составе связки из стрелы, льва и лучника, таким образом продлив это мгновение навсегда. Мне кажется, знай лев, как обстоят дела, наверняка и он бы согласился остаться, как сейчас, на расстоянии примерно трети от начала траектории его неистового броска, отделившись от своей проекции, которая спустя секунду будет содрогаться в агонии или же яростно хрустеть еще теплым человечьим черепом. Стало быть, я вправе говорить не только за себя, но и за льва. И за стрелу, так как стрела может хотеть лишь одного — быть стрелой, как в этот краткий миг, отсрочить свое превращение в обломок, уготованное ей вне зависимости от того, какую она поразит мишень.

Итак, допустим, ситуация, в которой пребываем в этот миг t₀ я, лев и стрела, будет складываться дважды при каждом из тождественных перемещений времени туда-сюда и повторилась уже столько раз, сколько в прошлом мир повторил уже подобный цикл «систола — диастола» (если можно говорить о прошлом и о будущем в связи со всей последовательностью этих фаз, — по отношению к каждой фазе, как мы уже знаем, это не имеет никакого смысла); тем не менее, какой будет ситуация в последующие секунды t, t₂, t₃ и т. д., остается под вопросом, как было и в предшествующие t_-1, t_-2, t_-3 и т. д. Если вдуматься, возможно одно из двух:

— либо пространственно-временные линии, по которым следует мир в фазах своей пульсации, совпадают во всех точках;

— либо они совпадают лишь в отдельных точках, к каковым относится переживаемая мной сейчас секунда, и расходятся в других.

Если верна вторая версия, то от той точки в пространстве и во времени, где сейчас я нахожусь, начинается целый пучок возможностей, которые по мере продолжения во времени расходятся как конус к совершенно разным будущим, так что каждому очередному появлению меня здесь вместе с зависшими стрелой и львом будет соответствовать иная точка пересечения их траекторий X, каждый раз лев будет поражен иначе, будет по-иному биться в агонии или сопротивляться, либо, невредимый, будет каждый раз иначе бросаться на меня, оставляя мне возможность уцелеть или лишая таковой, так что мои победы или поражения в борьбе со львом оказываются потенциально бесконечными: чем больше раз я буду им разорван, тем больше будет вероятность не промахнуться в следующий раз, когда я окажусь здесь через много миллиардов лет; но что сказать о данной ситуации, не знаю: если вот-вот в меня вонзятся когти зверя — тогда это последнее мгновение благоденствия, а если меня ждет триумф, которым племя встретит победоносного охотника на львов, — тогда сейчас самый тяжелый, наимрачнейший миг сошествия в ад, который нужно пережить, чтобы заслужить апофеоз. Таким образом, мне нужно выбраться из этой ситуации, что бы меня ни ждало, ибо ежели и существует промежуток времени, который ничего не значит, то это он и есть — момент, полностью определяющийся следующим, как таковой данной секунды нет, поэтому нельзя не только в ней обосноваться, но и просто проживать ее в течение секунды, — иначе говоря, это разрыв во времени между моментом, когда стрела и лев взлетели, и другим — когда из львиных или моих вен потоком хлынет кровь.

Итак, пусть от этого мгновения конусом расходятся бесчисленные линии возможных будущих; но из прошлого к нему тоже тянутся, сходясь таким же конусом, косые линии бесчисленных возможностей, и, значит, я, находящийся здесь и сейчас вместе со львом, грозящим на меня обрушиться, и стрелой, которая пронзает воздух, — всякий раз иной «я», ибо мое прошлое, мой возраст, мои племя, мать, отец, язык и опыт всякий раз различны, всегда иной и лев, хоть каждый раз я вижу его именно таким — в прыжке, изогнувшим хвост, почти дотрагиваясь кисточкой до правого бока в движении, похожем и на ласку, и на удар хлыстом, с развевающейся гривой, которая скрывает от меня значительную часть его груди и торса, так что видны мне лишь торчащие по сторонам передние лапы, поднятые будто бы для радостных объятий, но на самом деле готовые вонзить мне со всей силой когти в спину; стрела также сделана всегда из разных материалов, заточена различными орудиями, смочена ядами различных змей, но всякий раз летит по одинаковой параболе с одним и тем же свистом. Отношения между мной, стрелой и львом в это мгновение неопределенности, где ставка — смерть, не меняются, но следует признать, что если эта смерть нависла надо мною с иным прошлым, мной, вчера не собиравшим поутру с кузиной корнеплоды, то есть, по сути, над каким-то иным «мной», над чужаком, — быть может, чужаком, который накануне утром собирал с моей кузиной корнеплоды, и, значит, над моим врагом, — так или иначе, если в прошлые разы здесь вместо меня пребывал другой, то мне не так уж важно, был ли в прошлый — будет ли в очередной — раз лев поражен стрелой или он остался — останется — цел и невредим.

В таком случае пребывание на протяжении всего пространства и времени в t₀ не может представлять для меня никакого интереса. Но была ведь и другая версия: поскольку в старой геометрии прямым было достаточно совпасть в двух точках, чтобы совпасть во всех, то, возможно, совпадут во всех точках и те линии, которые мир прочерчивает в пространстве-времени, перемежая фазы, и тогда не только t₀, но и t₁, t₂ и все последующие совпадут, соответственно, с t₁, t₂, t₃ так же, как и все предшествующие и дальнейшие секунды, и окажется, что у меня есть только одно прошлое и одно будущее, бессчетно повторяющиеся и до, и после этого момента. Непонятно, правда, есть ли смысл говорить о повторении, если время складывается из одного-единственного ряда точек, не допускающего вариаций ни в их существе, ни в очередности: в таком случае достаточно сказать, что время конечно и всегда равно себе и, значит, его можно считать данным сразу во всей протяженности, в виде кипы слоев настоящего, и тогда речь идет о времени исчерпывающей полноты, поскольку каждое из мгновений, на которые оно разложимо, образует как бы слой, постоянно пребывающий между другими, тоже постоянно наличествующими слоями. Короче говоря, секунда t₀, где находятся стрела S₀, чуть подальше — лев L₀, а здесь — я сам, Q₀, — это пространственно-временной слой, неизменно неподвижный и равнозначный сам себе, с которым соседствует t, со стрелой S, львом L, и мной, Q, расположенными чуть иначе, дальше — t₂, содержащее S₂, L₂, Q₂, и так далее. В какую-то из этой череды секунд выясняется, кто же из нас — лев L_n, я или Q_n — гибнет, и в следующие секунды непременно происходят либо чествование племенем охотника, возвращающегося со шкурой льва, либо его похороны в атмосфере ужаса, распространяемого по саванне львом-убийцей. Но каждая секунда окончательна, замкнута и не пересекается с другими, так что я, Q₀, здесь, в моих владениях t₀, могу чувствовать себя вполне спокойно и не интересоваться тем, что при этом происходит с Q₁, Q₂, Q₃, Q_n в соответствующие секунды, недалекие от моей, так как на самом деле львы L₁, L₂, L₃, L_n никоим образом не могут оказаться на месте пресловутого, пока безвредного, хотя и грозного, L₀, на которого нацелена летящая стрела S₀, еще обладающая смертоносной силой, которая, возможно, пропадет впустую, если S₁, S₂, S₃, S_n займут отрезки траектории, все дальше отстоящие от цели, выставляя меня на посмешище как первого мазилу племени, точнее, выставляя на посмешище Q_n, натягивающего тетиву в мгновение t_n.

Я знаю, здесь напрашивается сравнение с кинокадрами, но избегаю я его, конечно, не без оснований. Хотя каждая секунда, подобно кадру, обособлена и не пересекается с другими, однако для определения содержания t₀ одних точек Q₀, L₀ и S₀ мало, они сводят его к сценке львиной охоты, при всей драматичности ее, конечно, чересчур односторонней; следует учитывать все точки, какие есть в мире в данный миг, поэтому о кадрах — чтобы не сбивали с толку — лучше позабыть.

Итак, теперь, когда я решил обосноваться навсегда в мгновении t₀, — а не реши я, ничего б не изменилось, так как в качестве Q₀ я не мог бы находиться ни в каком другом, — у меня имеется прекрасная возможность оглядеться, обозреть мою секунду со всем, что в ней имеется. Справа от меня река, черная от гиппопотамов, слева — черно-белая от зебр саванна с разбросанными там и сям у горизонта баобабами, черно-красными от птиц-носорогов; местоположение гиппопотамов, зебр, птиц-носорогов можно обозначить соответственно G(a)₀, G(b)₀, G(c)₀ и т. д„Z(a)₀, Z(b)₀, Z(c)₀ и т. д., PN(a)₀, PN(b)₀, PN(c)₀ и т. д. Кроме них, в этой секунде есть сельские хижины, склады ввезенного и вывозимого добра, поля, скрывающие тысячи семян на разных стадиях развития, бескрайние пустыни с движимыми ветром крупицами песка К(а)₀, К(Ь)₀… К(nⁿ)₀, ночные города с горящими или погашенными окнами, дневные города с зелено-желто-красными огнями светофоров, графики производительности, индексы роста цен, биржевые курсы, очаги инфекций с указанием распространения каждого вируса, локальные военные конфликты с очередями пуль Р(а)₀, P(b)₀… P(z)₀, P(zz)₀, P(zzz)₀… зависших на их траекториях с неясно сколь большими шансами на поражение врагов W(a)₀, W(b)₀, W(c)₀, таящихся в листве, самолеты с гроздьями бомб, еще ждущих отцепления, тотальная война, которая разразится, если сложится международное положение МР, в мгновение МР_x, взрывы сверхновых звезд, способные изменить строение всей нашей галактики…

Каждая секунда — это целый мир, секунда, проживаемая мной, — это секунда, в которой я живу, — the second I live is the second I live in, — мне нужно приучиться думать сразу на всех сущих языках, чтобы проживать свое мгновение-мир во всей его полноте. Совокупность всех мыслимых синхронных данных дарит мне возможность объективно познать мгновение-мир t0 со всем, что в нем содержится, включая и меня, так как внутри t₀ я, Q₀, обусловлен не просто своим прошлым Q₁, Q₂, Q₃ и т. д., а системой, состоящей из всех птиц-носорогов PN0, пуль Р0, вирусов V0, которые и определяют меня как Q₀. Более того, поскольку меня больше не заботит, что произойдет с Q₁, Q₂, Q₃ и т. д., мне нет смысла и далее придерживаться своей субъективной точки зрения, то есть я могу теперь отождествлять себя как с собой, так и со львом, с песчинкой, с индексом стоимости жизни, с врагом или врагом врага.

Для этого довольно с точностью установить координаты всех этих точек и вычислить их общие черты. К примеру, можно выделить все элементы ожидания и неопределенности, значимые как для меня, так и для льва, стрелы, бомб, врага, врага врага, и определить t₀ как момент всеобщего ожидания и неопределенности. Однако это не говорит мне ничего существенного о t₀, ибо оно, так или иначе ужасное, — что я, по-моему, уже доказал, — может находиться и в ряду мгновений, где степень ужаса растет, и, наоборот, в ряду, где она убывает, и тогда его ужасность иллюзорна. Иначе говоря, признанная, но относительная ужасность t₀ может иметь совершенно разный смысл, так как t₁, t₂, t₃ в корне меняет его суть, то есть основные качества t₀ определяются различными t₁, которые зависят от Q₁, L₁, N(a)₁, N(l/a)₁.

Похоже, дело начинает усложняться: я готов замкнуться в t₀ и ничего не знать о том, что происходит за пределами этой секунды, но при этом отказаться от узко личной точки зрения и проживать, всесторонне воспринимая его объективное устройство, однако это объективное устройство, непостижимое изнутри t₀, можно рассматривать лишь из другого мига-мира, к примеру, из t, или t₂, и не со всего их протяжения сразу, а выбрав некую точку зрения — врага или врага врага, льва или мою собственную.

Подведем итог: чтобы задержаться в t₀, я должен уяснить себе его объективное устройство, для чего мне следует переместиться в t₁, и к тому же встать на ту или иную субъективную точку зрения; так почему бы мне не сохранить свою? Итог итога: чтобы задержаться во времени, я должен двигаться вместе со временем, для достижения объективности я должен оставаться субъективным.

Посмотрим, как же мне практически вести себя. Я, как Q₀, с постоянным местопребыванием в t₀, мог бы мигом сгонять в t, а если этого окажется недостаточно — то в t₂ или в t₃, отождествив себя на время с Q₁, Q₂, Q₃, — само собой, в надежде, что ряд Q продолжится, не будет преждевременно оборван крючковатыми когтями L₁, L₂, L₃, — ведь только так я и смогу понять, какое место я, Q₀, занимаю в t₀, что только и должно на самом деле меня интересовать.

Однако есть опасность, что t, — мгновенье-мир t, — окажется настолько интересней, чем t₀, настолько более богатым эмоциями и сюрпризами — не знаю, радостными или роковыми, — что мною овладеет искушение всецело посвятить себя t, пожертвовать t₀, забыв, что оказался я в t, только для того, чтобы получше изучить t₀. И, объятый любопытством, незаконным стремлением к познанию t, — не своего мгновенья-мира, жаждой понять, и впрямь ли я совершил бы выгодную сделку, если бы сменил стабильность и безопасность, обеспеченные мне пропиской в t₀, на новизну, которую сулит t₁ я мог бы сделать шаг до t₂ просто ради более объективного представления о t, шаг же в t₂, в свою очередь…

Я начинаю понимать, что положение мое ничуть не изменилось бы и в случае отказа от исходного предположения, то есть если бы я допустил, что время не знает повторений и состоит из необратимой череды секунд, отличных друг от друга, каждая из которых бывает раз и навсегда, и обитать в этой секунде на протяжении ее секундной длительности означает обитать в ней навсегда, и что t₀ занимает меня только в свете t₁, t₂, t₃, таящих в себе жизнь или, напротив, смерть вследствие того движения, которое я сделал, выпустив стрелу, того, которое проделал, взвившись, лев, и тех движений, что мы оба совершим в ближайшие секунды, а также страха, парализовавшего меня на бесконечное мгновение при виде застывших в воздухе льва и стрелы, до тех пор, пока это молниеносное t₀ не перескакивает в следующий миг, решительно прочерчивая траектории обоих.

Преследование

Меня преследует машина быстроходнее моей. В ней всего один человек, вооруженный револьвером, неплохой стрелок — судя по тому, что его пули разминулись со мной на считанные сантиметры. Спасаясь, я направился в центр города, и это было верное решение: преследователь не отстал, но теперь в длинном хвосте машин у светофора нас разделяет достаточное количество других автомобилей.

Красный для нас длится три минуты, а зеленый — две, должно быть, из расчета, что движение на перпендикулярной улице плотней и медленней. Расчет неверный, я считал машины, проходящие по поперечной улице, когда им дают зеленый, — их примерно вдвое больше тех, которым за такое же время удается оторваться от нашей вереницы и проехать светофор. Это не значит, что они там мчатся, — на самом деле и они ползут с такой невыносимо низкой скоростью, что ее и скоростью-то можно назвать только в сравнении с нашей почти полной неподвижностью как при красном, так и при зеленом. Оттого что они там ползут как черепахи, не удается двигаться и нам; когда зеленый гаснет для них и зажигается для нас, их волна еще не успевает схлынуть с перекрестка, и по крайней мере полминуты из наших двух теряется впустую, прежде чем с этой стороны появится возможность сделать первый оборот колес. Правда, следует заметить, что хоть поперечный поток и принуждает нас к задержке, потом он вынужден за это расплатиться потерей сорока секунд, а то и минуты, прежде чем пуститься в путь, когда дадут зеленый им, — из-за шлейфа пробок, образуемых едва текущей волной наших; но их проигрыш отнюдь не означает выигрыш для нас, поскольку каждая задержка окончания движения с этой стороны (и начала — с той) влечет за собой еще большую задержку окончания движения с той стороны (и начала — с этой), и так — по нарастающей, так что все большую часть времени, когда горит зеленый как для этой стороны, так и для той, движение невозможно, и эта невозможность мешает больше нам, чем им.

Я замечаю: противопоставляя «нас» «им», я подразумеваю под «нами» как себя, так и того, кто преследует меня, чтобы убить, будто рубеж враждебности проходит не между мной и ним, а между нашей и их колоннами. Но мысли и чувства всех, кто здесь застрял и в нетерпении держит ногу на педали сцепления, невольно устремляется в русла, задаваемые ситуациями в транспортных потоках; поэтому и можно говорить об общности намерений, которая объединяет меня, горящего желанием удрать, и его, мечтающего об еще одной возможности, — вроде той, когда он на окраинной дороге выпустил две пули, не попавшие в меня лишь чудом: одна вдребезги разбила левый отражатель, другая застряла в потолке машины.

Следует сказать, что общность, подразумеваемая словом «мы», — лишь кажущаяся, так как практически неприязнь моя распространяется не только на машины, перерезающие нам путь, но и на те, что продвигаются в нашей колонне; но внутри колонны более враждебны мне, конечно, те, которые идут передо мной, мешая мне двигаться вперед, чем те, что следуют за мной, — они могли бы проявлять свою враждебность, только попытавшись меня обогнать, что было бы непросто из-за плотности потока, где каждая машина зажата меж других с минимальными возможностями для маневра.

Иначе говоря, мой смертельный в данное мгновение враг затерян среди массы других твердых тел, которым поневоле также достается моих антипатии и страха; с другой стороны, и его стремление убить, нацеленное только на меня, как бы рассеивают, отклоняют от цели многочисленные промежуточные объекты. Как бы то ни было, наверняка и он в своих предположениях думает о нашей колонне «мы», а о перерезающей наш путь — «они», и наверняка в наших расчетах, даром что нацеленных на противоположные результаты, есть немало общих элементов и ходов.

Хорошо бы наша колонна стала двигаться сначала очень быстро, а потом, наоборот, — необычайно медленно, то есть чтобы вдруг передние машины, рванувшись, миновали перекресток с последним проблеском зеленого, и я успел бы к ним примкнуть, но чтобы сразу за моей спиной путь остальной колонне оказался перекрыт на время, достаточное для того, чтобы я мог исчезнуть, свернув в какой-нибудь проулок. Весьма возможно, что преследователь мой, наоборот, прикидывает, проскочит ли он светофор с той же волною, что и я, сумеет ли не упустить меня до той поры, пока разделяющие нас машины рассеются в разные стороны или, во всяком случае, поредеют и его машина сможет оказаться сразу за моей или рядом с ней, к примеру, у другого светофора, где ему будет весьма удобно разрядить в меня свой револьвер (я безоружен) за секунду до того, как включится зеленый, дав ему возможность скрыться.

В общем, я делаю ставку на неравномерность чередования периодов стоянки и периодов движения всей колонны, а ему, напротив, на руку примерное равенство и периодов движения, и периодов стоянки для каждой из машин. Короче, вопрос в том, считать ли колонну чередой фрагментов, каждый из которых ведет собственную жизнь, или она — единый неделимый организм, в котором можно ждать единственного изменения — падения интенсивности движения в ночные часы, в предельном варианте — до того, что на линии останутся лишь наши две машины, сохраняющие направление движения, и расстояние между ними будет неумолимо сокращаться…

Общее в наших расчетах, безусловно, то, что факторы, определяющие движение каждой машины, — мощность моторов, мастерство водителей, — почти что не играют роли, все определяется движением колонны в целом, точнее, совокупным движением всех едущих по городу колонн. В общем, я и тот, кому поручено меня убить, как бы зажаты оба в пространстве, движущемся по своим законам, мы вросли в это мнимое пространство, которое распадается и снова складывается и от перемен в котором зависит наша участь.

Простейший выход из этой ситуации — это выход из машины. Если бы один из нас или мы оба дальше двинулись пешком, то снова оказались бы и стали бы перемещаться в истинном пространстве. Но мы находимся на улице, где стоянка машин запрещена, значит, нам пришлось бы бросить наши посреди дороги (мы оба едем в краденых, которые предполагалось бросить, как только они станут не нужны); я мог бы проползти между машинами на четвереньках, чтоб не подставлять себя под его пули, но такое бегство не смогло бы не привлечь внимания, и за мной пошла бы по пятам полиция. А я теперь не только не могу просить защиты у полиции, но и должен всеми способами избегать с ней встреч. Так что я не должен покидать свою машину, даже если мой преследователь выйдет из своей.

Только мы застряли здесь, я с ужасом представил, как он идет ко мне пешком на глазах у сотен прикованных к рулям людей, спокойно озирает одну машину за другой, подойдя к моей, расстреливает в меня всю обойму и скрывается. Мои страхи были не беспочвенны: вскоре я заметил в зеркале заднего вида, как преследователь мой привстал, высунулся в приоткрытую дверцу и, глядя поверх стальных крыш, пытался понять причину слишком затянувшейся стоянки; вскоре после этого его сухопарая фигура выскользнула из машины, и он бочком стал пробираться в мою сторону. Но в этот миг колонна оживилась, предвкушая скорое движение вперед; те, кто находился позади его пустой машины, принялись неистово сигналить, некоторые водители и пассажиры с угрожающими криками и жестами выскочили из своих автомобилей. Они наверняка догнали бы его и силой усадили бы за руль, если бы он сам не поспешил вернуться и тронуться дальше, позволяя тем, кто сзади, хоть ненамного, но продвинуться вперед. Так что на этот счет я могу не волноваться: оба мы не в состоянии выйти из машин ни на минуту, мой преследователь не решится добираться до меня пешком, так как, даже если он успеет выстрелить в меня, потом ему не избежать ярости других водителей, которые могут его даже линчевать, — не столько за убийство, сколько за то, что наши две машины застопорят движение.

Я стремлюсь предусмотреть все мыслимые варианты: чем больше частностей приму в расчет, тем выше мои шансы на спасение. Впрочем, что мне еще делать? Мы ведь не продвинулись ни на единый сантиметр. Если до сих пор я рассматривал колонну как линейную последовательность или поток, в котором отдельные машины двигаются в беспорядке, то теперь настало время уточнить: они располагаются в колонне в три ряда, и смены ожидания и движения в каждом из рядов не совпадают; бывает, продвигается лишь правый или левый ряд, бывает — только средний, где как раз находятся и мой автомобиль, и машина моего потенциального убийцы. Я пренебрегал до сей поры столь очевидным обстоятельством не только потому, что ряды образовались постепенно и заметил я это не сразу, но и потому, что положение от этого не изменилось ни к лучшему, ни к худшему. Конечно, различие в скорости между отдельными рядами сыграло бы решающую роль, если бы мой преследователь, двигаясь, например, в правом ряду, в какой-то миг смог поравняться с моей машиной, выстрелить и продолжать свой путь. Но и это исключается: даже если из центрального ряда он сумеет перебраться в боковой (машины движутся почти вплотную друг за другом, но все же можно улучить момент, когда в соседнем ряду между ними возникнет промежуток, и втиснуться туда, невзирая на десятки протестующих гудков), то я, наблюдая в зеркало заднего вида, вовремя замечу его маневр и благодаря дистанции между нами успею совершить аналогичный, то есть тоже смогу перебраться в тот же — правый или левый — ряд, куда и он, и буду продолжать движение впереди него с такой же скоростью или смогу переместиться в крайний ряд с противоположной стороны, если он — в левый, то я — в правый, и тогда нас будет разделять не только некоторое расстояние по ходу нашего движения, но и смещение, так сказать, по долготе, которое тотчас же превратится в непреодолимое препятствие.

Допустим все же, что мы наконец окажемся бок о бок: чтобы выстрелить в меня, он тоже должен будет улучить момент, не то рискует в замершей колонне дожидаться полиции рядом с машиной, где за рулем будет сидеть мертвец. Прежде чем ему представится возможность все проделать быстро и без риска, мой преследователь должен ехать рядом неизвестно сколько времени, но так как скорость движения в разных рядах меняется неравномерно, то машины наши не долго будут оставаться рядом. Если я вновь опережу его — что ж, восстановится былая ситуация; хуже будет моему врагу, если его ряд продвинется вперед, а мой останется на месте.

Если мой преследователь будет впереди, я перестану быть преследуемым. И, закрепляя свой новый статус, могу переместиться в его ряд, так чтобы меня от него отделяло несколько машин. Вынужденный подчиняться общему потоку, он не сможет повернуть назад, и я, следуя позади него, буду в безопасности. А у светофора я, увидев, куда он свернул, сверну в другую сторону, и больше мы не встретимся.

Впрочем, совершая все эти маневры, следует учитывать: подъехав к светофору, тот, кто движется в правом ряду, должен непременно повернуть направо, тот, кто в левом, — влево (затор на перекрестке не позволит изменить намерение), едущие посередине могут передумать и в последний миг. Именно поэтому мы оба и стараемся не покидать центральный ряд: я — чтобы до последнего сохранять свободу выбора, он — чтобы быть готовым повернуть в ту сторону, куда и я.

Я с воодушевлением думаю: а все-таки мы оба молодцы, что выбрали центральный ряд. Приятно знать, что есть свобода выбора, в то же время чувствуя себя под защитой массы крепких и непроницаемых тел, не иметь иных забот кроме как, сняв левую ногу с педали сцепления, правой мгновенно нажать на акселератор и тотчас же снова левой — на сцепление, — и все это не по своему желанию, а подчиняясь общему ритму движения.

Я полон удовлетворения и оптимизма. В сущности, наше движение, как и любое другое, заключается в том, чтобы занимать собой пространство, лежащее впереди, оставляя позади освобожденное. И вот, едва передо мной оказывается свободное пространство, я занимаю его, пока не поспешил занять кто-то другой: единственное, что можно сотворить с пространством, — это поглотить его, что я и делаю, едва оно образуется, и стоит ему вновь образоваться за моей спиной, как там его мгновенно поглощает кто-нибудь другой. Короче говоря, пространства никогда не видно, может быть, его вообще не существует, это только протяженность вещей и мера расстояния, — к примеру, расстояние между мною и моим преследователем измеряется числом автомобилей между нами, и поскольку это число постоянно, то и само преследование весьма условно, — с тем же основанием можно утверждать, что преследуют друг друга двое пассажиров, едущих в разных вагонах одного и того же поезда.

Но если число промежуточных машин увеличится или уменьшится, тогда преследование снова станет настоящим независимо от скоростей наших машин или возможностей маневра. Нужно вновь напрячь внимание: обе возможности не исключены. Я замечаю: между местом, где я нахожусь сейчас, и перекрестком со светофором ответвляется улочка, скорее даже переулок, откуда тонкой, но непрестанной струйкой вытекают машины. Достаточно нескольким из них занять место между мною и моим преследователем — и расстояние между нами сразу возрастет, как если бы я сделал неожиданный рывок вперед. Но слева от нас, посреди улицы, начинается узкий островок, отведенный для стоянки; если там есть или появятся свободные места, довольно будет некоторым промежуточным машинам свернуть на ту стоянку — и расстояние между мною и моим преследователем тотчас же сократится.

Нужно скорее найти выход, и, поскольку я могу свободно двигаться лишь в поле теории, мне остается только углублять теоретический анализ ситуации. Изменить реальность — хороша она или плоха — мне не под силу. Моему преследователю поручено настичь меня и застрелить, мне же было сказано, что я могу только спасаться бегством; эти указания остаются в силе и в том случае, если пространство в одном или во всех своих измерениях сойдет на нет и движение станет невозможным, — даже тогда мы все равно останемся преследуемым и преследователем.

Я должен принимать в расчет два типа связей: с одной стороны, систему средств передвижения, одновременно едущих по центру города, где площадь, занятая машинами, равна всей площади дорог, а то и превышает ее, с другой — систему отношений между вооруженным преследователем и безоружным преследуемым. Сейчас эти два типа связей отчасти совпадают — второй содержится в первом, как вода в сосуде, который, придавая ей свою форму, скрывает ее, — так что сторонний наблюдатель не может из потока одинаковых машин выделить те две, которые участвуют в погоне, где ставка — жизнь, понять, что за невыносимым ожиданием таится бешеная гонка.

Попробуем спокойно проанализировать каждый элемент в отдельности: преследование есть, в сущности, сопоставление скоростей двух тел, которые перемещаются в пространстве, но поскольку мы убедились, что пространство не существует независимо от заполняющих его тел, то суть преследования — в изменении взаимного расположения этих тел. То есть именно тела определяют окружающее их пространство, и если это утверждение вроде бы противоречит тому, что происходит и со мною, и с моим преследователем, — ведь нам не удается определять ровным счетом ничего, никакого пространства — ни для преследования, ни для бегства, — то это потому, что речь идет не об отдельных телах, а о совокупности всех тел с их взаимосвязями, инициативами и колебаниями, рывками с места, световыми и звуковыми сигналами, кусанием ногтей и непрерывным яростным переключением скоростей: нейтральная, первая, вторая, предельная; нейтральная, первая, вторая, предельная…

Теперь, когда мы отказались от понятия пространства (думаю, и мой преследователь, изнывая от ожидания, пришел к таким же выводам) и понятие движения означает для нас уже не прохождение тела через ряд последовательных точек, а непоследовательные и беспорядочные перемещения тел, находящихся то здесь, то там, — теперь, возможно, мне удастся более спокойно относиться к тому, что мы почти не движемся, поскольку главное — то относительное пространство, которое образуется и изменяется вокруг моей машины и других машин колонны. В общем, каждая машина — центр системы связей, по сути дела, равнозначной всем таким системам, то есть машины взаимозаменимы, — я имею в виду и сидящих в них водителей, ведь каждый автомобилист вполне мог поменяться бы местами с другим автомобилистом, в том числе и я — с ближайшими соседями, а мой преследователь — с теми, кто вокруг него.

В подобных переменах мест могут быть выделены преимущественные направления: например, направленность движения нашей колонны, которая, даже когда реального продвижения не происходит, исключает возможность перемещения в противоположную сторону. А преимущественное для нас обоих направление — это направление преследования: в самом деле, единственный немыслимый обмен местами — это между нами, как и любой другой обмен, противоречащий ходу погони. Что доказывает: в этом мире, где все, казалось бы, взаимозаменяемо, отношения преследователя и преследуемого по-прежнему — единственная непреложная реальность.

Дело в том, что если каждая машина — при неизменном направлении движения и преследования — равнозначна любой другой, то свойства каждой могут быть присвоены и всем другим машинам. Тогда не исключено, что вся колонна состоит из преследуемых машин и каждая из них, подобно мне, мчится прочь от пистолета, зажатого в руке водителя преследующей ее машины. Точно так же можно допустить, что водитель каждой из машин колонны преследует водителя другой с целью убить его, и тогда внезапно центр города превращается в поле битвы или место бойни. Верно это или нет, но поведение машин вокруг меня, будь это верно, не отличалось бы от нынешнего, так что я имею право отстаивать свою гипотезу и, приписав одной машине роль преследуемой, а другой — преследующей, наблюдать за изменением их положения относительно друг друга. Помимо всего прочего, такая игра прекрасно скрашивает ожидание — достаточно истолковывать как эпизоды вероятного преследования любые перемещения машин в колонне. Например, сейчас, когда одна из промежуточных машин, увидев на стоянке незанятое место, принимается сигналить о своем желании свернуть налево, я, вместо того чтоб озаботиться сокращением дистанции между мною и моим врагом, вполне могу предположить, что это маневрирует один из массы окружающих меня преследуемых или преследователей; тогда мои до сей поры личные, субъективные переживания и страхи проецируются на других, распространяясь на всю систему связей, звеньями которой являемся мы все.

Промежуточная машина покидает свое место в среднем ряду не впервые; с одной стороны — стоянка, а с другой — чуть более быстрый правый ряд, похоже, обладают немалой притягательностью для машин, идущих позади меня. Пока я делал свои умозаключения, окружающее меня относительное пространство претерпело различные изменения. В какой-то миг и мой преследователь перебрался в правый ряд и, пользуясь его продвижением вперед, обогнал две машины среднего; тогда и я переместился в правый ряд; он вернулся в средний, и я следом — в средний, но мне пришлось одну машину пропустить вперед, а он, наоборот, три обогнал. Раньше эти перемены меня весьма встревожили бы, но теперь они интересуют меня главным образом как частные случаи в общей системе преследований, характерные черты которой я пытаюсь установить.

Если все машины участвуют в преследованиях, тогда, по здравом размышлении, выходит: свойство преследования коммутативно, то есть любой преследующий — в то же время и преследуемый, и наоборот. То есть машины связаны между собой единообразными и симметричными связями; единственный трудно поддающийся определению элемент — интервал между преследуемым и преследователем внутри каждой пары. В самом деле, он может состоять из двадцати или сорока машин, а может быть и нулевым, как — судя по тому, что я увидел в зеркальце, — произошло сейчас со мной: как раз в этот момент мой преследователь занимает место непосредственно за мной.

Наверно, мне пора признать свой проигрыш, признать, что жить мне остается несколько минут, если только, развивая свою гипотезу, я не отыщу спасительное решение. Предположим, например, что за преследующей меня машиной едет целая цепочка машин, преследующих одна другую, и ровно за секунду до того, как мой преследователь выстрелит в меня, его преследователь выстрелит в него и спасет тем самым мою жизнь. Но ежели на две секунды раньше преследователь моего преследователя будет настигнут и убит его преследователем, тот, кто преследует меня, окажется спасен и сможет пристрелить меня. Совершенная система преследований должна основываться на простой взаимосвязи функций: задача каждого преследователя — помешать тому, кто едет перед ним, преследуя другую машину, застрелить намеченную им жертву, и он может сделать это только одним способом — убив его. Тогда задача в том, чтобы определить, какое звено цепочки выпадет первым: как только одному преследователю удастся застрелить другого, следующий откажется от выстрела, ибо уже не сможет помешать совершенному убийству, а покушавшемуся на него преследователю тоже будет незачем стрелять, так как то убийство, которое он должен был предотвратить, уже не приключится, и так во всей цепочке не останется ни преследуемых, ни преследователей.

Но ежели я допускаю наличие цепочки преследований позади меня, ничто мне не мешает думать также, что цепочка эта продолжается и в предшествующей мне части колонны. Сейчас, когда на светофоре загорается зеленый и, вероятно, мне удастся в этот раз вырваться на перекресток, где будет решена моя судьба, я осознаю, что все зависит не от того, кто за моей спиной, а от моих взаимоотношений с тем, кто едет впереди. Единственная имеющая в данном случае значение альтернатива такова: мое положение преследуемого — асимметричное конечное звено означенной цепочки (что вроде бы доказывается отсутствием у меня оружия), или, в свою очередь, и я — преследователь? Всесторонне проанализировав все данные, я прихожу к такому выводу: мне поручено убить одного человека и ни в коем случае не применять оружие против других; тогда по отношению к своей жертве я вооружен, а ко всем прочим — безоружен.

Чтобы убедиться в верности этой гипотезы, довольно протянуть руку вперед: если в «бардачке» моей машины есть пистолет, значит, и я преследую кого-то. Проверить это времени мне не хватает: на зеленый перекресток проскочить не удалось, так как предыдущая машина застряла, отсеченная потоком сворачивающих на поперечную улицу автомобилей, а тем временем опять зажегся красный, и движение на поперечной улице возобновилось. Водитель миновавшей уже линию светофора машины оборачивается посмотреть, можно ли дать задний ход, видит меня, и лицо его искажает ужас. Это враг, за которым я охотился по всему городу и терпеливо ползу сейчас в этой нескончаемой колонне. Я опираюсь о коробку скоростей правой рукой, в которой сжимаю пистолет с глушителем, и вижу в зеркальце, как мой преследователь целится в меня.

Включается зеленый, я пускаю мотор полным ходом, левой рукой выворачиваю руль налево, правую вскидываю к окошку и стреляю. Тот, кого преследовал я, падает на руль, тот, кто преследовал меня, опускает ставший ненужным пистолет. Я уже двигаюсь по поперечной улице. Абсолютно ничего не изменилось: колонна движется короткими рывками, я остался пленником системы едущих машин, где невозможно отличить преследуемых от преследователей.

Ночью на дороге

⠀⠀ ⠀⠀

^{Иллюстрация к рассказу «Ночью на дороге». Мэтт Киш}

Выехав из города, замечаю, что уже темно. Включаю фары. Еду из А в В по трехполосному шоссе, где средняя используется для обгона в обоих направлениях. Для ведения машины в темноте глаза тоже как бы выключают некое устройство и включают другое, поскольку теперь им нужно не стараться различать среди теней и блеклых красок вечернего пейзажа пятнышки машин, что приближаются издали или катят впереди, а следить за чем-то вроде черной грифельной доски, требующей иного рода чтения, более точного, но упрощенного, ведь тьма стирает все подробности, способные отвлечь внимание, и выявляет лишь необходимые детали: белые разделительные полосы, желтые лучи фар, красные точки. Обычно это совершается автоматически, и размышлять об этом я вдруг начал потому, что с уменьшением числа внешних поводов отвлечься во мне берут верх внутренние, и мысли сами устремляются по кругу сомнений и альтернатив, который мне никак не удается разомкнуть, так что приходится делать над собой специальное усилие, чтобы сосредоточиться на управлении машиной.

Сел за руль я неожиданно, после телефонной ссоры с У. Живу я в А, а У — в В. Сегодня вечером я к ней не собирался. Но в ходе будничного телефонного разговора мы обменялись достаточно серьезными заявлениями, и в конце концов я от досады сказал ей, что готов к разрыву наших отношений, на что У: мол, пожалуйста, она тотчас же позвонит Z, моему сопернику. После чего один из нас — не помню, я или она, — повесил трубку. Не прошло и минуты, как я понял: повод нашей ссоры — ерунда в сравнении с ее последствиями. Но, перезвонив ей, я бы совершил ошибку; поправить дело можно было, лишь смотавшись в В и объяснившись с У лично; и вот я здесь, на автостраде, по которой мчался сотни раз в любое время суток и в любой сезон, но никогда еще она мне не казалась такой длинной.

Точнее, кажется мне, будто я утратил ощущение пространства и времени — снопы света, исходящие от фар, не высвечивают, а размывают очертания местности; цифры километров и на счетчике, и на дорожных указателях мне ни о чем не говорят, не дают ответа на жгущие меня вопросы: что У делает сейчас? о чем она там думает? Она и в самом деле собиралась звонить Z или бросила эту угрозу просто мне назло? А если это было сказано всерьез, то позвонила сразу после нашей с ней беседы или решила все-таки подумать, подождать, пока немного схлынет раздражение, и уже после принимать решение? Как и я, Z — житель А, годами безответно обожающий У. Если она ему и вправду позвонила и позвала к себе, то он, конечно, тотчас же помчался в В и, значит, тоже едет сейчас по этому шоссе; каждая из обгоняющих меня машин может быть его автомобилем, так же как и каждая, которую обгоняю я. Проверить трудно: едущие в том же направлении, что и я, машины — пары красных огоньков, если они передо мной, и пары желтых глаз, если я вижу их в зеркале заднего вида. В момент обгона я способен в лучшем случае определить модель машины и количество сидящих в ней людей, но в большинстве машин — один водитель, что же до модели, вряд ли она у Z какая-то особенная.

Вдобавок ко всему начался дождь. Поле зрения ограничивается полукругом очищаемого «дворником» стекла, все остальное — исполосованная или непроницаемая тьма, и доходящие до меня снаружи сведения исчерпываются желтыми и красными проблесками, искажаемыми круговертью капель. Все, что могу я сделать с Z, — это постараться обогнать его и не позволить ему обогнать меня, в какой бы он машине ни был, но узнать, в какой из них и где он, я не смогу. Все идущие из А машины мне враждебны в равной мере, каждая лихорадочно сигналящая мне в зеркальце, чтоб я пропустил ее, вызывает острую ревность, каждый раз, как уменьшается передо мною расстояние, отделяющее меня от задних огоньков соперника, я торжествующим рывком бросаюсь на среднюю полосу, чтобы нагрянуть к У раньше.

Довольно было бы опередить его на несколько минут: увидев, что я сразу к ней примчался, У тотчас же забудет повод нашей ссоры и между нами снова станет все как прежде; Z, приехав, обнаружит, что был призван лишь сыграть некую роль в идущей между нами неведомой ему игре, и почувствует себя лишним. Может быть, уже сейчас У пожалела обо всем, что говорила, и попробовала мне перезвонить, а может, и она решила, что лучше всего ей приехать собственной персоной, села за руль и движется сейчас по этому шоссе в обратном направлении.

Я бросил обращать внимание на машины, едущие со мною в одну сторону, и теперь присматриваюсь к тем, что движутся навстречу, и для меня они — желтые звездочки, которые все увеличиваются, — до тех пор, пока совсем не выметают темноту из поля зрения, чтобы вдруг исчезнуть за моей спиной, увлекая за собою этакий подводный люминесцирующий шлейф. Машина У — самая обычная, как, впрочем, и моя. Каждое свечение — это, может быть, она, спешащая ко мне, при виде каждого я чувствую волнение в крови, как от близости, которой суждено остаться тайной; любовное послание, адресованное только мне, смешивается с другими сообщениями, бегущими по проводу шоссе, но лучшего послания от нее я не желал бы.

Я понимаю, что, мчась к У, я более всего хотел бы не встречи с ней по завершении своего пути, а чтобы У тоже мчалась ко мне, — вот какая мне нужна реакция, то есть мне надо, чтобы она знала: я мчусь к ней, но одновременно надо знать: она ко мне несется тоже. Единственная утешительная — и одновременно наиболее мучительная для меня — мысль о том, что, если У мчится сейчас в направлении А, то и она, завидев фары автомобиля, мчащегося в направлении В, думает, не я ли еду к ней, и хочет, чтоб это был я, но всякий раз не может быть в этом уверена. Вот поравнялись две машины, летящие в противоположных направлениях, вспышка осветила дождевые капли, шум моторов слился с завыванием ветра: возможно, это были мы, то есть я был точно я, — если, конечно, в этой фразе есть какой-то смысл, — а в другой машине могла быть она, то есть та, которая, хорошо бы, оказалась ею, ее знак, в котором я хочу узнать ее, хотя то, что она — знак, как раз и делает ее неузнаваемой. Мчаться по шоссе — единственно возможный для нас обоих способ выразить все то, что мы должны сказать друг другу, при этом ни один из нас не может ни послать другому сообщение, ни принять то, которое послано ему, пока мы мчимся по шоссе.

Конечно, сел за руль я, чтобы поскорее оказаться у нее, но чем дальше еду, тем лучше понимаю: настоящая цель моей гонки — не момент прибытия. Наша встреча со множеством малосущественных подробностей, одних и тех же при всех встречах, густая сеть ощущений, смыслов и воспоминаний, которая развернулась бы передо мной, — комната с филодендроном, лампа с матовым стеклом, сережки, — и все то, что я сказал бы, — в том числе, конечно, что-то ошибочное или двусмысленное, — и все то, что сказала бы она, — наверняка и что-нибудь фальшивое, во всяком случае, не то, чего я ожидаю, и череда непредсказуемых последствий, которые способны вызвать каждый жест и каждое слово, подняли б вокруг того, что мы хотим сказать друг другу, а точней, того, что каждому из нас хотелось бы услышать от другого, такой шум, что и без того затрудненное телефонное общение стало бы еще более искаженным, приглушенным, словно заваленное лавиною песка. Потому-то я и ощутил потребность вместо дальнейших разговоров претворить все то, что мы должны сказать друг другу, в сноп света, источаемого на скорости сто сорок в час, самому стать этим конусом лучей, движущимся по шоссе, — такой сигнал уж непременно будет принят и понят ею, не затеряется в невнятном хаосе вибрации, и в то же время я сам, желая принять и понять все то, что она собирается сказать мне, хотел бы, чтобы это выражалось в снопе света, который мчится мне навстречу по шоссе со скоростью так что-нибудь сто десять — сто двадцать в час. Главное — сообщить необходимое, опустив излишнее, свести самих себя к сути сообщения, к световому сигналу, движущемуся в определенном направлении, пожертвовав многообразием наших личностей, ситуаций, выражений лиц, оставив все это в тех темных емкостях, которые фары, скрывая их, тащат за собой. У, моя любимая, — по сути, этот мчавшийся поток лучей, подразумевающий все остальное, а сам я, может быть, любимый ею, я, имеющий доступ в тот круг восторженности, каковой является ее эмоциональная жизнь, — пытаюсь ради ее любви совершить небезопасную вспышку — обгон.

И с Z (я вовсе не забыл про Z) правильные отношения я могу установить тоже, только если воспринимать его как преследующие меня мигание и вспышку или преследуемые мной габаритные огни, — так как если принимать в расчет и его личность, со всем, что есть в нем — скажем — трогательного, но и бесспорно неприятного, хотя и — следует признать — объяснимого, со всей этой его несчастной любовью и всегда несколько двусмысленной манерой поведения… неизвестно, чем это закончится. А так пока что все прекрасно: Z стремится обогнать меня или дает мне обогнать себя (но он ли это?), У — раскаявшаяся и вновь в меня влюбленная — прибавляет скорость на пути ко мне (она ли это?), я мчусь к ней, объятый ревностью и беспокойством (но не могу дать знать об этом ни У, ни кому-либо другому).

Конечно, если б я был на шоссе совсем один, если б не видел мчащихся в обоих направлениях машин, все было бы куда ясней, я мог бы быть уверен: и Z не устремился занять мое место, и У не пустилась в путь для примирения со мной, что можно было б занести в актив или в пассив, но, так или иначе, не было бы оснований для сомнений. Но уж, конечно, лучше нынешняя неопределенность, чем уверенность со знаком минус. Идеальным вариантом, исключающим любые сомнения, было бы наличие в этой части мира всего трех автомобилей — моего, У и Z, тогда в том же направлении, что и я, могла бы двигаться только машина Z, а в противоположном — лишь машина У. Но если по дороге мчатся сотни машин, сводимые ночью и дождем к безликим проблескам, то только занимающий благоприятную позицию неподвижный наблюдатель мог бы отличить одну машину от другой и, может, даже рассмотреть, что там внутри. Такое вот противоречие: чтобы получить послание, я должен отказаться быть посланием сам, но послание, которое я хотел бы получить от У, — обнаружить, что она сама стала посланием, — представляет ценность, только если и я сам — послание, так же как и то послание, которое являю собой я, имеет смысл, только если У не просто его получает, но если и она — то самое послание, которого я ожидаю от нее.

Теперь, если я приеду в В, войду в дом У и увижу, что она осталась дома с головною болью обдумывать причины нашей ссоры, я отнюдь не буду удовлетворен; если потом нагрянет Z, произойдет отвратительная театральная сцена; если же я узнаю, что Z воздержался от приезда или У не осуществила свою угрозу позвонить ему, то я почувствую себя идиотом. С другой стороны, если б я остался в А, а У приехала ко мне просить прощения, я попал бы в затруднительное положение, увидев в У слабую женщину, которая цепляется за меня, и что-то между нами изменилось бы. Так что превращение нас самих в наши послания — единственно возможный вариант. A Z? И его должна постигнуть та же участь: он тоже должен превратиться в собственное послание, не хватало еще, чтобы я мчался к У, ревнуя ее к Z, она, раскаявшись, — ко мне, чтобы ускользнуть от Z, a Z не думал даже выходить из дома…

На полдороге между А и В есть автостанция. Я останавливаюсь, вбегаю в бар, покупаю горсть жетонов, набираю код В и номер У. Ответа нет. На радостях я ссыпаю жетоны градом на пол: ну конечно, У не выдержала, кинулась за руль и мчится в направлении А. Вернувшись на шоссе, я переезжаю на противоположную полосу и тоже устремляюсь в А. Теперь в каждой из машин, которые я обгоняю, может находиться У, как и в любой из тех, что обгоняют меня, а на противоположной полосе в любой машине, едущей в другую сторону, может быть поддавшийся обману Z. А что, если и У, затормозив у автостанции, вышла из машины, набрала мой номер в А, не дождавшись моего ответа, поняла, что я тем временем мчусь в В, и изменила направление движения? Теперь мы едем в противоположных направлениях, отдаляясь друг от друга, а машина, обгоняющая меня или обогнанная мной, — машина Z, который тоже, проехав полдороги, пытался звонить У.

Все стало еще неопределенней, но теперь-то мне спокойней на душе: пока мы сможем делать контрольные звонки, которые останутся без отклика, мы все трое так и будем продолжать носиться взад-вперед вдоль этих белых линий, не думая о том, что следует нам считать местом отправления, а что — местом прибытия (дабы связанные с ними ощущения и смыслы не придавали нашей гонке однозначность), и наконец освободившись от громоздкой содержательности наших личностей, голосов и настроений, сейчас сведенных нами к звуковым сигналам, — как лишь и могут и должны жить те, кто хочет, чтобы их высказывания были тождественны им, не искажены помехами, которые в присутствии наших «я» сопровождают все сказанное нами.

За это — что поделаешь — придется заплатить немалую цену: стать неотличимыми от множества сигналов, мчащихся по этому шоссе, каждый — со своим значением, скрытым и нерасшифрованным, поскольку за пределами шоссе нет больше никого, кто был бы в состоянии воспринять нас и понять.

Граф Монте-Кристо

⠀⠀ ⠀⠀

^{Гравюра из цикла «Воображаемые тюрьмы». Джованни Баттиста Пиранези. 1761}

1. Не многое я могу сказать из этой одиночки об устройстве замка Иф, где заточен я уже столько лет. Решетчатое окошечко находится в глубокой нише, пронзающей толщу стены, так что в него мне видно только небо; яркость неба позволяет догадываться, который час и что за время года, но что под окошком — море, откос или один из дворов крепости, — не знаю. Ниша снижается воронкой; чтобы выглянуть в окошко, нужно пробраться к узкому ее концу; я пытался — это нереально даже для того, кто превратился в тень, как я. Отверстие, возможно, более удалено, чем кажется: верной оценке расстояния мешают перспектива и контрастность освещения.

Стены так толсты, что в них могли б таиться другие камеры и лестницы, пороховые погреба и кордегардии, или, напротив, крепость вся могла бы представлять собой сплошную стену, где замурован живой человек. Сменяющиеся в воображении невольника картины не исключают одна другую: камера, окошко-амбразура, коридоры, по которым дважды в день приходит надзиратель, приносящий суп и хлеб, — все это, вероятно, просто поры, пронизывающие ноздреватую породу.

Шум моря доносится сюда с особой силой в штормовые ночи; порой мне кажется, что волны разбиваются о стену, к которой я прикладываюсь ухом, порой — будто они подмывают фундамент снизу, и оттуда гул восходит, точно по раструбу раковины, — тоже превратившись в узника, — на верх самой высокой башни этого узилища, туда, где моя камера.

⠀⠀ ⠀⠀

Я вслушиваюсь: звуки обрисовывают вокруг меня затейливые, изменчивые формы и пространства. По шарканью тюремщиков я силюсь воссоздать в уме сеть коридоров, их повороты, расширения, прямые участки, движение по которым прерывается лишь стуком дна кастрюли о пороги камер и скрежетом засовов, но удается мне установить лишь временную очередность точек без какого-либо соответствия им в пространстве. Ночью звуки слышатся отчетливее, но откуда именно, насколько далеки эти места, определить все так же трудно: где-то точит зубы крыса, где-то застонал больной, сирена возвещает о входе корабля на марсельский рейд, аббат Фариа продолжает пробивать себе киркою путь среди этих камней.

Я не знаю, сколько раз уже аббат Фариа пробовал бежать, но в каждом случае он работал месяцами, поддевая плиты, кроша соединивший их цемент, сокрушая камень самодельными пробойниками, но когда очередной удар киркой должен был открыть аббату выход на прибрежные скалы, обнаруживалось, что на самом деле Фариа оказался в еще более глубинной камере. Достаточно ошибочки в расчетах, небольшого отклонения от направления хода — и аббат, устремившись в недра крепости, необратимо сбивается с маршрута. После каждой неудачи он вносит коррективы в формулы и чертежи, покрывающие стены его камеры, заново отлаживает арсенал тех средств, при помощи которых собирается пытать фортуну, и опять берется за кирку.

⠀⠀ ⠀⠀

2. О том, как совершить отсюда побег, немало думал и поныне думаю и я; я строил столько всяческих гипотез об устройстве этой крепости, о самом кратком и надежном пути, который позволил бы мне выбраться за внешний бастион и прыгнуть в море, что уже не отличаю собственные домыслы от сведений, основанных на опыте. Порой мне удается нарисовать в уме столь убедительную и подробную картину цитадели, что мысленно я двигаюсь по ней вполне свободно; данные же, извлекаемые мной из увиденного и услышанного, беспорядочны, неполны и все более противоречивы.

⠀⠀ ⠀⠀

В начале заточения, когда мои отчаянные бунтарские шаги еще не обрекли меня на тление в этой одиночке, я, выполняя арестантские повинности, расхаживал вверх-вниз по лестницам и бастионам и знал все потайные выходы из замка Иф; но из всех запечатленных памятью картин, которые я продолжаю в мыслях разбирать и снова составлять, ни одна не сочетается с другой и не позволяет представить форму крепости, понять, где именно я нахожусь в ней. И тогда меня обуревают мучительные размышления о том, как я, бедный, но честный моряк Эдмон Дантес, мог прогневать правосудие и лишиться вдруг свободы, — которые не дают возможности сосредоточиться на планировке крепости.

Марсельская бухта с островками мне знакома с детства, она служила фоном всех отплытий и прибытий в моей недолгой жизни моряка; но все, кто проплывает мимо, только взгляд их упадет на темную скалу, где расположен Иф, тотчас в страхе отворачиваются. Когда меня, закованного в кандалы, везли сюда в жандармской лодке, я, завидев на горизонте очертания цитадели, понял, что за участь меня ждет, и голова моя поникла. Поэтому я не видал — или не помню, — к какому молу приставала лодка, по каким ступеням провели меня наверх, какая дверь закрылась за моей спиной.

С годами, перестав досадовать на вереницу подлостей и роковых случайностей, приведшую к утрате мной свободы, я понял: чтобы снова обрести ее, необходимо разобраться, как устроена тюрьма.

⠀⠀ ⠀⠀

Я не чувствую желания подражать Фариа, поскольку мне довольно знать, что кто-то ищет выход, дабы убедить себя: он существует, во всяком случае, можно ставить пред собою цель найти его. Так стук кирки Фариа стал необходимым дополнением моих мыслей. Фариа для меня не только человек, который сам пытается бежать, но также часть моего плана, и не потому, что я надеюсь на путь к спасению, открытый им, — напротив, множество допущенных аббатом ошибок окончательно лишили меня веры в его интуицию, — а потому, что все те данные, которыми я располагаю о своем местопребывании, я извлек из череды его ошибок.

⠀⠀ ⠀⠀

3. Стены и своды уже продырявлены киркой аббата во всех направлениях, но он продолжает наматывать клубок своих маршрутов и, следуя все время разными путями, всякий раз пересекает мою камеру. Ориентацию Фариа давно утратил: он уже не знает ни где какая сторона света, ни даже где зенит или надир. Порой я слышу, как он скребется наверху, затем сыплется дождем штукатурка, открывается пролом и возникает перевернутая голова Фариа. Перевернутая для меня — не для него: он выползает из бреши и спокойно движется вниз головой, при этом ничего в его наружности не изменяется — ни седые волосы, ни борода, позеленевшая от плесени, ни лохмотья на иссохших бедрах. Пройдя по потолку и стенам словно муха, он останавливается, вонзает кирку, пробивает узкое отверстие в стене и исчезает.

⠀⠀ ⠀⠀

Иногда едва только аббат исчезнет в стене, как сразу же показывается из противоположной: еще отсюда не убрал он свою пятку, а уже оттуда показалась его борода. Каждый раз он появляется все более усталый, похудевший, постаревший, будто миновали годы с тех пор, как видел я его в последний раз.

А иногда, напротив, только скрылся он в проделанном им лазе, я слышу, как он втягивает носом воздух, будто собирается чихнуть, — в извивах цитадели холодно и сыро, — но затем не слышится ни звука. Я жду неделю, месяц, год — Фариа не возвращается; я заключаю: он умер. Внезапно противоположная стена содрогается, как при землетрясении, и из пролома появляется Фариа, завершающий чиханье.

⠀⠀ ⠀⠀

Мы все меньше говорим друг с другом или продолжаем разговоры, начала коих я и не припомню. Я понял, что Фариа, пересекающему столько камер в ходе своих ошибочных перемещений, трудно отличать их друг от друга. В каждой — соломенный тюфяк, кувшин, параша и стоящий человек, который смотрит на небо сквозь узкое отверстие. Когда Фариа возникает из-под пола, заключенный оборачивается: у него всегда одно и то же лицо, один и тот же голос, одни и те же мысли. Имя тоже у него всегда одно: Эдмон Дантес. В крепости нет особенных мест, Фариа повторяет в пространстве и во времени всегда одну и ту же комбинацию фигур.

⠀⠀ ⠀⠀

4. Когда я думаю о бегстве, то неизменно представляю, как совершает его Фариа. Нет, я не отождествляю себя с ним: Фариа мне нужен для того, чтоб думать о побеге объективно, что не удалось бы, если б я переживал этот побег реально — то есть представлял его участником себя. Теперь я уж и сам не знаю: тот, кто роет там, как крот, — это всамделишный Фариа, пробивающий ходы сквозь стены настоящей крепости, или же воображаемый, штурмующий воображаемую мной. Все равно исход один и тот же: побеждает крепость. Не настолько ль я утратил беспристрастность, что пособничаю крепости против Фариа?.. Ну, это я загнул: единоборство разворачивается не только в моих мыслях, а и между двумя реальными противниками вне зависимости от меня, и усилия мои направлены на то, чтоб относиться к этому единоборству отстраненно, без тревоги, словно к представлению.

⠀⠀ ⠀⠀

Если мне удастся наблюдать за крепостью и за аббатом с равноудаленной точки зрения, то я смогу определить не только конкретные просчеты, совершаемые им от раза к разу, но и принципиальную ошибку, в которую он впадает все время и которой, правильно поставив дело, я сумею избежать.

Фариа поступает так: наткнувшись на препятствие, изыскивает способ его преодоления, пробует этот способ применить на практике, наталкивается на новые препятствия, придумывает новое решение и так далее. Он думает, что, если устранить все мыслимые ошибки и быть предусмотрительней, побег просто не может не удаться: все дело в том, чтобы безукоризненно его спланировать и осуществить.

Я же исхожу из противоположного допущения: существует совершенная крепость, из которой убежать нельзя; побег возможен, только если при проектировании крепости или ее строительстве была допущена ошибка или нерадивость. То есть в то время, как Фариа разнимает крепость по частям, нащупывая ее слабые места, я как бы строю ее заново, предполагая все более неодолимые преграды.

Наши представления о крепости все больше различаются: Фариа, начавший с простой конструкции, доводит ее до крайней сложности, включая в нее каждую неожиданность, встреченную им на своем пути; я же, исходя из этих хаотичных сведений, усматриваю в каждом из препятствий малую толику системы таковых, превращаю каждую часть некой фигуры в целую и делаю эти фигуры гранями твердого тела, многогранника или сверхмногогранника, вписываю эти многогранники в сферы или гипосферы, и чем законченнее форма крепости, тем она проще и тем легче определить ее неким числовым соотношением или алгебраическою формулой.

Но чтоб я смог вообразить такую крепость, аббат Фариа должен неустанно тыкаться в обрушившийся грунт, стальные болты, сточные трубы, будки часовых, пустоты, выемки в несущих стенах, ибо укрепить воображаемую крепость можно, только постоянно испытывая настоящую.

⠀⠀ ⠀⠀

5. Итак, хотя и кажется, что каждую камеру от мира отделяет лишь внешняя стена, аббат, орудуя киркою, обнаруживает: в ее толще неизменно таится еще камера, а между нею и внешним миром — еще одна. Из этого я заключаю, что крепость вокруг нас растет, и чем мы дольше в ней заключены, тем больше отдаляет она нас от внешнего мира. Аббат все трудится, а стены тем временем все утолщаются, становится все больше контрфорсов, фортов. Может, если он сумеет двигаться быстрей, чем разрастается крепость, то настанет миг, когда Фариа незаметно для себя окажется снаружи. Нужно изменить соотношение скоростей на противоположное, чтобы крепость, сжавшись, вытолкнула аббата, точно пушечное ядро.

⠀⠀ ⠀⠀

Но если крепость растет с быстротою времени, для совершения побега из нее необходимо или двигаться еще быстрее, или двинуться сквозь время вспять. Момент, когда я окажусь снаружи, совпадет с моментом, когда я попал сюда… и вот уже я наконец смотрю на море. Что ж я вижу? К острову причаливает лодка, полная жандармов, посреди которых, в кандалах, — Эдмон Дантес.

⠀⠀ ⠀⠀

И вот я снова представляю себя тем, кто пробует бежать, и сразу же ввожу в игру не только свое будущее, но и прошлое — свои воспоминания. Всякая неясность в отношениях между безвинно заключенным и его тюрьмой бросает тень на его представления и решения. Если вокруг тюрьмы — мое «снаружи», то даже если бы я смог там оказаться, это «снаружи» возвратило бы меня в тюрьму: снаружи — прошлое, попытки к бегству тщетны.

Мне следует представить тюрьму или как место, вне которого нет ничего, — то есть отказаться от идеи побега, — или же не как мою тюрьму, а как место, со мной не связанное ни снаружи, ни внутри, то есть придумать путь изнутри наружу, который был бы независим от того, что для меня внутри, а что — снаружи, и пригоден, даже если они поменяются местами.

⠀⠀ ⠀⠀

6. Если снаружи — прошлое, тогда, возможно, будущее сосредоточивается внутри, в самой глубинной точке острова Иф, то есть к выходу ведет движение внутрь. Среди граффити, коими аббат Фариа покрывает стены, можно различить две карты с причудливыми очертаниями, испещренные отметками и стрелками; одна, должно быть, — схема Ифа, а другая — острова Тосканского архипелага, где спрятано сокровище, — Монте-Кристо.

Дабы искать это сокровище, Фариа и намеревается бежать. Чтобы преуспеть в своем намерении, он должен провести такую линию, которая на карте Ифа вывела бы его изнутри наружу, а на карте Монте-Кристо привела снаружи в самую внутреннюю точку — в таящую сокровища пещеру. Между островом, откуда нельзя выбраться, и островом, куда нельзя попасть, должна быть связь, поэтому в загогулинах Фариа карты накладываются друг на друга и совпадают.

Теперь я уже не пойму, орудует киркой Фариа, чтобы броситься в открытое море или чтоб проникнуть в полную золота пещеру. Если вдуматься, в обоих случаях он стремится в одну и ту же точку — место множества возможностей. Порой я представляю, будто это множество возможностей сосредоточено в сверкающей пещере под землей, порою оно видится мне как светящееся место взрыва. Клад Монте-Кристо в бегстве с Ифа — две фазы одного процесса, может быть, последовательные, может, чередующиеся, как при пульсации.

Поиск центра Ифа-Монте-Кристо ведет к ничуть не более верным результатам, чем движение к его недосягаемой периферии: в какой бы точке я ни находился, гиперсфера простирается вокруг меня со всех сторон, центр ее — там, где я, и двигаться вглубь значит углубляться в самого себя. Роешь, роешь — и проходишь тот же самый путь.

⠀⠀ ⠀⠀

7. Завладев сокровищем, Фариа собирается освободить Императора с Эльбы и обеспечить его средствами, чтоб тот мог вновь возглавить войско… План побега с острова Иф-Монте-Кристо, таким образом, неполон, если не включает также отыскания-побега Бонапарта на/с острове/а, куда тот сослан. Фариа, в который раз проникнув в камеру Эдмона Дантеса, видит, как обычно, спину заключенного, глядящего в окошко-щель на небо; услышав стук кирки, заключенный оборачивается: это Наполеон. Дальше Фариа и Дантес-Наполеон проделывают ход вместе. Карта Ифа-Монте-Кристо-Эльбы нарисована так, что, повернув ее на определенный угол, получаешь карту острова Святой Елены: бегство оборачивается ссылкой, из которой нет возврата.

Смутные мотивы, по которым и Фариа, и Эдмон Дантес заключены были в тюрьму, связаны, хоть и по-разному, с судьбой дела Бонапарта. Гипотетическая фигура под названием Иф-Монте-Кристо кое-где совпадает с другой фигурой под названием Эль-ба-Св. Елена. Иногда — в прошлом и будущем — история Наполеона вмешивается в нашу — бедных арестантов; иногда, напротив, мы с Фариа сможем или же могли способствовать реваншу Императора.

Пересечения эти еще больше усложняют предсказания; кое-где линия, которой следует один из нас, раздвигается, разветвляется, расходится как веер; каждая из ветвей может соприкоснуться с ответвлениями прочих линий. Аббат, работая киркой, прокладывает некий ломаный маршрут — и чуть не сталкивается, разминувшись лишь на несколько секунд, с обозом и орудиями императорского войска, отвоевывающего Францию.

Движемся мы в темноте и только по кружению наших маршрутов догадываемся об изменениях маршрутов других. Пусть Ватерлоо — та точка, где путь армии Веллингтона мог бы пересечься с путем Наполеона; встреча этих линий означает отсечение их возможных продолжений; на той карте, где прокладывает ход Фариа, угол с вершиной в Ватерлоо вынуждает его к возвращению назад.

⠀⠀ ⠀⠀

8. Пересечения гипотетических линий задают ряд плоскостей, располагающихся, как страницы рукописи на столе писателя. Назовем писателя, спешащего сдать издателю роман в двенадцати томах под названием «Граф Монте-Кристо», Александром Дюма. Работа происходит так: двое помощников (Огюст Маке и П.А. Фьорентино) последовательно излагают разные возможности развития каждого сюжетного посыла и предоставляют Дюма сюжетные схемы всех возможных вариантов безразмерного гиперромана. Дюма выбирает, бракует, вырезает, склеивает, сочленяет; если одно решение предпочтительнее в силу веских оснований, но при этом исключает эпизод, который Дюма хотел бы непременно вставить, он старается соединить обрубки разного происхождения, сметывает их на живую нитку, выстраивает расходящиеся сегменты будущего в некую последовательность. Конечным результатом явится роман «Граф Монте-Кристо», каковой Дюма сдает в типографию.

Схемы, что набрасываем мы с Фариа на тюремных стенах, схожи с теми, что Дюма рисует на своих страницах, определяя порядок выбранных им вариантов. Одну пачку листов он уже может отдавать в печать. На их страницах — Марсель моей юности; просматривая его мелкий почерк, я могу шагать по молам в порту, подняться в лучах утреннего солнца вверх по Конопляной улице, дойти до каталонского селения и увидеть вновь Мерседес… Другая пачка ожидает последней правки: Дюма еще дописывает главы о застенке в замке Иф, где бьемся мы с Фариа, перепачканные чернилами, среди нагромождения поправок… По краям стола накапливаются варианты продолжения истории, которые методично сочиняют два помощника. В одном из них Дантес бежит из карцера, находит клад Фариа, превращается в графа Монте-Кристо с непроницаемым землистым лицом и посвящает свою несгибаемую волю и свои несметные богатства мести; вероломный Виль-фор, алчный Данглар, злобный Кадрус несут заслуженное наказание за содеянные ими мерзости, как столько лет, томясь в этих стенах, я рисовал себе в неистовых фантазиях, обуреваемый жаждой отмщения.

Близ этих набросков будущего на столе разложены другие. Фариа пробил брешь в стене, проник в кабинет Дюма, метнул на вереницу «прошлых», «настоящих», «будущих» беспристрастный и бесстрастный взгляд (я бы так не смог, я бы стремился с нежностью узнать себя в молодом Дантесе, едва ставшем капитаном, с жалостью — в Дантесе-каторжнике, с манией величия — в графе Монте-Кристо, горделиво входящем в самые аристократичные гостиные Парижа, однако с ужасом обнаруживал бы в них чужих людей) и по-обезьяньи длинными мохнатыми ручищами берет листки то тут, то там, ища главу о бегстве, ту страницу, без которой продолжение романа за пределами твердыни невозможно. Концентрическая крепость Иф-Монте-Кристо-стол Дюма заключает в себе нас, узников, клад и гиперроман «Монте-Кристо» с вариантами и комбинациями оных, коих миллиарды миллиардов, но все-таки конечное число. Фариа из множества страниц интересует лишь одна, он не теряет надежды отыскать ее; я с интересом наблюдаю, как растет нагромождение отвергнутых листов, неподходящих продолжений — из пачек выросла уже целая стена…

Если последовательно расположить все продолжения, позволяющие удлинить историю, — как вероятные, так и невероятные, — получится зигзагообразная линия «Графа Монте-Кристо» Дюма; если же соединить те обстоятельства, которые мешают истории продолжиться, получится спираль негатива этого романа, «Монте-Кристо», так сказать, со знаком минус. Спираль может закручиваться и раскручиваться: ежели она закручивается, история, лишенная возможности развития, заканчивается, если раскручивается, то каждый виток мог бы включить часть «Монте-Кристо» со знаком плюс, так что все вместе в конце концов совпало бы с романом, который Александр Дюма отдаст в печать, а может быть, и превзошло его количеством счастливых случаев. Решающее различие меж двумя книгами, которое позволяет счесть одну из них истинной, другую — ложной, несмотря на их тождественность, будет заключаться в методе. Задумывая книгу — или бегство, — нужно прежде всего знать, что исключить.

⠀⠀ ⠀⠀

9. Так мы продолжаем сводить счеты с крепостью: Фариа — зондируя слабые места в стене и сталкиваясь с новыми препятствиями, я — обдумывая его неудачные попытки, чтоб понять, какие новые стены следует добавить к плану моей гипотетической крепости.

Если мне удастся мысленно построить крепость, бегство из которой невозможно, то либо эта выдуманная цитадель будет такая же, как настоящая, — и тогда уж мы отсюда точно никуда не убежим, но успокоимся, зная, что мы здесь, так как иного не дано, — либо это будет крепость, бегство из которой еще менее возможно, чем отсюда, — знак того, что там, где мы сейчас, возможность бегства все же существует, и, чтоб найти ее, достаточно определить, где именно придуманная цитадель не совпадает с настоящей.

Послесловие