Но каждый раз, когда мысли мои подбирались к опасной черте воспоминаний об Ужасном Принце, я волевым усилием их останавливала. Я не буду терять свою привычную спокойную жизнь из-за мимолетного знакомства с человеком, для которого значу едва ли больше, чем все эти бесконечные толпы девиц, которые вьются вокруг него, как рыбы-прилипалы вокруг акулы. Я для него всего лишь одна из гостей – хорошенькое личико и не более того, крохотный эпизод насыщенной событиями и приключениями жизни, о которой я, положа руку на сердце, совершенно ничего не знаю. И я буду форменной дурой, если навоображаю себе чего-нибудь на пустом месте.
У меня и так уже сердце разбито одной безответной любовью. Если допущу еще одну – от него останется только мелкое-мелкое крошево, хрустальная пыль.
К середине третьего дня моего пребывания в Леонелле я поняла, что достаточно пришла в себя, чтобы не давать больше почвы для досужих пересудов. Все видели мое появление на балу в день приезда, тем более за одним столом с Его величеством. Будет странно теперь пропасть – так что спину прямо, постараться не пошатываться, а смертельную бледность спишем на аристократичный цвет лица.
Отец был рад услышать, что мое здоровье пошло на поправку. Он боялся, что я пропущу торжественное событие – открытие портретной галереи королевской семьи в Большом круглом зале. Том самом, что располагался под мозаичным куполом. Я не хотела его разочаровывать, тем более что там явно места поменьше, чем в зале Звездном, и наверняка допущены будут только сливки сливок общества. Моё отсутствие непременно было бы замечено.
Предположения подтвердились. Сверкающее полированным розовым мрамором и золочёной лепниной помещение под куполом было просторным, но не настолько, чтобы вместить всех желающих. Я насчитала всего около тридцати – сорока гостей, не считая королевской четы и почетной стражи из королевской гвардии, которая на шаг не отходила от Его величества, облаченного в алую мантию, подбитую горностаем.
Я напустила на себя невозмутимый вид, и, вцепившись в папин локоть, постаралась не особенно разглядывать толпу. Вообще смотреть исключительно впереди себя. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь подумал, что я кого-нибудь выглядываю. И вообще надела свой самый скромный наряд – тёмно-синий бархат и серебряная нижняя юбка, тонкая полоска кружев у ворота и по краям коротких, до локтей рукавов. Надеюсь, так буду незаметней.
Волосы попросила убрать в строгую прическу – хватит с меня творческих экспериментов. Горничные, правда, усиленно пытались насовать мне в косу по всей ее длине каких-то шпилек с серебряными розочками. Я насилу отбилась и едва справилась с раздражением – так и подмывало передать привет от Ужасного Принца и его пожелание насчет конюшен. Определенно, он на меня дурно влияет!
…И надо ж было такому случиться, что мой направленный строго по перпендикуляру взгляд немедленно наткнулся в толпе на широкие плечи знакомых очертаний, обтянутые очередным трещащим по швам сюртуком, на этот раз малахитово-зелёного цвета! Он специально встал по направлению моего взгляда, что ли?!
Я отвела глаза и стала внимательно разглядывать роскошные интерьеры этого великолепного помещения. Особенно мне нравилось обилие хрусталя, к которому я питала самые нежные чувства – тут и там на шестиугольных постаментах расставлены были настоящие произведения искусства придворных мастеров. Хрустальные вазы, графины, целые маленькие флотилии кораблей, окруженные лодочками… впрочем, это тоже оказались графины и стопки, гм… Избирательное чувство вкуса у Его величества!
Всеми этими размышлениями я себя довольно успешно отвлекала, пока отец раскланивался с каждым встречным-поперечным. До тех пор, пока чуть не споткнулась и не сшибла с постамента одну из ваз, когда увидела, как к Ужасному Принцу подходит Баклажановая Леди, на этот раз в клубничного цвета платье, и по-хозяйски кладет ему руку на локоть.
Отец отчитывал меня за неуклюжесть, я смущенно оправдывалась и обещала быть повнимательнее… принц стряхнул с себя руку и, слегка повернув голову в сторону баронессы, что-то сказал ей такого, что она чуть не отпрыгнула от него в сторону. Я снова обрела способность дышать, и хрусталь наконец-то оказался вне опасности.
Чтобы тут же снова в ней же очутиться, потому что на этот раз Баклажановая Леди понеслась, не разбирая дороги, в противоположный от принца угол комнаты. На ее умело накрашенном лице сквозь слой пудры пробивались красные пятна гнева. Впрочем, она быстро совладала с собой и вступила в оживлённую беседу с кем-то из гостей, сверкая улыбками.
А Генрих остался стоять, где стоял – перед самой стеной, где висело несколько здоровенных картин, забранных белой тканью. Сцепивший руки за спиной, расставивший ноги широко - он напоминал капитана на палубе корабля, угодившего в бурю. Мне не было видно его лица, только напряжённые плечи. Жаль, что нет никакой возможности подойти и спросить, какой бури он ждёт сейчас.
Наконец, протрубили фанфары, и король милостивым кивком разрешил худенькому вёрткому человечку с длинным носом, судя по торчащим из кармана кисточкам – художнику, сдёрнуть покровы.
Толпа восхищённо ахнула.
Первым был огромный ростовой портрет Его величества – верхом на боевом коне, с лазоревым стягом в руках, пышными светлыми кудрями и неимоверным одухотворением во взоре. Выглядел король лет на тридцать моложе и пуда на три-четыре стройнее. Художник явно не зря ел свой хлеб – особенно заметно это было на второй такой же немаленькой картине, изображающей блистательную юную деву воздушной наружности в окружении розовых пионов и павлинов. Я с трудом признала в ней королеву – сходство было весьма и весьма отдалённое.
Интересно, где же портрет моей тёти? Элина Сильверстоун, говорят, была писаной красавицей – кроткой и нежной белокурой феей, которая выглядела так, будто все время мечтает о каких-то нездешних мирах. К сожалению, она была слаба здоровьем и умерла в родах, подарив королю наследника. Хьюго не долго убивался с горя – очень скоро утешился и взял вторую жену. Маделин была полной противоположностью его почившей супруги; радость жизни и готовность вкушать все наслаждения этого мира отчетливо читались на ее породистом высокомерном лице.
Мне вдруг стало любопытно – как вышло, что Генрих стал изгоем в собственной семье? Ведь королева должна бы холить и лелеять единственного отпрыска, разве не так? Мне было трудно представить, что мать может настолько холодно относиться к собственному ребенку. Хотя, что я знаю о матерях…
Последний портрет, что висел по центру меж двух предыдущих, приковал мое внимание.
Снова король и королева – на этот раз не в фокусе, а по краям. Держат за руки двоих мальчиков лет шести-семи. Именно они стали центром композиции. Оба светловолосые, голубоглазые, с тонкими чертами и по-взрослому серьезными лицами. Один повыше, в белом мундирчике и с игрушечной шпажкой на поясе. Другой – пониже, в матроске и с щенком у ног. Король держит за руку наследника, королева – младшего принца.
И хотя я понимала, кто изображен на портрете, - ловила и все никак не могла найти сходства. Генрих был изображён как-то странно и не очень похоже. Хотя, судя по тому, что на глянцевой поверхности холста едва краски просохнуть успели, рисовали не с натуры. Художник всего лишь пытался представить, как могли выглядеть принцы в детстве. Но даже просто скопировать черты оригинала ему не удалось. Подозреваю, это потому, что заставить сам оригинал хоть немного постоять спокойно и позировать – еще труднее, чем остановить ветер на море движением руки. Ну, то есть невозможно в принципе.
Я оказалась совершенно не готова к тому, что последовало.
Восхищенные шепотки и одобрительный ропот гостей разом стихли, когда Генрих резко повернулся в сторону короля и по залу прокатился его звучный голос. Если он таким тоном отчитывает матросов у себя на корабле, то я на их месте прыгала бы с борта в воду тотчас же.
- Это что ещё такое? Почему меня не спросили, когда рисовали эту дрянь?
Королева сдавленно ахнула и принялась обмахиваться веером, ей на помощь пришли её фрейлины и засуетились, кто-то достал нюхательную соль. Кажется, на моих глазах разыгрывается новый акт трагикомедии под названием «семейная жизнь королевской династии Стратагенетов» - и мне было ужасно неловко, что я становлюсь свидетелем всего этого.
Его величество в ответ грозно насупил косматые седые брови.
- Ты совсем уж лишился разума?! С какой стати я должен спрашивать тебя, молокосос!
Мне стало вдруг стыдно. Почему родители постоянно унижают его вот так при всех? Это несправедливо! И тут же смутилась своих мыслей. С каких пор я встала на сторону Ужасного Принца?..
Генрих побагровел. Глаза сверкнули бешенством. Я уже видела такой взгляд – он же сейчас сотворит какую-нибудь глупость, как тогда, когда таскал меня на руках по всему этажу!
Ужасный Принц процедил сквозь зубы:
- Ты не мог не понимать, как я отреагирую. Какая ложь! Отвратительная, наглая, гадкая ложь. Я не желаю этого видеть.
А потом выхватил из-за пояса меч, который ему дозволялось носить при короле как члену королевского семейства, и широко размахнувшись, разрубил картину пополам. Оставив зияющую чёрную дыру, обрамлённую лохмотьями, в том месте, где был нарисован маленький мальчик в матроске с щенком у ног.
Глава 12. Последний эдикт Седрика Благонравного
Первой среагировала стража – не глядя на лица и титулы, словно собака на команду «фас» ответила на клинок, обнажённый в присутствии короля. Несколько стражников в сверкающих кирасах встали вплотную к нему, обступили живой стеной, несколько сделали шаг вперёд и загородили Его величество, королеву и её ближайших фрейлин. Выставили вперёд алебарды на длинных древках.
Придворные ахнули. Секундное молчание взорвалось разговорами, пересудами, шепотками и смешками, которые лицемерно прикрывали цветастые веера.
Королева, кажется, вообще чуть не хлопнулась в обморок. Одна из фрейлин быстренько поднесла ей стул с мягкой спинкой, другая принялась дуть в лицо и обмахивать, третья уже тянула к носу нюхательные соли.