Но это происходит.
Я чувствую, как напрягается тело Тейлора, и он прерывает поцелуй. Я убираю ноги. Сажусь. Прикрываю грудь рукой. Смотрю на его кроссовки, на потертые края его джинсов, куда угодно, только не в глаза. Я смотрю на его руку, которая подбирает с ковра мою футболку и протягивает ее мне. Я одеваюсь.
Мы молча сидим на полу.
– Я лучше пойду, – говорит Тейлор.
Я прикрываю глаза и жду, когда мир прекратит существование. Киваю и шепчу:
– Хорошо.
Я слышу, как он убирает книги в рюкзак, скатывает карту в трубочку. Слышу, как застегивается молния. Как он встает. А потом тишина – он не двигается с места.
– До завтра, – говорит он.
Я открываю глаза и принимаюсь рассматривать потолок.
– Хорошо.
Он тихо выходит из комнаты. Я провожаю его взглядом. Едва дверь закрывается, я накрываю лицо ладонями. Дверь открывается снова, и Тейлор возвращается. Он прислоняется к стене и говорит:
– Ты мне очень нравишься. Просто это было как-то странно.
Наверное, мне следует что-то сказать, но я молчу. Я совершенно не в состоянии мыслить ясно.
– Кейтлин.
Впервые за несколько минут я смотрю ему в глаза.
– Я просто хотел убедиться, что ты понимаешь. Не думай, что я этого не хотел. Еще как хотел.
Он хочет, чтобы я что-нибудь сказала. Я продолжаю молчать, и он отходит от двери и опускается на колени рядом со мной. У меня возникает ужасное предчувствие, что сейчас он поцелует меня в щеку из жалости. На всякий случай я накрываю лицо ладонью.
– Знаешь, – говорит он, – в третьем классе я был влюблен в тебя по уши.
– В третьем классе? – Я даже не помню, чтобы мы были знакомы в третьем классе.
– Угу. Мы учились у миссис Капелли, помнишь?
Я убираю от лица руку. Я помню. Миссис Капелли носила яркие кофты, от которых пахло нафталином, и держала в кабинете клетку с хомяком.
– Твоя парта была на один ряд ближе моей и на один ряд правее – лучше не придумаешь, потому что я мог незаметно смотреть на тебя весь день.
Я смотрю на него, пытаясь вспомнить, каким он был в детстве. Я помню его в средней школе; помню, как после уроков он отрабатывал перед школой трюки на скейте, но я не могу представить его восьмилетним.
Я открываю рот, чтобы задать вопрос, но передумываю.
– Что? – спрашивает он.
Была не была.
– Что именно тебе во мне нравилось?
– Много чего. – Он пододвигается чуть ближе – все еще не касаясь меня, но ближе. – Но больше всего мне запомнилось то, что ты делала на уроках искусства.
– И что же?
– В общем… помнишь, у нас на партах стояли коробки с нашими именами? В твоей всегда лежал маленький целлофановый пакет. Я часто смотрел на тебя на уроках искусства, наблюдал, как ты клеишь всякие штуки. Ты работала очень медленно и аккуратно и почти никогда не успевала в срок.
Я киваю. Это правда: уроки искусства всегда были слишком короткими.
– И когда миссис Капелли говорила, что время вышло, большинство просто выбрасывало обрезки цветной бумаги, глиттер и вату в мусорку, а ты доставала свой пакет и складывала в него все, что не использовала.
Я никогда об этом не думала, но теперь действительно вспоминаю, что так оно и было. Я вижу, как мои маленькие детские пальцы складывают остатки в пакет, на будущее.
– Палочки от эскимо, куски проволоки… Это был мусор, но ты складывала его в пакет вместе с глиттером, и он вдруг становился особенным. Меня это с ума сводило.
Он широко улыбается, и, хотя мое сердце прочно угнездилось в горле, я улыбаюсь в ответ.
– В хорошем смысле, конечно, – добавляет он и поднимается. – Ну все, вот теперь мне точно пора. Увидимся.
Когда его шаги на лестнице стихают и за ним закрывается входная дверь, я поднимаюсь с пола, быстро нахожу в гардеробной выпускной альбом с третьего класса и прячу его в рюкзак.
– Я буду снаружи! – кричу я, чтобы родители меня не теряли.
В гараже я нахожу огромный отцовский фонарь, который он использует во время поисковых операций. Я включаю его и спускаюсь по пригорку к своему дубу. Я успела только построить лестницу высотой в десять футов и прибить к стволу шесть «спиц» по числу стен будущего дома. Пристроив фонарь на ветке над головой, я ссыпаю в карман горсть гвоздей, беру молоток и поднимаю наверх доску. Оседлав широкую ветку, я упираю один конец доски в ступеньку, а другой приколачиваю к одной из спиц – так, чтобы образовался угол в сорок пять градусов. Это будет первая подпорка, а мне нужно будет шесть, по одной для каждой спицы. Стук молотка и тяжесть досок помогают мне не пускать в голову посторонние мысли.
Закрепив половину, я чувствую, что у меня устали руки. Но я намерена закончить сегодня все шесть, поэтому устраиваю небольшой перерыв.
Я переползаю с ветки на лестницу и спускаюсь. Достаю из рюкзака выпускной альбом. Фонарь освещает все вокруг: ствол дерева, траву, опавшие листья, веточки и камни. Если бы я могла, то собрала бы все. Не то чтобы я чувствовала себя счастливой. Я смущена, растеряна и ужасно зла на себя из-за Дилан. Но сейчас мне хорошо, несмотря ни на что. С каждым порывом ветра меня окружает поток свежего воздуха.
Я листаю альбом, пока не нахожу класс миссис Капелли. В правом нижнем углу фотография Тейлора – маленькая, черно-белая и зернистая, но Тейлор на ней просто очарователен. У него открытая светлая улыбка. Уже тогда он напоминал ребенка-актера – из тех, кто за весь фильм произносит пару реплик и толком не умеет играть, но люди все равно умиляются. Я нахожу себя. Я застенчиво улыбаюсь, мои волосы украшены заколками, а голова слегка наклонена набок. Тогда я еще не знала горя, и вся моя жизнь состояла из коробок с обедами, творческих проектов и орфографических диктантов. В те времена самой большой из моих обязанностей было раз в год, когда наступала моя очередь, брать нашего классного хомяка домой на выходные и следить, чтобы у него была вода и еда.
Я подношу фонарь ближе и снова разглядываю восьмилетнюю себя. Пожалуй, я неправа. Я была очень тихим ребенком, застенчивым, спокойным и погруженным в себя. Разумеется, я знала, что такое грусть. Может быть, поэтому я и не выбрасывала вещи, которые считала красивыми.
Установив еще две подпорки, я понимаю, что зашла в тупик. Прикрепить шестую не получается: ветви вокруг нее или слишком высоко, или слишком низко. Сегодня с этим уже ничего не сделать. Скоро я заберусь повыше и прикреплю к высокой ветке веревку. Я сделаю люльку, чтобы подниматься туда, куда пока не могу добраться.
Я знаю, что должна поесть, но меня все еще мутит от вчерашней ситуации с Тейлором. Я зачерпываю ложку хлопьев, опускаю ее назад в тарелку. Родители читают за кухонным столом газету, и, когда папа встает, чтобы принести из комнаты портфель, мама, прокашлявшись, поворачивается ко мне.
– Кейтлин, – говорит она типичным тоном директора школы, – я рада, что ты начала общаться с новыми людьми. Тебе очень нужно завести новых друзей. Но я хочу попросить тебя – это мелочь на самом деле, просто мы с твоим отцом решили, что так будет лучше, – в общем, я хочу, чтобы ты не закрывала дверь в комнату, когда у нас в гостях Тейлор. Или любой мальчик. Необязательно держать ее нараспашку – достаточно просто щелочки.
Я смотрю на то, как мои клюквенно-миндальные хлопья размокают в молоке.
– Почему?
Мама шуршит газетой.
– Просто так принято. Мы доверяем тебе и знаем, каково быть в твоем возрасте. И нет ничего плохого в том, что вам с Тейлором нравится общаться. – Немного помолчав, она продолжает: – И даже целоваться или встречаться тоже нормально. Я просто прошу, чтобы ты не закрывала дверь на случай, если вы слишком увлечетесь.
Что-то сжимается внутри меня, и секунду мне хочется рассказать ей, что я сделала, но это чувство мгновенно проходит.
– Моя подруга Дилан лесбиянка. Когда в гости приходит она, мне тоже оставлять дверь открытой? – спрашиваю я. Получается слишком резко, и меня охватывает чувство вины, потому что мама явно старалась подойти к вопросу деликатно.
Она вздыхает.
– А ты, милая? Ты тоже лесбиянка?
– Нет.
– Тогда ничего страшного, если вы будете закрывать дверь.
– Хорошо, – говорю я мирно. – Это справедливо.
Я не могу пойти на алгебру. Я собиралась с духом все утро, но я просто не в состоянии смотреть Тейлору в глаза.
После второго урока я иду в научный корпус. Вскоре звенит звонок на третий урок, и коридоры пустеют. Я стою у шкафчика и раскачиваю дверцу. Смотрю на фотографию Ингрид. Интересно, смогу ли я сейчас найти этот холм. Я оставляю шкафчик в покое и привычным маршрутом направляюсь к туалету.
Я толкаю дверь и вхожу, уверенная, что внутри, как обычно, никого нет. Но я ошиблась. Дилан стоит спиной ко мне и моет руки. Когда я вхожу, она подпрыгивает от неожиданности, а я чувствую себя так, будто увидела призрака. В свете флюоресцентных ламп ее лицо кажется голубым.
– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.
Почему-то эта неожиданная встреча побуждает меня присмотреться к ней получше. Не отходя от двери, я разглядываю в зеркало четкую линию ее подбородка, ее тонкие ключицы, крошечный шрам на лбу, которого я не замечала раньше.
Она смотрит на мое отражение.
– Я не знала, что это твой туалет.
В таком освещении ее кожа на фоне черной одежды выглядит невероятно бледной. Дилан выключает воду, отрывает кусок бумажного полотенца. Разворачивается, кидает полотенце в мусорное ведро и проходит мимо меня к двери. Ее ботинки гулко топают по полу. Даже когда она уходит, я остаюсь на месте. Почти половина учебного года позади. Смогу ли я когда-нибудь заслужить ее прощение?
Вечером, перед сном, я открываю окно и, высунувшись наружу, направляю фотоаппарат в ночное небо. Я устанавливаю минимальную выдержку – если где-то и есть лучик света, камера его не увидит. Я нажимаю на кнопку. Наше следующее задание посвящено отработке контраста. Я сдам абсолютно черный снимок.