красивый цвет.
Но она просто кивает на мисс Хаас, одними губами шепчет: «Удачи!» – и бесшумно выскальзывает в коридор.
Я продолжаю стоять на пороге, ожидая, когда мисс Хаас меня заметит. Она уже в возрасте и довольно грузная, но эта полнота к ней располагает. Ее седые волосы убраны в пучок, а в ушах серьги в виде фиолетовых перьев.
Она видит меня и говорит:
– Кейтлин? Проходи.
Мисс Хаас – школьный психолог. Меня приглашали к ней не один раз, но сейчас я впервые стою в ее кабинете. Он маленький и обставлен так, будто кто-то хотел сделать его поуютнее и слегка увлекся. На полу лежит яркий желтый ковер с длинным ворсом, кресла большие и мягкие. По стенам развешаны фотографии безопасной тематики: деревья, закаты и так далее. Могу поклясться, что одна из них принадлежит Анселу Адамсу – высокое могучее дерево и подпись: «Нет ничего невозможного». Это отвратительно. Я выбираю кресло подальше от стола мисс Хаас и сажусь, стараясь в нем не утонуть.
Она представляется и рассказывает о своей прекрасной работе. Весь ее монолог я стараюсь отвлечься на что-нибудь другое. Напоследок она спрашивает:
– Ты знаешь, почему ты здесь?
– Да.
Она сияет.
– Прекрасно. И почему же?
– Потому что мисс Дилейни не умеет себя вести и общаться с людьми, поэтому она передала меня вам.
Мисс Хаас, скрестив пальцы, откидывается на спинку кресла. Я вожу кедом по ворсу туда-сюда, наблюдая, как желтый ковер темнеет, светлеет и снова темнеет. Я жду ее ответа.
Наконец она говорит:
– Я слышала, вы с Ингрид Бауэр были близкими подругами.
У меня сжимается сердце. Я замираю и пожимаю плечами.
– Может, тебе хочется поговорить о ней?
Она ждет. Не дождавшись ответа, она продолжает:
– Может, ты хочешь рассказать мне, что ты чувствовала, когда она была рядом? Почему ты дорожила вашей дружбой?
Я пытаюсь выпрямиться, но проваливаюсь в кресле.
– Я не понимаю ваш вопрос. Я не знаю, что вы хотите услышать.
– Хорошо, – говорит она терпеливо. – Я объясню, к чему я клоню. Я хочу помочь тебе озвучить чувства, которые ты, возможно, испытываешь, – вину, злость, грусть – и вместе с тобой преодолеть эти чувства. А теперь, – она подается вперед, – расскажи, чего хочешь ты.
Я отвожу взгляд от ковра и смотрю на нее. Она доброжелательно улыбается.
– Я хочу вернуться на урок.
Из кабинета психолога я иду прямо на улицу и возвращаюсь домой дворами, чтобы меня никто не перехватил. Я закрываю дверь своей комнаты, хотя дома никого нет, – просто потому, что мне нравится быть одной, в окружении плакатов с любимыми группами и вырезок из журналов. Я достаю дневник Ингрид и сажусь в кресло у окна. Открываю следующую запись в надежде, что на этот раз Ингрид обойдется без дифирамбов мисс Дилейни.
дорогой джейсон!
сегодня мы с кейтлин гуляли допоздна. мы валялись на траве у нее во дворе и смотрели в небо, и мне хотелось говорить только о тебе, но я чувствовала ее раздражение. не понимаю, что ей не нравится. не то чтобы она могла предложить более интересную тему. иногда я думаю: скорей бы она в кого-нибудь влюбилась, а я прекратила испытывать вину за то, что хочу говорить только о твоих плечах, ладонях, лице, шее, голосе, губах. твои губы. я больше не могу сидеть с тобой на биологии. когда ты так близко, мне кажется, что у меня горит кожа. я держусь только мечтой о том, как ты сделаешь первый шаг. я хочу, чтобы ты прикасался ко мне. я хочу, чтобы ты снял с меня одежду. а когда это случится, я хочу, чтобы мне было больно и эта боль излечила меня. мы будем делать это бесконечно долго, а когда все закончится, я снова стану нормальной. не больной. не сумасшедшей. не временно, а насовсем. как думаешь, джейсон, если я покажу тебе, что у меня в голове, ты, наверное, решишь, что я сумасшедшая. все так запутано и непонятно. всякий раз, когда я пытаюсь сделать что-то правильно, я делаю только хуже. ты испугаешься? или поймешь? ты расскажешь всем в школе, что я странная, что я больная? когда я вижу твои руки, я хочу чувствовать, как они обнимают меня. наверное, это звучит банально, но это был бы лучший момент в моей жизни.
ингрид
Я вскакиваю с кресла и осторожно несу дневник Ингрид в гардеробную – так, будто он раскален докрасна. Я высыпаю из корзины белье, кладу дневник на дно и заваливаю его сверху одеждой.
Несправедливо обвинять меня в том, что я не хотела часами обсуждать Джейсона. Я всегда поддерживала ее, когда она планировала «случайно» столкнуться с ним или «случайно» прогуляться мимо его дома после школы в надежде, что он нас заметит. Да, иногда мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом, но это не давало ей права писать обо мне такие вещи. И про какую боль она говорила? Мы с Ингрид даже мыслили одинаково, так что я не понимаю, что она хотела этим сказать. Может, я неправильно ее поняла? В любом случае я не хочу сейчас об этом думать.
Я выхожу во двор. Я иду мимо огорода родителей, где потихоньку разрастается пастернак, и подхожу к куче древесины. Беру длинную доску и оттаскиваю ее в сторону. Она тяжелее, чем я думала. Я волоку ее через кирпичную террасу, мимо цветов, поднимаюсь на пригорок, спускаюсь с другой стороны и оказываюсь в дикой части двора, где нет ничего, кроме зарослей травы и нескольких деревьев. Я бросаю доску на землю рядом с моим любимым деревом. Это большой дуб. В детстве я часто по нему лазила. Переведя дух, я возвращаюсь к дому за следующей доской. Если я и решу что-то делать, то уж точно не на глазах у всех.
Вечером родители окликают меня с кухни. Мама моет латук, папа раскаляет в сковороде оливковое масло с чесноком.
– Чего? – спрашиваю я.
Папа поворачивается ко мне.
– И тебе привет!
Он снял галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Он разводит руки, чтобы меня обнять, но я делаю вид, что не заметила его жеста, и открываю холодильник. Меня обдает приятной прохладой.
– Как прошел день, солнышко? – спрашивает мама.
– Нормально. Вам помочь?
– Можешь порезать лук, – говорит она.
Я достаю из ящика нож.
Папа возвращается к истории, которую начал рассказывать маме до моего прихода. Поначалу я пытаюсь его слушать, но я понятия не имею, о чем он говорит. Я разрезаю лук пополам, и у меня начинает щипать глаза.
Звонит телефон, и папа включает громкую связь.
– Алло?
Мы ждем. Включается запись автоответчика.
– Вам звонят из старшей школы «Виста», чтобы сообщить, что ваш ребенок пропустил сегодня один или несколько уроков. Причина отсутствия будет считаться неуважительной, если вы не предоставите медицинскую справку или записку от родителей или опекунов, в которой поясняется, что ребенок пропустил уроки по семейным обстоятельствам.
Папа перестает переворачивать чеснок. Мама выключает воду. Я стою спиной к телефону и продолжаю резать лук.
Черт. Я совсем забыла, что они звонят домой.
– Кейтлин, ты прогуляла школу? – Мама изо всех сил старается говорить спокойно.
Я откладываю нож в сторону и поворачиваюсь. Может, они сжалятся, когда увидят, что со мной сотворил их лук. Но они молча смотрят на меня.
В голову не приходит ни одной достойной отговорки, поэтому я говорю:
– Я ненавижу учительницу фотографии.
– Мисс Дилейни? – Мама удивленно вскидывает брови.
– В прошлом году она тебе нравилась, – замечает папа.
Родители переглядываются, но ничего не говорят. Я вижу, как у мамы стремительно портится настроение. Они сжимает губы в ниточку и начинает часто дышать. Папа вздыхает.
Наконец он говорит:
– Кейтлин, нельзя просто так пропускать школу. В твоей жизни будет еще много людей, которые тебе не нравятся, и тебе придется научиться с ними общаться.
– Мисс Дилейни – замечательная женщина, – говорит мама. – Она столькому научила вас с Ингрид в прошлом году.
– Она ничему меня не научила. Я жалею, что вообще пошла к ней на курс.
Я отворачиваюсь к окну, но на улице уже темно, и я вижу только наше отражение. Это очень странный семейный портрет. На маме фартук поверх костюма, заколка на волосах съехала набок; папа прислонился к духовке и устало потирает лоб; а я смотрю прямо в объектив, и на моем лице высыхают луковые слезы. Я пытаюсь придумать, как бы объяснить им ситуацию, но мама рассуждает об опасностях и последствиях прогулов с таким жаром, что ее беспокойство из-за такого пустяка начинает казаться абсурдным.
– Почему ты смеешься? – спрашивает она с обидой и раздражением.
– Я не могу, – выдыхаю я сквозь смех. – Ты ведешь себя как ненормальная.
Она замолкает. Она смотрит на меня тяжелым взглядом, вытирает руки о фартук. Спокойно подходит к духовке и выключает ее. Поворачивается ко мне, и я готовлюсь к объятию. Но она стремительно проходит мимо меня, берет со стола разделочную доску и соскребает нарезанный лук в мусорное ведро.
– Я буду в спальне, – говорит она папе и уходит.
Я ужинаю тремя порциями виноградного фруктового льда и слушаю на повторе «Кьюр», посильнее выкрутив громкость, чтобы не сходить с ума, пытаясь подслушать, говорят ли родители обо мне. Подумаешь, поссорились. Обычное дело. Я не знаю ни одного человека, который никогда не ссорился с родителями. Ингрид постоянно ругалась со Сьюзан и Митчем, хотя мне они казались прекрасными людьми. Но я продолжаю ждать стука в дверь, потому что для нас с родителями это ненормально. Мы можем огрызаться друг на друга, но никогда не ругаемся всерьез.
Стук раздается примерно через час – легкий и такой тихий, что я не сразу слышу его из-за музыки.
– Милая? – доносится до меня мамин голос. – К тебе пришли.
По голосу я слышу, что она разговаривает со мной только из обязательства. Она меня еще не простила.
Я открываю дверь комнаты. У мамы опухли глаза и потекла тушь. На нее больно смотреть.
– Пригласить его наверх? – спрашивает она.