– Конечно, – говорю я и делаю глоток, чтобы она не видела, что я улыбаюсь.
Вернувшись домой, я заношу фотоаппарат в комнату и спускаюсь вниз. Я отпираю машину и сажусь на заднее сиденье, но почему-то никак не могу устроиться. Мне слишком тесно, слишком темно. Я перебрасываю рюкзак вперед и протискиваюсь на пассажирское кресло сама. Отсюда вид открывается другой: я вижу больше дома, больше террасы. Больше всего.
Я достаю из рюкзака дневник Ингрид, упираюсь коленями в приборную доску и начинаю читать.
дорогая шелушащаяся штукатурка!
ты, конечно, прекрасный пример – как ее там? – аллитерации! но главное – ты красивая и печальная, совсем как я, и чем больше отходит красивый слой, тем печальнее мы с тобой становимся. к слову, это вроде бы метафора. кейтлин точно знает, что это. наверно, она сказала бы что-то вроде «чего ты сопли распустила», или «да что с тобой сегодня», или еще что-нибудь обидное. она не знает, каково быть мной. сегодня, когда я брила ноги, я с силой провела лезвием по коже – под таким углом, чтобы оно вошло глубоко, но не слишком. мне всегда кажется, что если я надавлю чуть сильнее, то смогу пережить день и мне станет гораздо легче. но это не работает. мне нужно найти настоящий нож, какими в кино орудуют суровые мужики, бормоча себе под нос и глядя в грязное зеркало в грязной темной ванной. но даже после обычной бритвы кровь пропитала гольфы, которые я хотела сегодня надеть. перед выходом из дома я заметила, что на щиколотке они уже побурели от крови, и мне пришлось их снять, выбросить в мусорку, переодеться в штаны и бежать к кейтлин, которая, кстати, начинает беспокоиться или что-то подозревать. она становится серьезной и пристально смотрит на меня, когда думает, что я не замечаю. я пытаюсь быть хорошей девочкой и пить все таблетки, которые дает мне мама, но из-за них меня клонит в сон и я не могу мыслить четко. джейсона сегодня не было на биологии. отстойный день. совсем как я.
ингрид
Закончив читать, я прячу дневник в бардачок. Почему она ничего мне не рассказывала? Может, она думала, что я не справлюсь, что я живу в тепличных условиях, что я слишком наивна? Если бы она рассказала, зачем она себя режет, рассказала, что ее рассеянность вызвана таблетками, рассказала, что она вообще принимает таблетки, что она проходит лечение – хоть что-нибудь, – я бы в лепешку расшиблась, чтобы ей помочь. Я не говорю, что я супергероиня. Я не говорю, что заслонила бы ее от всех проблем. Я просто говорю, что единственная причина, по которой тот день был отстойным, заключается в том, что она сама сделала его таким. Все это время я была обычным подростком, жила обычной жизнью и для меня все имело значение.
На следующий день на алгебре Тейлор проходит мимо своего обычного места и садится за парту передо мной. Он не здоровается – просто садится спиной ко мне, как будто это в порядке вещей. Мистер Джеймс возвращает нам тесты. У меня 89 процентов. Я делаю пометки, пытаясь разобраться, где допустила ошибку.
Тейлор разворачивается и смотрит на мой листок.
– Ого, – он показывает мне свой тест, – у нас с тобой одинаковый результат. Надо же.
– Угу, – говорю я саркастично, но на самом деле я рада, что он сидит рядом и разговаривает со мной.
– Если у кого-то есть вопросы по тесту, я буду ждать вас после урока, – говорит мистер Джеймс. – Через несколько минут мы разберем домашнюю работу, но сперва я хочу рассказать вам о новом задании. Таким вы еще не занимались. Я хочу, чтобы вы разбились на пары и выбрали математика из любой страны, живого или уже умершего, и подготовили презентацию, в которой расскажете нам о его жизни, достижениях, а также об исторической и политической обстановке, в которой он работал.
Он продолжает говорить о том, что математика – это не только школьный предмет, что она связана с повседневной жизнью. Тейлор снова разворачивается ко мне.
– Давай вместе? – спрашивает он.
– Давай, – шепчу я и чувствую, как у меня начинают пылать уши.
Он отворачивается.
Мистер Джеймс говорит:
– Когда вы разобьетесь на пары, дайте мне знать.
Рука Тейлора взлетает в воздух.
– Да?
– Мы с Кейтлин будем работать вместе, – говорит он и тут же склоняется над столом, внезапно заинтересовавшись своим тестом. Я чувствую, что на нас направлены все взгляды. У меня горит лицо.
Но мистер Джеймс, который и не догадывается, что ребята вроде Тейлора должны работать с кем-то вроде Алисии Макинтош, просто диктует себе под нос: «Тейлор и Кейтлин», записывая наши имена на листе бумаги.
Когда я захожу в библиотеку, Дилан разговаривает с дежурным учителем читального зала, и, чтобы им не мешать, я начинаю листать книги по искусству.
Я поглядываю на Дилан, но она продолжает разговаривать. Она замечает меня и одними губами шепчет: «Секунду».
Я начинаю снимать книги с полок. Одна из них посвящена бразильской музыке, другая – мостам, третья – декорированию небольших пространств.
Потом я нахожу книгу, на обложке которой изображен дом на дереве. Я открываю ее, ожидая увидеть простенькие домики для детей, но книга не об этом. Это настоящие дома. В них живут люди, они построены высоко в ветвях и смотрятся потрясающе – маленькие, уютные, теплые домики. В нескольких есть даже книжные шкафы и письменные столы. Я и не представляла, что дома на деревьях могут выглядеть так.
Дилан материализуется у меня за спиной.
– Привет, – говорит она. – Извини. Ты готова?
Я даже не смотрю на нее, продолжая завороженно листать страницы. Тут есть не только фотографии, но и списки материалов, необходимых для строительства, и пошаговые инструкции.
Я думаю о куче досок, которая ждет меня во дворе.
– Ты идешь? – спрашивает Дилан.
– Конечно, – говорю я. – Да. Только сперва возьму книгу.
Когда мы поднимаемся по эскалатору и выходим из метро на пересечении 16-й улицы и Мишн-стрит, нас окружают попрошайки. Они клянчат деньги, еду, сигареты, предлагают купить газеты, поделиться мелочью, чтобы они могли купить билет домой. От такого напора я впадаю в панику, но Дилан не теряется.
– Извини, нет налички, – говорит она парню всего на несколько лет старше нас с сердитым псом на поводке.
Хамоватому мужчине, который заступает нам дорогу, она говорит простое жесткое «нет».
Когда мы с Ингрид выбирались из пригорода в Беркли или Сан-Франциско и видели, как живут другие люди, Ингрид могла разреветься от любой мелочи: маленький мальчик, который идет домой один, тощий уличный кот, бесхозный кусок картона с надписью «ПОДАЙТЕ НА ЕДУ». Она делала снимок, а когда опускала камеру, по ее щекам струились слезы. Я всегда испытывала чувство вины от того, что не проникалась чужим горем, как она, но теперь, наблюдая за Дилан, я думаю, что это к лучшему. Каждый день в новостях, газетах и в жизни мы видим миллион ужасных вещей. Я не говорю, что жалеть всех подряд глупо, но если пропускать через себя все плохое, что происходит с другими людьми, то можно навсегда попрощаться со сном.
Мы быстро шагаем по 18-й улице, переходим через Валенсия-стрит, потом Герреро-стрит, потом Долорес-стрит и наконец выходим к парку.
– Это моя бывшая школа. – Дилан показывает на величественное старое здание напротив теннисного корта и автобусной остановки. – А это, – продолжает она, указывая на кучку ребят под деревом, – мои друзья.
Мы идем к ним, и чем ближе мы подходим, тем лучше я могу рассмотреть каждого из них: парень с худыми руками, одетый в черные джинсы – надо сказать, они ему идут; парень и девушка – эти явно вместе: они сидят рядом, прислонившись к стволу дерева, и держатся за руки.
– Дилан! – кричат они наперебой.
Я нервно улыбаюсь. Уже по тому, как непринужденно они сидят, я могу сказать, что они гораздо круче, чем когда-либо буду я. Они отличаются от моих одноклассников. Моя мама сказала бы, что они выглядят коммуникабельными.
Мы садимся на траву рядом с ними, и я слушаю их разговоры. Я молчу, но не потому, что чувствую себя лишней. Мне приятно просто сидеть и слушать. Половина того, что они говорят, адресована мне. Они рассказывают о себе и друг о друге разные истории. Например, парень в джинсах влюбился в официантку, которая работала в ночную смену в круглосуточном кафе на Черч-стрит. Каждую ночь он тайком выбирался из дома и часами сидел в кафе, пока она подливала ему кофе.
– О! – восклицает он, сияя от восторга. – Знаешь, что самое лучшее? Ее звали Вики. И она повязывала поверх юбки маленький фартук. В духе ретро.
– И что в итоге? – спрашиваю я. – Ты хоть раз с ней заговорил?
– Не-а. – Он вздыхает. – Она уволилась. Однажды я пришел туда, а ее нет. И больше я ее не видел.
– Это была трагедия, – говорит Дилан. – Он так и не оправился от удара. – Она ухмыляется, и он шлепает ее по ноге рукавом свитера.
Они начинают другую историю. На этот раз про пару, которая вместе уже почти год, и про то, как она следила за ним почти полгода, набираясь смелости, чтобы познакомиться. Я лежу на траве, пристроив голову на рюкзак, и смотрю, как мимо нас идут люди. Интересно, каково это – ходить в такую огромную школу, что ты не знаешь, с кем учишься.
Подходит время прощания: нам с Дилан пора на работу к Мэдди. Мы встаем и все вместе доходим до края парка. Они обнимаются, пока я жду в сторонке, а потом машут мне, и мы расходимся в разные стороны.
Мы снова одни. Дилан покачивается на пятках, ерошит себе волосы и говорит:
– Нам нужен кофе.
В кафе Дилан достает из заднего кармана серебристый портсигар. Она открывает его, и я вижу между зеркальными стенками несколько свернутых купюр. Она платит за кофе, а я покупаю печенье, а когда оборачиваюсь, она сидит за столом и разглядывает себя в портсигар. Она прищуривается, распахивает глаза пошире и размазывает вокруг что-то черное. Потом захлопывает портсигар и начинает нервно постукивать им по столу.