– Прости, что?
– Именно поэтому я не сдала автопортрет.
– Да, я заметила, – говорит она. – Сказать по правде, меня беспокоит твоя позиция в целом.
Я не знаю, что на это ответить, поэтому предпочитаю молчать.
– Ну что? Когда ты сможешь подойти?
– Наверное, перед уроком.
– В семь тридцать?
– Хорошо.
Я кладу трубку. Я стою в своей комнате и оглядываю стены, снимок Ингрид у пруда, рекламные картинки из журналов, которые я вырезала, потому что считала, что фотография – это здорово.
Когда рано утром в понедельник я захожу в кабинет фотографии, мисс Дилейни поднимает голову и улыбается – по-настоящему, искренне.
Мне хочется сказать: «Давайте поскорее с этим покончим. Скажите, что я не сдам фотографию, и я пойду».
Она указывает на стул напротив ее стола. Я сажусь.
– Начало года у нас не задалось, правда, Кейтлин?
Я пожимаю плечами. Она терпеливо смотрит на меня. Не понимаю, к чему она ведет.
– Честно говоря, я надеялась, что ты не станешь продолжать курс фотографии в этом году. – Ее глаза сосредоточенно смотрят на меня из-за очков в тонкой красной оправе, и, когда до меня доходит смысл ее слов, я холодею, словно у меня замерзла в жилах кровь. Мне нечего на это ответить. Я хочу просто исчезнуть.
– Тебе когда-нибудь хотелось стать учителем? – спрашивает она буднично, словно не вырвала мне только что сердце.
Я с трудом качаю головой. Не уверена, что когда-нибудь ко мне вернется дар речи.
Она откидывается на спинку стула. Я хочу, чтобы она перестала на меня смотреть. Хочу провалиться сквозь пол, найти темный холодный угол и никогда его не покидать.
– Любой учитель мечтает найти идеального ученика. Самого перспективного ученика.
Я киваю, не поднимая глаз.
– Отчасти это желание продиктовано эгоизмом. Нам, учителям, нравится считать, что мы вносим важный вклад в развитие своих подопечных. Мы мечтаем стать учителями, которых они будут вспоминать всю жизнь, – теми, кто вдохновил их на великие достижения.
Я продолжаю кивать.
– Для меня такой ученицей была Ингрид.
Я замираю.
– А потом я ее потеряла.
Я чувствую себя полным ничтожеством. У меня пылает лицо.
– Я уйду, если хотите. Я могу перевестись на курс самоподготовки.
Она качает головой.
– Позволь мне закончить. Мне повезло. Я нашла двух таких учениц. – Она подается вперед. – Второй была ты.
– Ага, конечно, – говорю я. – Вы считаете меня бездарностью.
– С чего ты это взяла?
– Сами посмотрите, – говорю я. – Вы повесили мою фотографию в самый угол, дальше некуда.
– Вижу, мои уроки о том, как наш глаз воспринимает произведение искусства, прошли мимо тебя, – говорит она. – Когда мы смотрим на что-то, в первую секунду наше зрение обращается в левый верхний угол. Три фотографии Ингрид висят в центре, потому что они самые сложные и выразительные. Мне хотелось, чтобы на них задерживали взгляд. Твоя же фотография вызывает мгновенный отклик, поэтому я повесила ее в левый угол: я хотела, чтобы люди, входя в кабинет, первым делом видели именно ее.
Я припоминаю что-то подобное, но я все равно не убеждена, что верю ей.
– Природный дар у Ингрид был сильнее, чем у всех, кого я учила. Она почти каждый день приносила мне фотографии, даже те, что я не задавала. Она обладала страстью, честолюбием. Я была уверена, что она сделает себе имя в мире искусства.
Мне хочется сказать: «Я тоже была в этом уверена», но она, не давая мне вставить ни слова, продолжает:
– Но ты… ты так сильно выросла. Хотя и пытаешься это скрыть. Я вернулась в лабораторию в субботу, когда ты ушла. Я видела снимок, который ты оставила сушиться. Это прекрасная работа, Кейтлин. Не только в техническом плане – тебе удалось запечатлеть дом ночью, показать темноту, не жертвуя деталями. Твоя фотография рассказала историю. Глухой ночью в двух окнах горит свет. В одном из них виден силуэт женщины. И я сразу думаю: что происходит в этом доме? Почему эта женщина не спит? Кто сделал снимок? Почему фотограф оказался снаружи?.. Подожди тут.
Она уходит в свой закуток и возвращается с большой рамой. Мне видна только обратная сторона.
– Не знаю, говорила ли Ингрид, но я убедила ее принять участие в конкурсе фотографии среди школьников страны. Это было за несколько недель до того, как она покончила с собой.
– Нет, я ничего об этом не знала, – говорю я, и меня переполняет горечь и обида на все, что Ингрид от меня скрывала.
– Она вычитала где-то, что судьи не любят портреты. Мол, считается, что фотографии без людей обладают большей художественной ценностью, поэтому сперва она отправила на конкурс свой прелестный снимок холма. Мне нравится это фото. Да, я считаю, что у нее есть работы посильнее, но оно мне нравится. В последний день подачи заявок она передумала и пришла ко мне с этим.
Мисс Дилейни разворачивает раму ко мне. Это черно-белая фотография большого формата: я в моей неприбранной комнате. Освещение очень драматичное: в основном мягкое, но я нахожусь в ярком пятне света от торшера в углу. Меня окружают вырезки из журналов, развешанные по стенам, книги, диски и разбросанная по полу одежда. Одеяло на кровати скомкано, поверх комода навалены тряпки и какие-то бумажки. Мой взгляд, направленный в камеру, говорит: «Хватит снимать».
Я вглядываюсь в лицо на фотографии. Неужели я когда-либо выглядела так выразительно?
– Смотри. – Мисс Дилейни протягивает мне сертификат. – Она победила.
На сертификате говорится: «Первое место. “Кейтлин в ее комнате”, Ингрид Бауэр».
– У меня полно снимков, на которых изображена ты, – снимков, которые я буду хранить всегда. Некоторые из них похожи на этот. Здесь ты сосредоточена на себе и остро осознаешь, что за тобой наблюдают, но у меня есть фотографии, где ты другая. Их она делала из другого конца комнаты или на улице, издалека. На них ты сидишь за столом, или читаешь, или идешь спиной к ней, или смеешься над чьей-то шуткой. Или просто о чем-то думаешь. Есть даже фото, где ты спишь. Не знаю, понимала ли ты, как сильно вдохновляла ее. Эти снимки с тобой… у меня в столе целый ящик заполнен только ими.
Я пытаюсь осознать, что́ она говорит. Ингрид много меня фотографировала, но она вообще снимала много. Она не расставалась с фотоаппаратом. Она постоянно смотрела на мир через объектив.
– Ее самоубийство меня потрясло. Я по-новому взглянула на себя, на свою преподавательскую работу.
Она вздыхает.
– Как бы объяснить, – бормочет она. – Как вы с ней писали… – Она снова садится, снимает очки и кладет их на стол. – «Представь, как мисс Дилейни выливает в раковину кислое молоко. Представь, как она делает зарядку. Представь, как она чистит кошачий лоток».
У меня сжимается горло, но она улыбается.
– Я нашла одну из ваших записок. Мне всегда было интересно, о чем вы с ней так оживленно переписывались.
– Извините, – говорю я. – Мы писали всякие глупости. Просто вы всегда выглядите так идеально…
Она качает головой.
– Но суть в том, что я все это делаю. Все, о чем вы писали. Я не знаю, в каких еще ситуациях вы пытались меня представить, но, скорее всего, я в них бывала.
– Я бы не была так уверена, – говорю я. – Мы представляли много вещей.
– Возможно. Но я не идеальна. Смерть Ингрид разрешила этот вопрос окончательно. Не считая ее родителей, я была для нее самым близким взрослым человеком. Я была так ослеплена ее талантом, что не чувствовала чудовищной боли, которая скрывалась за ее работами. У меня были сотни снимков, сотни возможностей заметить, что она в беде. Я подвела ее.
Мне хочется сказать, что она подвела и меня. Я вспоминаю первый день учебы – я была уверена, что она поможет мне, что будет относиться ко мне так же, как раньше.
– Вы были нужны и мне, – говорю я. У меня пылает лицо.
– Да, – говорит она. – Знаю. Прости меня.
Я больше ничего не могу сказать, и какое-то время она тоже молчит.
Наконец она продолжает:
– Я знала, что, если ты обратишься за помощью, у меня появятся обязательства перед тобой. Вот почему сперва я не хотела, чтобы ты продолжала у меня учиться. Это несправедливо, но, глядя на тебя, я всякий раз вспоминала ее. Когда я узнала о смерти Ингрид, я начала перебирать ее фотографии, и почти на всех была ты.
Она замолкает, ожидая моего ответа, но я настолько переполнена эмоциями, что просто смотрю на снимок перед собой и думаю, что никогда еще не всматривалась в себя, сидящую в своей комнате, так пристально.
– Ты даже не представляла, насколько многогранным объектом была, – говорит она. – Твои портреты вызывали то замешательство, то любовь, то гнев, то радость… весь спектр человеческих эмоций.
Она протягивает мне еще одно фото.
– Это одно из моих любимых.
Капли дождя. Солнечный свет, пробивающийся сквозь облака. Я на качелях, высоко в небе. Я улыбаюсь. Улыбаюсь. Она все-таки проявила ее.
Глаза наполняются слезами. Я на качелях. Я впервые в жизни прогуляла уроки, и я рассекаю небо, а облака расступаются у меня над головой. Я слышу ветер. Я слышу свой смех.
– Ингрид, – кричу я, – это мое первое правонарушение!
– И как впечатления? – долетает до меня ее голос.
Идет дождь. Прохлада бодрит.
– Потрясающе!
За дверью кабинета поднимается шум. Еще немного, и внутрь хлынут люди, но я пока не готова их видеть. Я заставляю себя отвести взгляд от рамы. На глаза попадается фото, где я корчу рожу, и я отворачиваюсь. Я сосредоточиваюсь на снимке с качелями. Эта улыбка.
Я бережно держу в руках эту рукотворную копию себя. Мне нужно еще несколько минут, чтобы осознать услышанное.
Мисс Дилейни кладет руку мне на плечо.
– Это фотографии возвращают мне частицу Ингрид. Жаль, что они не могут вернуть ее всю.
Я хочу зажмуриться, но нельзя – дверь уже начинает открываться.
– И частицу тебя тоже, – говорит она за мгновение до того, как кабинет заполняется людьми.