Моим учителям от начальной школы и до выпускных классов: вы вложили в меня столько труда – и вы прекрасны. Особая благодарность Джорджу Хегарти, доктору Рут Сэкстон и Ли Июнь. Кэтрин Райсс: спасибо, что рассказали мне о детской литературе, за ваши мысли и поддержку в написании этой книги. И конечно, Изабель: спасибо тебе за первое письмо от поклонницы, которое я получила.
И наконец, Кристин Стробл. Спасибо за то, что прочла каждое слово каждого черновика и за то, что плакала в правильных местах. Но больше всего я благодарна тебе за то, что ты делаешь меня такой счастливой. Без тебя не было бы этой книги.
От автора
«Не то чтобы это была моя трагедия», – говорила я.
Но я ошибалась.
Я училась в девятом классе, и со мной учился один мальчик.
Шел урок искусства. Мы стояли у соседних мольбертов в фартуках и держали кисти между пальцев, заляпанных краской. В ушах у нас были наушники, а громоздкие плееры лежали рядом на стульях. Учительница что-то сказала, и мы поставили на паузу песни, которые слушали.
Я не помню, что именно она сказала – вряд ли что-то важное, – но я помню, что, когда она закончила, мальчик повернулся ко мне.
– Мне нравится твоя картина, – сказал он.
Я взглянула на свои аккуратные линии, перевела взгляд на его яркие широкие мазки.
– А мне твоя, – сказала я.
Мы улыбнулись друг другу.
Я – застенчиво. Он – мягко, по-доброму. А потом мы нажали на play на своих плеерах и молча продолжили рисовать.
Нет, не так.
Я училась в девятом классе и знала одного мальчика. Его звали Скотт.
Это был милый худощавый парень с блестящими черными волосами, полными губами и большими карими глазами. Его фамилия стояла рядом с моей по алфавиту, поэтому мы часто сидели рядом, и я была этому рада.
По утрам мы ходили в школу вместе со своими одноклассниками. Мы конспектировали, репетировали театральные постановки, рисовали, готовились по ночам к тестам и наматывали круги на стадионе. Мы постигали тайны взросления, как умели, но нам было всего четырнадцать, и у нас впереди была вся жизнь.
Однажды Скотт повернулся ко мне на уроке искусства, улыбнулся и сказал: «Мне нравится твоя картина», а я ответила: «А мне твоя», а потом мы нажали на play на своих плеерах и продолжили рисовать, каждый в своем мире.
Нас, девятиклассников, в старшей школе было двести человек. Мы украдкой разглядывали старшеклассников на залитой солнцем трибуне стадиона. Мы покупали в столовой пиццу в картонных коробках и пили из банок вишневую кока-колу. Мы обменивались записками. Мы сплетничали, утешали друг друга, страдали от неразделенной любви и первых поцелуев. Рыдали в кабинках туалета. Громко смеялись. Надеялись, что нас заметят. Беспокоились, что совершили ошибку. Точили карандаши на математике, переодевались в раздевалке и ждали на автобусных остановках.
Мы делали все это день за днем, а одним мартовским утром узнали, что Скотт умер.
– Ночью он покончил с собой.
Я не помню, кто это сказал. Я села в автобус вместе с лучшей подругой. Все вокруг обсуждали Скотта – только мы с ней молчали.
– Мне кажется, это розыгрыш, – сказала я.
Она ничего не ответила.
Мы приехали в школу, и Скотта там не было. В следующий раз я увидела его уже на похоронах, когда вышла вперед с остальными, чтобы проститься с ним. Я никогда раньше не бывала на похоронах; я не знала, что у меня был выбор. Если бы я знала, то осталась бы сидеть. Я бы закрыла глаза и представила его добрую, открытую улыбку – я бы вспомнила, как он улыбался мне, сидя за соседней партой.
Но в то утро, в автобусе, я этого еще не знала. Мы приехали в школу, и я в надежде увидеть его принялась искать в толпе его темную макушку. Я не помню, в какой момент о его смерти объявили официально, – возможно, к тому времени я уже смирилась с правдой.
Но я помню, как сидела в тот день на математике. Учитель с потерянным взглядом севшим голосом пытался продолжить вчерашнюю тему. Кто-то начал плакать. Потом еще кто-то. И еще. Наконец он взял со стола коробку бумажных платков и сказал, что, если нам нужно время, мы можем выйти подышать. И мы вышли – человек семь или восемь. Мы плакали и не знали, что сказать. Мы сидели вместе в коридоре и передавали друг другу коробку с платками.
Я помню молчание – не безмятежную тишину, а паническое молчание. У нас не было слов, чтобы говорить о произошедшем. Помню тихие слезы, тихие перемены. Тихие прогулки и тихие уроки. Молчание, ужас и тяжелую, вязкую тоску.
Мы должны были взрослеть все вместе.
Я была в девятом классе, когда пошла на похороны Скотта. Я видела его тело в гробу. Его мама зарыдала, и мне захотелось зажать уши.
Я была в десятом классе, когда мы с лучшей подругой перестали ездить в школу на автобусе. Мы просыпались еще до восхода солнца, вместе шли в торговый центр, садились за любимый столик и завтракали оладьями и чизкейком.
Я была в одиннадцатом классе и вместе с другими бунтарями отказалась идти на выпускной, поэтому мы пошли в кафе, а потом бродили по улицам, разряженные в пух и прах.
Я была в двенадцатом классе, когда ко мне неожиданно пришло осознание того, что детство кончается. Мы сидели на солнечной трибуне для старшеклассников в шортах и летних платьях. Мы ходили на выпускной бал, а потом большой шумной компанией отмечали окончание школы в доме у океана. Мы гуляли под звездами, и волны бились о песок у моих босых ног, и я чувствовала грядущие перемены.
Учительница английского попросила меня подготовить речь для выпускной церемонии. Хотя я все еще была застенчивой и мой голос дрожал во время публичных выступлений, я вышла на сцену перед одноклассниками и их родными и произнесла речь о том, как давно мы друг друга знаем. О том, как много они для меня значат, хотя многие из нас не были близкими друзьями. Я говорила об узах, которых формируются у людей, выросших вместе. Я говорила от всего сердца, и люди плакали и кивали, но с нами не было Скотта.
Со смерти Скотта прошло больше двадцати лет. Мы были так молоды – почти дети. И пусть мы никогда не болтали с ним по телефону. Пусть мы не были близкими друзьями. Важно то, что его больше нет в этом мире и никогда не будет. Он был, а потом его не стало, и мы лишились возможности взрослеть вместе с ним, учиться рядом с ним в библиотеке, гулять с ним после премьеры школьной постановки, оставлять в его выпускном альбоме воспоминания о четырех годах совместной учебы, стоять рядом с ним под звездами, подниматься с ним на сцену на выпускном, обнимать его на прощание, зная, что каждый из нас отправляется в самостоятельное путешествие и, возможно, это наша последняя встреча.
И пусть мы покидаем родные города, редко поддерживаем связь со старыми знакомыми и даже не мечтаем о том, чтобы посетить встречу выпускников, но то, какими мы стали, зависит от людей, в окружении которых мы росли. Мы со Скоттом были знакомы совсем недолго, но он изменил меня к лучшему. А потом он умер, и я узнала, что такое скорбь.
Я никогда не забуду, как его гроб опускался в землю. Я никогда не забуду рыдания его матери, которые в этом романе превратились в рыдания матери Ингрид. Наверное, я никогда не смогу отпустить этот момент.
Но я хотела попытаться – и написала эту книгу.
Вопрос, который чаще всего задают мне читатели, звучит так: «Что вдохновило вас написать этот роман?» – или, иными словами: «Где вы черпаете вдохновение?».
За те десять лет, что меня спрашивали про «Замри», я дала множество разных ответов, и все они были искренними. Я говорила о начале и конце, о взлетах и падениях дружбы. Я говорила о том, как моя мама, которая преподавала фотографию в школе, показала мне фото ученицы, вырезавшей на своей нежной коже слова «жирная тупая уродина». Я говорила о своем детстве в пригороде Сан-Франциско и о том, как мечтала оттуда уехать. А еще я говорила о Скотте и о том, как он покончил с собой в четырнадцать лет. Я никогда не называла его имя и начинала ответ следующим образом: «Мы не были близкими друзьями. Я его почти не знала», словно у меня не было права говорить о его смерти. Словно у меня не было причин скорбеть.
– Не то чтобы это была моя трагедия, – говорила я.
Но это была неправда.
Скотт не был моим родственником или даже другом, но потрясение, растерянность и скорбь ощущали мы все. Каждый из нас несет с собой багаж личных обид, травм и горестей. Мериться ими с другими, выясняя, чье горе тяжелее, – занятие бессмысленное. Но совсем другое дело – разделить это горе с другими, и неважно, в какой форме, неважно, насколько это неловко и трудно, насколько недостойными и эгоистичными мы чувствуем себя в процессе. И если раньше я скрывала его имя, уважая его память и частную жизнь его родных, то теперь я воспринимаю это иначе.
Мы все выросли – все, кроме Скотта. Когда это эссе опубликуют, мне будет тридцать шесть. Ему тоже могло быть тридцать шесть. Поиск его имени в интернете не выдает результатов, но, открыв последние страницы выпускного альбома за девятый класс, я вижу его таким, каким он останется навсегда, а рядом – даты его жизни.
Мы были едва знакомы, но я хочу, чтобы вы знали о нем то, что знаю я. Я хочу поделиться самым ярким воспоминанием о нем, каким бы простым и незначительным оно ни было.
Два мольберта, кисти, запачканные краской руки.
Мои аккуратные линии, его насыщенные цвета.
Черные волосы, карие глаза, улыбка.
Несколько добрых слов.
Даже теперь, спустя столько лет, я порой вспоминаю о Скотте и гадаю, как могла сложиться его жизнь, если бы он дожил до конца девятого класса.
Я училась в старшей школе, а потом выросла и написала этот роман.
Я написала его с упоением от творческого процесса, с отчаянием, со страхом и с любовью. Я хочу сказать вам спасибо за то, что прочли его. Это очень много для меня значит. Мой роман – о трагедии, но в его основе лежат надежда и воля к жизни. Пусть они никогда не оставляют вас и помогут