Я снова сижу на диване, смущенно спрятав под себя ноги, потому что отвыкла носить юбки, особенно короткие.
Митч сидит напротив со слегка контуженым видом. Время от времени он поглядывает на меня и нервно улыбается. Сьюзан возвращается с кухни с кувшином лимонада и тремя стаканами.
Она наливает мне лимонад и ставит стакан на кофейный столик.
– Это из лимонов, которые вырастили твои родители, – говорит она. – Твоя мама передала мне на прошлой неделе целый пакет.
– Я не знала, что вы с мамой виделись на прошлой неделе, – удивленно говорю я.
Она наливает лимонад себе и Митчу и объясняет, что обедает с моей мамой почти каждую неделю, и мне снова странно, что столько всего происходит без моего ведома.
Когда мой стакан наполовину пустеет, а в разговоре наступает короткая пауза, я достаю страницы, которые отобрала для них.
Я не знаю, с чего начать объяснения, поэтому просто рассказываю все как есть: как я нашла дневник Ингрид под кроватью и читала его по чуть-чуть, а в конце нашла прощальное письмо. Сьюзан и Митч смотрят на меня не отрываясь. На середине моего рассказа Сьюзан берет Митча за руку.
– Я бы хотела отдать вам некоторые страницы, – говорю я и кладу копии на кофейный столик.
По тому, как они с нежностью переглядываются, смотрят на меня с благодарностью и берут копии, я понимаю, что большего они и не ждут. Они начинают с «Я воскресным утром», переходят к «Дорогая мама, беру свои слова назад». У Сьюзан дрожит подбородок, и Митч берет ее за руку. Потом они читают «Дорогой папа, прости меня». А потом – прощальное письмо. Я тихо сижу и жду, когда они закончат. И хотя эти записи бесценны для них, мне все еще кажется, что этого мало. Они ее родители, а значит, потеряли больше всего, больше, чем потеряла я, и я понимаю, что они должны узнать все. Я открываю рюкзак, готовая отдать остальное.
Птичка на обложке почти полностью облупилась. И это так неожиданно легко, так естественно – положить дневник Ингрид на кофейный столик.
– Пусть он будет у вас, – говорю я.
И тут…
В ту же секунду я вспоминаю все, что записано внутри: ее желание ощутить боль, злые слова, адресованные матери, ручей и парни. Она не хотела, чтобы они знали. Кровь отливает от моего лица, к горлу подкатывает комок. Забирать дневник назад уже поздно.
Митч изучает мое лицо. Прокашливается.
– У нас много ее дневников, – говорит он. – Тебе стоит как-нибудь на них взглянуть. Она вела их с самого детства. У нас в гараже пара коробок с одними ее дневниками.
Сьюзан касается обложки, но не открывает ее.
– Мы читали ее ранние дневники, которые она вела еще до болезни. Для нас большое утешение – запомнить ее такой, юной и полной надежд. – Она качает головой, берет дневник и протягивает его мне. – Если Ингрид хотела, чтобы он был у тебя, пусть он будет у тебя, – говорит она и кладет его в мои открытые ладони. Я возвращаю его в рюкзак, на привычное место. Отчасти я испытываю облегчение, но позже, когда я выхожу из их дома, рюкзак кажется еще тяжелее, чем прежде.
Поздний вечер. Дилан готовится к экзаменам, но я подъезжаю к ее дому и уговариваю ее выйти прогуляться. Я оставляю машину у белого забора, и мы идем к кинотеатру. Это один из первых теплых вечеров в году. Небо усыпано звездами.
Я с облегчением вижу, что окно еще не заколотили. Я отодвигаю штору, и мы забираемся внутрь.
– Ничего не видно, – говорит Дилан.
Я расстегиваю рюкзак и достаю фонарик.
Когда я нажимаю на кнопку, Дилан спрашивает:
– Это была часть твоего грандиозного плана на сегодня?
Я киваю. Даже с фонариком мы пробираемся по проходу к креслам очень медленно. Мы выбираем два места в центре, и я рассказываю Дилан обо всем, что случилось за день, от пробуждения до этого момента.
– А я? – спрашивает она, когда я заканчиваю, и протягивает руки. Я достаю из рюкзака две папки и кладу одну в ее ладони.
Она не открывает ее.
– Ты не против, если я посмотрю потом?
Я киваю.
– Там много, – говорю я. – Прочитаешь, когда захочешь.
Она прячет папку в свою сумку. Я открываю вторую папку и передаю ее Дилан. Я подсвечиваю ей фонариком, пока она перебирает фотографии, которые я одолжила у мисс Дилейни.
– Я хочу посмотреть их на большом экране. – Я направляю фонарик на белый экран. – Как думаешь, получится?
Дилан щурится.
– Ну технически. Ты ведь в этом разбираешься?
Я почти вижу, как вереница мыслей в ее голове складывается в четкую, организованную и логичную картину.
– Ты можешь сделать из них слайды? – наконец спрашивает она.
– Да.
– Еще нам понадобится небольшой аккумуляторный генератор, но тут все просто…
Она на секунду задумывается.
– Да. Без проблем.
Она забирает у меня фонарик, пробирается к проходу и поднимается по скрипучей лесенке к проекционной кабине. В маленьком окошке у меня над головой мелькает свет фонарика – это она двигает коробки, распутывает провода, создает что-то из ничего.
И снова лето
Как и в первый день школы, мисс Дилейни вызывает нас по очереди, а значит, я буду последней, но меня это не смущает. Она сняла со стен все фотографии, чтобы повесить новые. Я выбираю книгу, которую буду изучать, пока жду. На всех фотографиях в этой книге изображена мать фотографа.
К тому времени, как подходит моя очередь, до конца урока остается всего несколько минут. Мисс Дилейни выходит к доске, благодарит всех за хорошую работу и отпускает класс.
– Кейтлин, твоя очередь.
Прижимая папку к груди, я прохожу за ней в подсобку.
Она закрывает школьный журнал. Мы обе знаем, что напротив моего имени три «неуд.» и длинная цепочка нулей. Но в руках у меня двенадцать новых фотографий.
Она настороженно смотрит на меня из-под очков.
– Скажи, что у тебя есть для меня что-то хорошее, – говорит она.
Я поджимаю ногу, как страус.
– Я сделала серию.
Она выдыхает.
– Ты и представить не можешь, как я рада это слышать. Можешь разложить снимки на столе. Позови меня, когда закончишь.
Я возвращаюсь в кабинет и выкладываю фотографии на большом столе у окна, где хорошее освещение и видно все детали. Закончив, я зову мисс Дилейни.
Я избегаю смотреть ей в лицо, пока она оценивает мои фотографии. Вместо этого я вместе с ней смотрю на свои работы.
Я сделала из фотографий Ингрид слайды и купила на свои сбережения маленький генератор. Дилан, повозившись с аппаратурой, сделала так, чтобы одно фото занимало весь экран кинотеатра. Фотографии выглядели невероятно: четко, ярко, объемно. Дилан сидела в проекционной кабине, пока я работала внизу со штативом и камерой. Для каждого снимка приходилось выставлять долгую выдержку, потому что, кроме экрана, других источников света в зале не было.
– Это… – начинает мисс Дилейни, но не заканчивает фразу.
– Сперва я сомневалась, что у меня получится, – говорю я. – Ну сфотографировать фотографию.
– Ты не просто сфотографировала фотографии, – говорит мисс Дилейни. – Ты увеличила их и одним этим действием вложила в них гораздо больше смысла. Они хотят, чтобы на них смотрели.
– Спасибо, – говорю я. – Но и сам кинотеатр тоже важен. Это было ее любимое место, но она никогда не бывала внутри. Я подумала, что так смогу впустить ее.
Она кивает.
– Да. Если отойти и посмотреть на них не по отдельности, а как на группу, глаз первым делом видит освещенные изображения. – Она скользит взглядом по фотографиям. – Проигрыватель. Комната. Окно в каплях дождя. Босые ноги. Но потом я начинаю замечать детали окружения и понимаю, что на фотографии происходит гораздо больше. Ряды кресел пустуют – и это красноречивая пустота; изображения огромные, доминирующие, но их никто не видит. Это тайна. Между фотографом и изображением происходит очень личный диалог.
– А еще занавес, видите? – Я указываю на фото с автопортретом Ингрид в зеркале. Я слегка задернула тяжелый бархатный занавес с обеих сторон от снимка так, чтобы он прикрывал края, обрезая экран. – Я пыталась создать эффект, как будто ее скрыли от нас.
– Да. – Мисс Дилейни кивает. – Изображение проецируется и на занавес, но складки его размывают. Как будто пленка заканчивается раньше, чем задумано.
– Как будто она могла рассказать больше, если бы ее не вынудили уйти.
Еще какое-то время мы в молчании рассматриваем фотографии.
– У серии есть название?
– Да, – говорю я. – «Призраки».
– Кейтлин, – говорит она. – Это невероятная работа.
Я счастлива почти до боли – не только потому, что она это сказала, но и потому, что я знаю: это правда.
– Погоди минутку. – Она скрывается в подсобке, и я вспоминаю про страницу в моем рюкзаке, которую принесла ей, – ту, где Ингрид говорит о том, как сильно ее вдохновляла мисс Дилейни. Я собиралась отдать ее сегодня, но теперь мне не хочется этого делать. Может, это звучит эгоистично, но я хочу, чтобы сегодняшний день был посвящен мне. Так что я достаю листок из рюкзака и переворачиваю его текстом вниз.
Когда мисс Дилейни возвращается с банкой, полной канцелярских кнопок, я говорю:
– Это вам. Только не смотрите пока. Я положу на стол.
Она кивает, собирает мои фотографии и подтаскивает стул к передней стене кабинета. Вывешивает их, одну за другой, пока они не заполняют весь центральный ряд.
Первые фотографии нового года.
Я стою на краю трамплина у бассейна Генри, вытянув руки вверх.
– Ныряй уже! – кричит Дилан.
– Или не ныряй, – добавляет Тейлор. – Ты отлично смотришься. Вот это руки у тебя!
– Еще бы. Она же плотник, – говорит Дилан.
– Кто?
– Ты не знал?
Я прыгаю. Вода в бассейне такая теплая, что переход почти не чувствуется, но через секунду я оказываюсь в воде. Я открываю глаза в синем мире. Вижу пляжные шорты и ноги парней, девичьи бикини и красный лак на ногтях. Стены, выложенные бирюзовой плиткой. Я выныриваю. Слышу, как Генри спрашивает: «Она горячая?» – а Дилан отвечает: «Она лучше всех».