– Все хорошо?
– У меня? Вполне. Пошли. – Она поднимается и стремительно выходит на улицу, а я, уклоняясь от велосипедистов и прохожих, пытаюсь поспеть за ней.
Мы идем по солнечным кварталам мимо пальм, кофеен и прачечных и наконец оказываемся у маленького магазина на углу улицы. Он выкрашен в красный и белый, как огромный квадратный леденец, а вывеска гласит: «Копировальные услуги». Мы останавливаемся снаружи, и Дилан проверяет свое отражение в витрине. Убирает с лица прядь волос, заправляет ее за ухо. Разворачивается и громко говорит:
– Смена Мэдди закончится через две минуты. – Она произносит это так, словно я на экскурсии, а Мэдди – одна из достопримечательностей.
Я начинаю думать, как бы ее подколоть, но тут стеклянная дверь открывается, и на улицу выходит девушка со светлыми волнистыми волосами. У нее большие темные глаза, а когда она видит нас, на ее лице расцветает улыбка. Дилан поворачивается к ней, и происходит удивительная вещь. Дилан в своих узких черных джинсах, рваной футболке и тяжелых браслетах, с торчащими во все стороны волосами и свежей черной подводкой вокруг глаз, не просто улыбается, не просто подходит к Мэдди и обнимает ее. Нет. Каждый мускул ее тела расслабляется, шаг вперед граничит с прыжком, а ее «Привет» звучит как «Я люблю тебя, ты прекрасна, ты лучше всех в этом мире».
Мы сидим на открытой веранде кафе в нескольких кварталах от «Копировальных услуг». Мэдди наклоняется над круглым зеленым столиком и говорит:
– Расскажи о себе, Кейтлин. Чем ты увлекаешься?
Такой вопрос ожидаешь услышать от родителей, когда приводишь домой парня, с которым собираешься встречаться. Он звучит очень по-взрослому, но почему-то мне это нравится. Склонив голову набок, она ждет ответа. Дилан, развалившись в металлическом кресле, потирает пальцем застежку кожаного браслета.
Мэдди пристально смотрит на меня – почти как Дилан, но немного иначе. Дилан смотрит как будто насквозь, узнавая обо мне вещи, которых не знаю я сама. Мэдди просто сосредоточена. Я на секунду задумываюсь. Я хочу сказать «фотография», но только вчера Дилан видела, как я сделала самую плохую фотографию в мире. Что она подумает, если я признаю, что намеренно загубила то, что люблю?
Так что я говорю: «Я люблю строить», одновременно прислушиваясь к этим словам и пытаясь понять, какой эффект они производят.
Мэдди явно заинтересовалась. Дилан отрывает взгляд от своего браслета.
– Из дерева, – уточняю я.
– Так ты художница, – говорит Мэдди. – Потрясающе. И что ты строишь?
Я пытаюсь сообразить, как бы сказать правду, чтобы она не прозвучала глупо, и решаю сфокусироваться на будущем.
– Я планирую построить дом на дереве. Только не детский.
– Вроде тех, что были в книге, которую ты смотрела? – спрашивает Дилан, отпивая кофе. Это ее третья чашка за день.
– Да. У меня во дворе растет классное дерево, которое я хочу использовать.
Мэдди приходит в восторг.
– У моих родителей друг в Орегоне, и у него на участке есть дом на дереве. Он потрясающий. Когда мы приезжаем в гости, я провожу там все время. Я бы хотела посмотреть на твой, когда он будет готов.
– Ага, – говорю я. – Конечно, приезжай.
– А Мэдди актриса, – говорит Дилан и кладет ладонь на спину Мэдди.
– Здорово, – говорю я. – Я ходила в театральный кружок один семестр, но, наверное, это не мое. Я боюсь сцены.
– Раньше я тоже волновалась перед выступлениями, – признается Мэдди, – но это прошло. Теперь у меня есть ритуал, который я провожу перед началом постановки. Я представляю, что меня окружает поток света, который защищает меня от всего, что думают зрители. Звучит странно, но это работает.
Она говорит об этом так убежденно, что я ей верю.
– Что планируешь делать после выпуска? – спрашиваю я. – Переедешь в Лос-Анджелес?
– Нет. – Мэдди мотает головой, и ее белые серьги-ракушки раскачиваются взад-вперед. – Меня интересует только театр.
Я отпиваю свой макиато и жалею, что не заказала что-нибудь другое. Мне нравятся маленькие чашечки и пенка, но он для меня слишком горький. Я пока не нашла свой кофе.
– А ты, Дилан? – спрашиваю я. – Что нравится тебе?
Дилан пожимает плечами.
– Самой бы понять.
Мэдди смеется.
– Она просто не любит хвастаться. Она невероятно умная. Знаешь, где она проводила лето пять лет подряд?
Дилан смеется.
– Заткнись, – говорит она беззлобно.
– В лагере с изучением физики! – вопит Мэдди. И повторяет со значением: – С изучением физики.
Мне сложно в это поверить. Во время обеда ботаники в нашей школе сбиваются вместе и обсуждают проходные баллы в Массачусетском технологическом. Да и мало кто может хорошо разбираться одновременно в науке и в английском.
Дилан пожимает плечами.
– Мы делали магниты, измеряли свет и все такое. Было весело.
Мы сидим и болтаем еще какое-то время. Интересно, каково это – по-настоящему гореть каким-то делом? Я думала, что горю фотографией. Я думала, что мне нравится этим заниматься и у меня хорошо получается. А теперь оказалось, что мне просто нравится.
– Я сейчас вернусь. – Дилан поднимается из-за стола, и Мэдди с улыбкой провожает взглядом ее нескладную фигуру с узкими лопатками и гнездом на голове.
Когда Дилан скрывается в кафе, Мэдди говорит:
– Я рада, что она с тобой познакомилась. Она переживала, что не найдет в Лос-Серросе друзей.
Я беспокойно ерзаю в кресле.
– Да, – говорю я. – У нас маленькая школа.
– Соболезную по поводу подруги.
Я замираю, глядя в свой макиато. Чашка еще полная, и кофе остывает.
– Прости, – говорит Мэдди. – Странно, наверное, слышать это от меня. Я просто хочу, чтобы ты знала: Дилан тоже потеряла близкого человека. Она не любит об этом говорить, так что лучше не поднимай этот вопрос. Но знай: она понимает, что ты чувствуешь. Она замечательная. И еще я рада, что ты познакомилась с ней.
Домой нас отвозит мама Дилан. Я сижу вместе с Мэдди на заднем сиденье машины и думаю, как Мэдди удается ночевать у Дилан. Потому что мама Дилан, очевидно, знает об их отношениях. Интересно, они спят в комнате Дилан?
Когда мы подъезжаем к моему дому, Дилан оборачивается.
– Пообедаем в понедельник вместе? – спрашивает она.
– Ага, – говорю я. – Встретимся у шкафчиков.
– Заметано.
Я благодарю ее маму и собираюсь сказать Мэдди, что была рада познакомиться, но тут она отстегивает ремень безопасности и обнимает меня.
– Рада была познакомиться, – говорит она. – Надеюсь, скоро увидимся.
Я обнимаю ее в ответ. Когда мы отпускаем друг друга, Дилан и ее мама смотрят на нас с улыбкой. Мне хочется остаться в этой машине навсегда. Я хочу, чтобы время остановилось. Я упрусь коленями в спинку кресла Дилан и буду просто сидеть. Но за занавесками в моем доме горит свет, и я открываю дверь машины и выхожу в ночь.
– Пока, – говорю я.
Они прощаются со мной.
Дома родители спрашивают, как прошел мой день.
– Хорошо, – говорю я с улыбкой. – Очень хорошо.
Они вглядываются в мое лицо. Не обнаружив ничего похожего на сарказм, они оживленно переглядываются и улыбаются.
Я чищу зубы и вспоминаю, как мы с Дилан шли по городу, а нас окружали высокие здания. Даже воздух в городе был более живой. Думаю, нам нужно выбираться в Сан-Франциско каждый день – или по крайней мере несколько раз в неделю. Когда я выключаю свет и ныряю под одеяло, я представляю себя в будущем: я лежу под деревом с друзьями Дилан, которые теперь и мои друзья тоже. Я выгляжу как они; на мне одежда, которая мне идет. Мы рассказываем истории какому-нибудь новичку.
Проходит минута. Я снова включаю свет.
Ингрид.
Я достаю ее дневник и читаю.
дорогая кейтлин!
когда ты ушла сегодня, я начала рыдать и никак не могла остановиться. я столько всего хочу тебе рассказать, но не могу. иногда мне кажется, что моя мать сумасшедшая. она раздувает проблему из крошечных мелочей, которые даже странностями не назовешь. но когда я вижу, что меня не понимаешь даже ты, – вот тогда я осознаю, что перешла границу. ты смотришь на меня, и я вижу по твоему лицу, что ты вдруг на секунду перестала меня узнавать, и это выбивает меня из колеи. меня как будто парализует. а потом я начинаю сомневаться во всем, что делаю. вот, например, нормально ли это, что я включила свет в своей комнате, прежде чем туда войти, вместо того чтобы войти и включить свет, как делают другие люди? нормально ли, что иногда я смотрю в зеркало и думаю, какая же я красотка, а иногда я смотрю и думаю, что я уродина? ночами я сижу на разных сайтах. оказывается, бывает так, что нормальные люди сходят с ума, начинают считать себя гитлером и повторять: «простите, простите». а есть люди, которые так боятся выйти из дома или даже из комнаты, что всю жизнь проводят в одиночестве. а некоторые убивают своих детей, потому что считают, что так им велел бог, и я постоянно боюсь, что стану одной из этих людей. каждый день мне хочется рассказать тебе про таблетки, которые мне приходится пить, и про то, как врачи оценивают каждое мое действие и строчат в своих блокнотах, и мне ужасно хочется знать, что они обо мне пишут. что они обо мне пишут?? мне хочется рассказать тебе обо всем, но я не могу, потому что я не вынесу, если это выражение будет у тебя всегда. я просто хочу, чтобы ты смотрела на меня и считала меня нормальной. пожалуйста, кейтлин.
ингрид
У меня сжимается сердце. Я никогда не считала себя идеальной – даже близко, но я и не думала, какое чудовище я на самом деле. Теперь, когда я это понимаю, меня переполняет раскаяние. Когда мы переодевались в раздевалке и Ингрид смотрела на себя в зеркало и говорила: «Как ты меня терпишь? Я такая уродина», я даже не смотрела на нее. Я слушала ее вполуха. Я думала, что она просто выделывается или напрашивается на комплимент, как делали все. Я не понимала, насколько ей было страшно, – а должна была, потому что для этого и нужны друзья. Друзья замечают. Поддерживают друг друга. Видят то, чего не видят родители. Если бы я могла повернуть время вспять, я бы встала рядом с ней у зеркала и перечислила все то прекрасное, что вижу в ней. И всякий раз, когда она начинала вести себя странно и замолкала, я не должна была уходить. Я должна была включить музыку и вместе с ней сидеть в ее комнате, и пусть я не могла последовать за ней в темные уголки ее разума, я по крайней мере могла дожидаться ее снаружи. А главное – я не должна была закрывать глаза на порезы, ожоги и синяки, которые она оставляла на своем теле. Я должна была замечать их, потому что они были ее частью. Она заслуживала, чтобы ее видели всю, целиком. Чтобы кто-то попытался ее понять.