я почти ничего не запомнила.
я даже внимания особо не обращала.
если я когда-нибудь вырасту и у меня будет дочь, я не знаю, что скажу ей, когда она спросит меня про мой первый раз. но я знаю, чего точно говорить не буду: их было сразу двое, и я почти их не знала, и они мне даже не нравились, и это было на камне в загаженном парке, у ручья с грязной водой. и я не стану говорить ей, что даже не стала раздеваться, а просто затолкала трусы в сумку и задрала юбку, и я не стану говорить, что было не так больно, как я надеялась. что было больно, но недостаточно, и к тому времени, как первый из них кончил и его сменил второй, это была даже не боль, а просто неприятное саднящее чувство, которое и болью не назвать.
но знаешь, джейсон, я хотела извиниться за то, что все испортила. я понимаю, что, если когда-нибудь все-таки прикоснусь к тебе, это будет уже не так, как я представляла, но я все равно на это надеюсь.
в общем, мы встретимся через несколько лет, и к тому времени я успею разобраться в себе, слезть с таблеток и закончить психотерапию. ты будешь представлять нашу страну на олимпийских играх. ты будешь бежать с невероятной скоростью и со стороны казаться смазанным пятном, а я буду фотографировать тебя для нью-йорк таймс и поймаю потрясающий кадр, как ты пересекаешь финишную линию, а остальные участники бегут в нескольких ярдах от тебя. и вечером у нас будет секс в твоем номере в пятизвездочном отеле. и мы будем не трахаться, а заниматься любовью. ты снимешь с себя всю одежду, а я сниму свою. и ты будешь долго целовать меня. а мне уже будет лучше, поэтому на этот раз я не буду хотеть, чтобы ты причинил мне боль. я буду нормальной. когда ты будешь нежно касаться меня, мне будет приятно. и если когда-нибудь у меня родится дочь, возможно, я расскажу ей эту историю, а не ту. я расскажу ей про вид из окна номера и про то, как ты касался пальцами моих губ, прежде чем их поцеловать.
ингрид
Я смотрю в черное небо и пытаюсь понять, как Ингрид могла так поступить. Я пытаюсь вспомнить этих парней, представить их более детально. По-моему, одного звали Кевин. Кевин и, кажется, Льюис. Или Лерой? Кевин и Лерой? Когда это произошло? Что еще происходило в моей жизни в тот день? Я не могу поверить, что видела ее после этого на следующий день или даже в тот же вечер и не поняла. Но именно так все и было. Может быть, она знала, что сможет вести себя как ни в чем не бывало; может, она до совершенства отточила умение притворяться. А может, она думала, что я замечу, а я ее подвела.
Из-за ветвей я вижу, как в моем доме гаснет свет. Это спальня родителей. Я представляю, как они ложатся спать, беспокоясь обо мне. Я знаю, что мне нужно вернуться в дом, чтобы они смогли заснуть, но я не могу вернуться прямо сейчас, хотя мысль спуститься с дерева, уйти в тепло и попытаться хоть ненадолго забыть обо всем звучит заманчиво. Но я продолжаю читать. Следующие письма совсем короткие, и я проглатываю их одно за другим.
дорогое сегодня!
я весь день делала вид, что у меня все хорошо, хотя это не так, что я счастлива, хотя это не так, я притворялась и притворялась до самого вечера.
ингрид
дорогая мама!
я тебя ненавижу.
ингрид
дорогой папа!
прости меня.
ингрид
дорогой джейсон!
почему ты до сих пор меня не полюбил?
дорогая мама!
беру свои слова назад.
Я листаю страницу за страницей, пока не натыкаюсь на запись подлиннее. дорогая кейтлин, – читаю я, – это настоящее письмо. У меня екает сердце. Я захлопываю дневник.
Она не оставила прощальной записки. Это я знаю наверняка. Ее мама позвонила моим родителям и сказала им: она не попрощалась. Записки не было.
Но теперь. Спустя столько месяцев.
Ночь стоит холодная. Родители, наверное, ворочаются с боку на бок, а может, уже крепко спят. Я открываю дневник и листаю оставшиеся страницы.
Они пусты.
Я знала, что так будет, но мне все равно сложно поверить, что после того, как я прочитаю это последнее письмо, мне больше нечего будет узнавать о ней. Я выключаю фонарик и погружаюсь в полную темноту, не считая света луны и окна нашей гостиной. Поднимается ветер. Листья надо мной, подо мной и вокруг меня шуршат. Это шорох потери – или нового начала. Чего именно, я пока не решила.
Я включаю фонарик и начинаю читать.
дорогая кейтлин!
это настоящее письмо. я надеюсь, что ты дочитала до этого места, но не буду сердиться, если тебе не захочется читать. я поступаю так, потому что это то, чего я хочу, поэтому не грусти. ты, наверное, ищешь причины, но их нет. просто солнце перестало для меня светить. дело в том, что мне грустно. мне грустно всегда, и эта грусть так тяжела, что мне никогда от нее не уйти. бывали дни, когда мне казалось, что со мной все в порядке, или, по крайней мере, скоро будет. мы с тобой болтались где-нибудь, и все шло хорошо, и я думала: «если так будет всегда, я могу с этим жить». но, конечно, это не могло длиться вечно.
я не хочу причинять боль тебе или кому-то еще, поэтому, пожалуйста, забудь обо мне. хотя бы попытайся. найди себе другую подругу. я ни с кем не смеялась так, как с тобой, но даже смех больше не приносит мне радости.
с любовью,
ингрид
Я лежу на холодных досках, как мне кажется, миллион лет. Потом кое-как спускаюсь по лестнице, на ощупь пробираюсь через темный двор, выключаю свет в доме и поднимаюсь в свою комнату.
У меня есть ее дневник. У меня есть ее фотографии. Но мне так много не хватает. Я забираюсь под одеяло и сворачиваюсь в тугой клубок. Я дрожу и тру ступни друг об друга, но холод никак не желает меня оставлять.
Утром я спускаюсь на кухню, к родителям.
– Я не готова сегодня идти в школу, – говорю я им. Они переглядываются. Я обвожу пальцем дверную ручку. – Я хочу остаться дома и закончить дом на дереве.
Я опускаю глаза в пол и вожу голубым носком по серой плитке. Я знаю, что родители в этот момент общаются взглядами.
– А как же домашнее задание? – наконец спрашивает папа.
– Ты сможешь узнать у Дилан, что вам задали? – подсказывает мама.
Я киваю.
– Тогда ладно, – говорит папа.
– Но только сегодня, – добавляет мама.
– Спасибо, – говорю я и плетусь наверх.
Когда родители уходят на работу, я возвращаюсь на кухню и насыпаю себе тарелку хлопьев. Я сижу за столом, где папа оставил стопку газет. На первой странице «Сан-Франциско Кроникл» – военные фотографии: кричащая женщина, какой-то разрушенный город после бомбардировки. Я перебираю стопку в поисках «Лос-Серрос Трибьюн» и новостей полегче.
Вот и она. Я зачерпываю ложку хлопьев и пробегаю взглядом заголовки: «Разработан план нового поля для гольфа», «Собака выигрывает чемпионат мира», «Утверждена дата сноса». Я откладываю газету и наливаю себе кофе. Я уже поняла, что мне не нравится обычный кофе, но, кажется, я знаю, что именно будут сносить, и мне нужна минутка, чтобы прийти в себя.
Я делаю глоток и выливаю остальное в раковину.
Возвращаюсь за стол, собираюсь с духом и читаю:
Спустя несколько месяцев переговоров владелец давно закрытого кинотеатра «Парксайд», расположенного между Черри-авеню и Магнолия-авеню в западной части Лос-Серроса, совместно с частным застройщиком утвердил дату сноса здания – 25 июня этого года…
В десять я начинаю работать над домом. Руки и ноги налиты тяжестью, но я заставляю себя двигаться. С четвертой стеной я вожусь до двух часов, но оставшиеся две идут быстрее. Я поднимаю доски, стучу молотком и стараюсь ни о чем не думать, но голова то и дело плывет от мыслей о ней.
На похороны я написала речь. Не то чтобы хорошую – я была сама не своя от горя и пребывала в каком-то отупении, – но если бы умерла я, то мне бы хотелось, чтобы Ингрид написала обо мне речь. Я поднялась на возвышение. Положила перед собой листок бумаги, чтобы зачитать текст, но буквы вдруг перестали складываться в слова. У меня не выходило прочитать их в нужном порядке. Я различала отдельные слова – «подруга», «талант», «помнить», но все остальное было как в тумане. Не знаю, сколько я простояла, пока Дэйви не поднялся ко мне и не взял меня за локоть. «Пойдем, – сказал он. – Не мучай себя». И я спустилась за ним и вернулась к родителям, потому что это было проще, чем стоять там совсем одной.
По центру каждой стены я оставляю огромные отверстия. Какой смысл строить дом на дереве, если из него не открывается красивый вид? Я вешаю поверх окон длинные отрезы плотной ткани вместо штор, а снизу вкручиваю крючки, чтобы привязывать их на случай дождя или ветра.
Позднее, на кладбище, когда гроб Ингрид начали опускать в землю, я закрыла глаза руками. Я думала, что так будет лучше, но вышло только хуже, потому что мама Ингрид издала какой-то чудовищный звук. Не крик, но и не стон. Я не могу его описать, но он стоял у меня в ушах еще несколько месяцев – все то время, что мы с семьей провели в разъездах.
Когда папа возвращается с работы, я прошу его мне помочь. Он переодевается в спортивный костюм и подходит к моему дубу, чтобы узнать, что мне нужно.
– Вот это прогресс! – Он аплодирует.
Хлопки оставляют за собой эхо. Не считая их, вокруг царит тишина. Папа ждет, когда я скажу, что нужно делать, но я просто стою, безвольно свесив руки вдоль туловища.
– Милая, – зовет он. – Милая.
Он руками утирает с моего лица слезы и сопли. Он действительно меня любит.
– Крыша, – говорю я.
– Что? – Он всматривается в мое лицо, пытаясь понять, почему крыша вызвала столько огорчений.
– Мне нужна помощь с крышей.
Он окидывает взглядом двор и видит длинные доски, ожидающие своего часа. Он подходит к ним и берет верхнюю.
– Залезешь первая, а я подам?
Когда я снова открыла глаза на кладбище, отец Ингрид держался за ее маму, которая к тому моменту просто всхлипывала; он не издавал ни звука, но его трясло так, словно внутри у него происходило маленькое землетрясение.