Проснувшись утром в субботу, я вспоминаю, что по выходным мы с Ингрид не расставались со своими фотоаппаратами. Мы ходили по одним и тем же местам, почти не разговаривая, и искали идеальные кадры. Потом мы шли в лабораторию и вместе проявляли снимки.
Мои фотографии сохли на одной леске, фотографии Ингрид – в другом конце комнаты. Я смотрела на ее снимки и ничего не узнавала. Вестибюль торгового центра: я увидела связку шариков на входе только что открывшегося отдела; она – пустую коляску. Моя комната: я увидела стопку журналов на ковре; она – записку от мамы, в которой говорилось: «Не забудь кинуть белье в стирку». Парк в Сан-Франциско: мои чайки в полете – ее травяной холм, поросший полевыми цветами.
Я скучаю по ощущению, которое возникает, когда опускаешь экспонированную бумагу в проявитель, на секунду задерживаешь дыхание и видишь, как изображение обретает плоть. Как темные участки чернеют. И ты думаешь: «Это сделала я».
Мне нужно проявить черное фото, но еще я хочу вновь ощутить это чувство. Хочу сделать фотографию, которую можно повесить на стену после того, как она просохнет. Порывшись в ящике стола, я нахожу пленку, которую отсняла в ночь перед началом учебного года. Вряд ли у меня получилось запечатлеть луну, но снимок дома вполне мог удаться.
Я забираюсь в фотолабораторию через окно и иду в проявочную. Завернув за угол, где установлены раковины, я чувствую: что-то не так. Я не одна.
Я жду, пока глаза привыкнут к темноте.
Я не сразу ее узнаю. На ней джинсы и толстовка, волосы убраны в простой хвост. Она стоит ко мне спиной и цепляет на леску фотографию.
– Доброе утро, Кейтлин, – говорит мисс Дилейни.
– Здравствуйте, – бормочу я, готовая к тому, что меня выставят за дверь.
Но она не отчитывает меня за то, что я вломилась в лабораторию, и не грозится позвонить родителям.
– Увеличитель в углу свободен, – говорит она.
– Хорошо.
Я неуверенно подхожу к увеличителю. Но у нее включен лабораторный фонарь, поэтому я не могу достать пленку. Малейшего луча достаточно, чтобы засветить фотографию. Я не хочу просить ее выключить свет, но уходить после того, как мне разрешили остаться, кажется грубостью. Я стою на месте, пытаясь сообразить, что делать.
– Ты будешь проявлять? – спрашивает она.
– Ага.
Она выключает свет.
– Спасибо.
Я торопливо заправляю пленку и подворачиваю ее, чтобы внутрь не проник свет.
– Я закончила, – говорю я, и она включает свет. Я пытаюсь разглядеть ее фотографии, погруженные в воду. На них изображены мотели со светящимися табличками «Свободные номера».
Некоторое время кажется, что между нами и не было никаких разногласий. Мы молча работаем бок о бок. Я проверяю экспозицию на контрольках; она уверенно снимает копии со своих фотографий.
Когда она собирается уходить, я, полагая, что мне тоже придется уйти, начинаю собирать негативы. Я даже не успела увидеть свою фотографию дома.
Но тут она говорит:
– Не забудь закрыть окно, когда будешь уходить. Вечером обещали дождь.
Воскресенье, 08:00.
Я просыпаюсь оттого, что у меня сосет под ложечкой. В полудреме я шарю рукой под кроватью и достаю дневник Ингрид. Кладу его на подушку, накрываю ладонью гладкую прохладную обложку и снова засыпаю.
08:27.
Я просыпаюсь снова и открываю первую страницу дневника. На меня смотрит автопортрет Ингрид. Я проваливаюсь в сон – мне снится, как она качается в парке на качелях, запрокинув голову в беззвучном смехе. Над чем мы смеялись?
09:00.
Я откидываю одеяло и встаю.
В десять я выхожу из душа и заворачиваюсь в полотенце. Достаю из ящика стола школьный справочник. Нахожу номер Джейсона, беру телефон и набираю ему.
Сердце трепыхается в груди, как колибри.
– Алло, – говорит мужской голос.
– Это Джейсон?
– Да. Кто это?
– Это Кейтлин. – Я раздумываю, не назвать ли фамилию: все-таки я не вхожу в число людей, для которых в порядке вещей звонить ему в воскресенье в десять пятнадцать утра.
Но он меня опережает.
– Привет, Кейтлин. Как дела? – говорит он вежливо – так, будто мой звонок стал для него приятной неожиданностью.
– Я тут подумала: ты не хочешь выпить кофе?
– Почему бы нет, – говорит он. – Когда?
– Ну… через час?
– Через час?
– Слишком рано?
Он задумывается.
– Да нет, – наконец говорит он. – Думаю, я успею.
Я одеваюсь, чищу зубы и оставляю записку для родителей, которые куда-то уехали. Я иду в гараж и беру старый мамин велосипед, надеваю ее шлем, хотя и смотрюсь в нем нелепо. Я не очень хорошо езжу на велосипеде.
На улице по-утреннему тихо. Я проезжаю парк и пожарный участок. Завернув за угол, я вижу перед кафе Джейсона. Он машет мне. Я подъезжаю к нему и спешиваюсь.
– Привет, – говорю я.
– Привет.
Мы улыбаемся.
– Хочешь кофе? – спрашиваю я.
– Кофе замедляет рост.
– Расскажи об этом Дилан, – смеюсь я.
– Она просто кофеиновый маньяк. Мы с ней, конечно, не знакомы, но, по-моему, у нее к руке прирос стакан с кофе.
– Это правда. Но она и без того достаточно высокая, – говорю я и с облегчением осознаю, что мы разговариваем, а не стоим в неловком молчании, пока он гадает, что он тут делает. – Тогда горячий шоколад? – предпринимаю я новую попытку.
Он кривится.
– Я что-нибудь выберу.
Я пристегиваю велосипед к парковочному автомату, и мы заходим в кафе. Над дверью звенит колокольчик. Я заказываю мокко со взбитыми сливками, а он останавливается на зеленом чае.
– Здесь или с собой? – спрашивает женщина за кассой.
Джейсон выжидающе смотрит на меня.
– С собой, – говорю я.
На улице Джейсон наконец спрашивает, что происходит.
– Только не обижайся, – говорит он, – мне просто любопытно.
– Сегодня день рождения Ингрид. – На секунду я перестаю дышать. Мы впервые заговорили об Ингрид как о человеке, которого мы оба знали. – Мне нужно было с кем-то его отпраздновать, а ты… Уж не знаю, в курсе ты или нет, но она была в тебя влюблена.
Его улыбка испаряется, и я, не задумываясь, протягиваю руку и касаюсь складки, которая образовалась между его бровей.
Он не отшатывается, когда я прикасаюсь к нему, но складка не уходит, даже когда я убираю руку. Наконец он говорит:
– Я все ждал, когда между нами что-нибудь произойдет. Все это было так странно, понимаешь? Мы ведь с ней никогда особо не дружили. К тому же у меня что-то наклевывалось с другой девушкой, которой я нравился, и все знали об этом и думали, что она тоже мне нравится. Так что я просто… Я ждал, когда все сложится само собой, понимаешь? А потом Ингрид… Потом ее не стало. Конечно, это было ужасно, все понимали, что это ужасно, но для меня это было…
Я жду, когда он закончит, но он лишь качает головой.
– Пошли, – говорю я. Я даю ему подержать свой стакан, и он идет с мокко в одной руке и зеленым чаем в другой, а я качу мамин велосипед к кинотеатру. По дороге Джейсон возобновляет попытки объяснить, что он имеет в виду:
– Все были потрясены. Ну это ты и без меня знаешь.
– Нет, – говорю я. – Не знаю. После того как это случилось, я перестала ходить в школу. Я пропустила экзамены, а к началу учебного года все перестали это обсуждать.
– А-а, – говорит он. – В общем, да, все были в шоке. Пытались понять, что произошло, говорили, как это неожиданно, какой она была талантливой, жалели, что не были знакомы с ней ближе, и все такое.
Я обдумываю его слова. Пытаюсь представить. Мне хочется спросить Джейсона: «Кто? Кто такое говорил?» Мне хочется, чтобы он назвал имена, потому что я не могу даже предположить, кто это мог быть. Не то чтобы Ингрид была непопулярной; просто мы всегда держались особняком.
Мы продолжаем шагать, и скоро асфальт сменяется гравием, поток машин заканчивается, и мы с Джейсоном оказываемся у кинотеатра.
Он поворачивается ко мне.
– Я слушал их и все думал о том, что для меня все было иначе. Мне всегда казалось, что между нами что-то будет… что-то должно было произойти. Я думал о ней все время. День за днем. Она была очаровательна. Я знал, что когда-нибудь мы будем вместе. Я просто ждал, когда ситуация с Анной разрешится, а потом Ингрид умерла. И все вдруг заговорили о ней, и мне хотелось объяснить им, что для меня все было иначе, но я знал, что это глупо. Я этого не заслужил.
Я понимаю, что если сейчас мне удастся подобрать правильные слова, то ему станет гораздо легче. Сперва я представляю себя на его месте, перебираю вещи, которые хотела бы услышать, а потом вспоминаю, как мы общались с Дилан. Возможно, правильных слов не существует. Возможно, правильные слова – это просто миф.
Прислонив велосипед к билетной будке, я обхожу кинотеатр. Джейсон идет за мной. Оказавшись в задней части здания, я пробую открыть дверь, но старая латунная ручка, разумеется, не поворачивается. Я проверяю узкое окно. Не поддается.
Я обвожу взглядом землю и подбираю камень размером с кулак.
– Что ты делаешь? – спрашивает Джейсон.
Действительно, что?
Я смотрю на него и пожимаю плечами.
А потом с силой бью по стеклу. Осколки разлетаются во все стороны, и один из них впивается мне в палец.
– Черт! – Я вытаскиваю осколок. Из ранки течет кровь, и я засовываю палец в рот.
Джейсон стоит в нескольких футах и смотрит на меня как на сумасшедшую.
– Погоди-ка. – Я ногой выбиваю остатки стекла из рамы и отодвигаю штору. Потом осторожно, чтобы не пораниться об острые края, забираюсь внутрь.
Внутри прохладно и темно. Пахнет как в научном корпусе или в гараже моих бабушки и дедушки – затхлостью и пылью. Секунду я стою на месте, привыкая к темноте. Когда я начинаю различать очертания предметов, я пробую открыть заднюю дверь, но, видимо, она заперта на ключ. Я возвращаюсь к окну.
– Я не могу открыть дверь, – говорю я Джейсону. – Тебе придется залезать тут.