Я сажусь на землю, скрестив ноги, и меня окружают люди.
Оранжевая машина оживает.
Она заводится с низким ревом, грозно наклоняется вперед. Механическая шея вытягивается к небу, на высоту добрых тридцати футов, и обрушивается на стену кинотеатра.
Дальше все происходит стремительно. Мощные металлические челюсти прогрызают стену за считаные минуты, а потом машина въезжает в кинотеатр и набрасывается на него уже изнутри, уничтожая дальнюю стену. Земля подо мной дрожит. Один из рабочих распыляет воду из пожарного шланга, чтобы пыль не летела нам в лицо. В воздухе стоит крепкий, едкий запах, но, когда я хочу прикрыть лицо, я вспоминаю еще одну вещь об Ингрид, которая прежде не приходила мне в голову.
Однажды, когда моя мама повезла нас куда-то и нам пришлось заехать на заправку, Ингрид опустила окно машины со своей стороны. Она высунула голову и глубоко втянула воздух.
– Что ты делаешь? – спросила я.
– Мне нравится запах бензина, – сказала она, выдыхая.
Я скорчила гримасу. Мои знания о бензине ограничивались жалобами родителей: он слишком дорогой, а мама терпеть не может, когда он попадает на руки.
Ингрид высунулась из окна.
– Попробуй, – сказала она. – Тебе понравится.
Мне не понравилось.
– У тебя проблемы с головой, – сообщила я ей, и она расхохоталась и снова втянула воздух.
Я узнаю запах бензина, смешанный с уже знакомой затхлостью. Пока машина пожирает кинотеатр, а стены рушатся с оглушительным грохотом, я вдыхаю запах перемен. Он не так плох, как я думала, – а может, наоборот, до того ужасен, что даже опьяняет. За моей спиной заходится плачем маленькая девочка, но я едва слышу ее из-за шума.
Прежде чем я успеваю приготовиться, машина приближается к фасаду кинотеатра. Она останавливается рядом с вывеской, поднимает шею, раскрывает пасть, и мое сердце едва не выскакивает из груди. В глазах стоит туман. Здание рушится. Крыша проваливается. Я представляю, как дневник Ингрид падает с полки, порхая в воздухе страницами, и падает на пол, раскрытый посередине. Вода из шланга пропитывает бумагу; цвета сливаются, рисунки размываются, а слова расплываются до нечитабельного состояния.
На мое плечо ложится рука. Я поднимаю глаза. Джейсон.
Он садится рядом со мной и достает из кармана пачку бумажных платков.
Говорить я пока не могу. Я выдавливаю из себя улыбку – это проще, чем я думала. Напряжение слегка отпускает меня. Он улыбается в ответ. Последняя стена обрушивается, а я продолжаю улыбаться, промакивая слезы платками Джейсона и глядя, как дерево крошится под тяжестью машины, а кинотеатр теряет свой прежний облик.
Когда все заканчивается и земля перестает дрожать, рабочие принимаются грузить в машины то, что осталось от кинотеатра. Толпа начинает расходиться.
– Ты была здесь с самого начала? – спрашивает Джейсон.
Я киваю.
– А ты?
– Почти.
Скоро мы с Джейсоном остаемся одни.
– Ну я пойду, – говорит он и встает.
Я смотрю на пустой участок. Сложно поверить, что когда-то здесь был кинотеатр.
– Я еще посижу.
– Тогда до вечера, – говорит Джейсон и убегает.
Я наблюдаю за рабочими. Они забрасывают дерево в один грузовик, медные трубы – в другой. Откалывают от фундамента куски бетона и увозят его на тележках. Я достаю свой обед и ем, пока они работают. С завтрака прошло несколько часов, но только сейчас я начинаю чувствовать голод. Участок медленно пустеет, рабочие уезжают. Около четырех часов один из них снимает ограждающую ленту.
– Концерт окончен, – говорит он мне с улыбкой. – Боюсь, больше тут смотреть не на что.
Он комкает ленту в руках и дружелюбно смотрит на меня.
– Впервые видишь, как сносят здание? – спрашивает он.
– Да.
– Ну и… – Он широким жестом обводит участок. – Что думаешь?
Я не знаю, что думать, и открываю рот, чтобы так ему и сказать. Но вместо этого произношу:
– Это было потрясающе.
И я говорю это от всего сердца.
– Это точно. Я уже двадцать с лишним лет этим занимаюсь и всё не привыкну.
Он смотрит на меня, почесывая в затылке. Я знаю, как выгляжу в его глазах: как странноватый подросток, который болтается без дела.
Я подтягиваю колени к груди и, прищурившись, смотрю на него. Ладонью прикрываю глаза от солнца.
– У меня с этим местом связаны кое-какие воспоминания, – говорю я.
Кажется, ему этого достаточно. Он кивает и поворачивается лицом к пустому участку, словно для того, чтобы посмотреть на мои воспоминания, оживающие в воздухе.
Вечером накануне самоубийства Ингрид мы лениво готовились к экзамену по биологии, развалившись на полу в моей комнате. Мы постоянно отвлекались, говорили: «Классная песня», когда по радио играло что-то хорошее, выкручивали громкость и забывали про открытые перед нами учебники.
– Ну ее, эту биологию, – сказала Ингрид. – Давай поговорим о будущем. – Ее голос звучал напряженно, с искусственной легкостью, на которую я не обратила внимания.
Я закрыла учебник.
– Ладно. Ты первая.
– Нет, ты.
Я перевернулась на спину и уставилась в потолок.
– Я хочу поступать в университет куда-нибудь подальше отсюда.
– На Восточном побережье?
– В Орегоне или Монтане.
– Снег или океан?
– В Монтане есть ледник. Я слышала, что ледники в Америке тают. Они исчезнут раньше, чем мы состаримся.
– Значит, снег?
– Не знаю, – сказала я. – Говорят, в Орегоне очень красивое побережье.
– Значит, все-таки океан?
– Я не знаю. Не могу решить.
– А что будешь изучать?
– Понятия не имею, – сказала я.
– Тебе ведь нравится английский?
– Да, – сказала я, – но я просто люблю читать.
– Еще ты любишь искусство.
– Да, – сказала я. – Я люблю искусство.
– Значит, искусство.
– Ладно.
– Может, у тебя будет своя выставка.
– Или я просто буду много ходить по галереям.
– Ты будешь великолепна, – сказала Ингрид. – Может, станешь преподавать что-нибудь, и на тебя будут западать ученики.
Я улыбнулась. Повернулась к ней.
– А ты?
Она пожала плечами.
– Да так. Буду путешествовать, фотографировать.
– А университет?
Я смотрела на нее, ожидая ответа. Если в ее лице и было сомнение, я его не заметила.
Наконец она сказала:
– Куда ты, туда и я.
Я шлепнула ей на колени учебник по биологии.
– Если мы вообще куда-нибудь поступим.
Она рассмеялась, и я рассмеялась тоже, и я почти не слушала ее, не думала: «Я слышу ее смех в последний раз».
– Поступим, куда денемся, – сказала она. – Будет здорово. И у тебя все сложится хорошо.
И в какой-то момент, когда она собралась уходить, я отвернулась, и она сунула мне под кровать свой дневник, а я, наверное, думала о какой-нибудь ерунде, не подозревая, что меня ждет.
Я еще долго сижу на месте сноса. Рабочий с лентой уходит, и остальные тоже, увозя с собой части огромной машины и останки кинотеатра, пока не остается только солнечный свет, пыль и пустой, гладкий участок.
Это не тот счастливый финал, о котором мечтали мы с Ингрид, но это часть того, что я должна пережить. То, как меняется жизнь. Как исчезают люди и вещи. То, как они неожиданно появляются и становятся тебе дороги.
Я встаю, расстегиваю рюкзак. Достаю штатив и выстраиваю снимок: опустевшая улица. Вдалеке – незастроенные холмы Лос-Серроса. Пыль прошлого мерцает, оседая на гравии. Я настраиваю фокус на точку в нескольких футах от того места, где стою.
Я выставляю таймер и встаю перед камерой.
Я поворачиваюсь лицом к объективу и отступаю назад, пока не дохожу до нужной точки – достаточно близко, чтобы занимать бо́льшую часть кадра, достаточно далеко, чтобы поместиться в нем целиком. Таймер ускоряется – фотоаппарат готовится сделать снимок, – и я, выпрямившись, делаю глубокий вдох и выдыхаю, когда тиканье таймера обрывается. Я замираю. Я почти чувствую, как открывается затвор, пленка уплотняется, поглощает свет, и на ней появляюсь я.
Так я выгляжу: мне почти семнадцать лет, я стою на гравии посреди пустой улицы, опустив руки по швам. Прямые каштановые волосы до лопаток, которые год не видели ножниц и секутся на концах. Дюжина мелких веснушек на переносице – привет из детства. Острые локти и коленки, сильные руки, привыкшие к нагрузкам. Из-под белого топа торчат белые бретельки лифчика, джинсы грязные после целого дня в пыли. Маленький рот – ни блеска для губ, ни улыбки. Широко распахнутые, слегка удивленные карие глаза – ясные, несмотря на череду бессонных ночей. И выражение, которое сложно описать одним словом: отчасти ожидание, отчасти грусть, отчасти надежда.
Благодарности
Мне очень повезло: я знаю так много прекрасных людей, что перечислить их всех не хватит места. Я невероятно признательна всем вам за то, что вы наполняете мою жизнью теплом и любовью.
Моей маме, Деборе Хоуви-Лакур, и папе, Жаку Лакуру (он не пират и не математик, как можно было подумать): мне не хватит жизни, чтобы перечислить все, за что я вам благодарна. Буду краткой: спасибо за то, что всегда в меня верили. Моему младшему брату, Жюлю Лакуру: спасибо за то, что ты такой классный и всегда умеешь меня рассмешить. Моим дедушке и бабушке, Джозефу и Элизабет Лакур: спасибо за вашу безусловную любовь – и за то, что объяснили мне теорию относительности.
Шерри и Хэлу Строблам – спасибо вам за вашу любовь и великодушие. Мне очень повезло – по многим причинам – быть вашей невесткой.
Моему редактору, Джулии Страусс-Габель: спасибо за то, что помогла подчеркнуть лучшее в этом романе и в процессе работы над ним научила меня многим вещам. Всем в Dutton: спасибо, что так хлопотали над этой книгой. Моему прекрасному агенту, Саре Кроу: ты невероятно облегчила мне жизнь.
Джессике Джейкобс, одной из первых читательниц этой книги: спасибо за непоколебимую веру в то, что ворох разрозненных отрывков когда-нибудь превратится в роман, и за мудрые советы и поддержку на всех этапах этого пути. Ванессе Микале, Рейчел Муравски, Эвану Прикко и Эли Харрис: спасибо за ценные мысли, помощь и дружбу. Эрику Леви: без тебя я бы так и не решилась написать литературному агенту. Шарлотте Рибар и Софи Смайер: читать ваши комментарии было огромным удовольствием, и они помогли мне куда больше, чем вы можете себе представить. Мэнди Харрис: спасибо за то, что подготовила рукопись к выходу в свет. Мие Нолтинг: спасибо за океан творческой энергии, которую ты вложила в эту книгу еще до того, как мы подписали контракт. Моей лучшей подруге, Аманде Крампф: спасибо за то, что еще со школы была моей верной сообщницей. Я безумно рада, что мы познакомились на той остановке.