– Триста долларов, – произносит она одними губами и возвращает ботинок на стол. Не уверена, кому адресованы ее слова: мне, ботинку или всему магазину.
Я представляю, как обедаю с ней и ее неведомыми «ребятами» вдали от других людей. Возможно, так действительно будет проще.
Папа возвращается с пакетом, в котором лежат мои новые кеды.
– Пока, – говорю я Мелани.
Она поднимает руку и шевелит пальцами, не глядя на меня.
На выходе из торгового центра папа спрашивает:
– Вы знакомы?
Он произносит эти слова чуть громче и небрежнее обычного. У меня довольно прогрессивные родители, если это слово вообще применимо к родителям, но я чувствую, что папа встревожился. Скажем так: не обязательно знать, что Мелани учится по программе для подростков «в группе риска», чтобы понять, что с ней что-то не так.
– Нет, – говорю я. – Просто учимся в одной школе.
В понедельник я прихожу в школу пораньше и задерживаюсь у шкафчика. Когда я убираю на верхнюю полку учебник математики, мне вдруг хочется снять фотографию Ингрид и посмотреть в зеркало. Все мои утренние процедуры сводятся к тому, чтобы принять душ и натянуть джинсы и старую футболку. К тому времени, как я выхожу из душа, зеркало в ванной почти всегда запотевает, и я даже не знаю, как выгляжу. Я смотрю на белую футболку, которую надела сегодня, и понимаю, что она, скорее всего, принадлежит отцу. Она огромная и висит на мне мешком. Интересно, что сказала бы Ингрид, если б знала, до чего я опустилась. «Ты ведь не собираешься выйти из дома в этом?» – сказала бы она. Или: «Возьмите себя в руки, мадам!» Я касаюсь ее фотографии и решаю не рисковать.
По коридору разносятся тяжелые шаги, и, когда я отвожу взгляд от холма, я вижу, что Дилан стоит рядом и возится с кодовым замком на своем шкафчике.
– Привет, – говорю я. Мне хочется загладить свою пятничную грубость.
Она вяло шевелит рукой в ответ и что-то невнятно бормочет. Не могу сказать, на каком языке.
– Прошу прощения?
Она тычет пальцем в серебристый термос в руке.
– Рано, – выдавливает она. – Еще не допила кофе.
Когда я захожу в кабинет фотографии, мне в глаза бросается список должников на доске. У нескольких человек не хватает одной или двух работ. Только напротив моего имени написано: «Все».
Я думаю обо всех фотографиях, которые хотела сделать, и мне становится ужасно обидно. Но сдать мисс Дилейни работу, которая мне действительно дорога, – все равно что отдать себя ей на растерзание. Нет уж, спасибо. Я падаю на стул за последней партой, вполуха слушая ее следующее задание: натюрморт. Она пускает по рядам свои книги, чтобы показать нам примеры. Я изучаю неодушевленные объекты. Ваза с фруктами. Стопка книг. Пара потертых балетных туфелек в драматичном освещении.
Вдохновение приходит из ниоткуда.
Я с трудом дожидаюсь обеда. Когда наступает большая перемена, я вижу, что дежурный направляется к дальней парковке, и быстро иду в противоположную сторону. На углу школы я устанавливаю на тротуаре штатив с камерой и смотрю через объектив. Я выстраиваю кадр так, чтобы в него попала дорога и тротуар на противоположной стороне улицы. Я жду. На горизонте появляется машина, и я готовлюсь действовать. Машина пролетает мимо, и я спускаю затвор. Вскоре мимо проезжает еще две – я снимаю и их тоже. До конца обеденного перерыва я караулю у дороги автомобили и фотографирую, как они проносятся мимо меня. Я понимаю, что это не искусство. Я делаю это из чувства противоречия, но всякий раз, когда я нажимаю на кнопку, мне становится немного легче.
– Это было занимательно, – говорит мистер Робертсон. – Вы выбрали очень разные песни. – Он прогуливается между рядов, возвращая наши эссе лицом вниз. – Но только два отлично. Кейтлин, Дилан – молодцы. Остальным следовало копнуть поглубже. Поэзия многослойна. Вы должны вчитываться в нее, а не пробегать взглядом.
Я смотрю на Дилан. Она замечает мой взгляд и отворачивается. Когда мистер Робертсон возвращает ей работу, она прячет ее в рюкзак, даже не глядя на его комментарий.
По пути к шкафчику я подбираю слова. Я уже давно не прикладывала усилий ради разговора с другими людьми. Дилан косится на меня, но молчит. В ее шкафчике висит маленький плакат с двумя девушками.
– Кто это? – спрашиваю я.
– Группа, которая мне нравится. Две милые лесбиянки из Канады.
– А-а, – говорю я. Я обдумываю все, что слышала про нее, и решаю спросить напрямую. В конце концов, что я теряю? – А ты тоже?
– Что я тоже? – Она ухмыляется. – Из Канады?
– Нет, – говорю я, – лесбиянка.
Я стараюсь говорить небрежно, как будто задавала этот вопрос уже раз двести.
Она ныряет в свой шкафчик так, что я не вижу ее лица. До меня доносится ее голос, усиленный металлическим эхом:
– Угу.
Я пытаюсь придумать ответ, но в голове, как назло, сплошные помехи, как у неработающего телевизора. Так что я просто стою и молчу. Она заканчивает собирать сумку и поворачивается ко мне.
– Теперь ты должна рассказать что-нибудь о себе, – подсказывает она. – Что-нибудь в том же духе. Тогда это будет не допрос, а обмен информацией.
– Ты спрашиваешь, лесбиянка ли я?
Она выгибает бровь. Я чувствую себя полной дурой.
– Нет, – говорю я. – Я – нет.
Она закрывает шкафчик.
– Знаю, звучит безумно, но я слышала, что представители наших видов могут мирно сосуществовать. – Она улыбается, на этот раз вполне дружелюбно. – Я иду в лапшичную на Вебстер-стрит, – говорит она, и я понимаю, что она не станет предлагать дважды. Она не цепляется за меня.
– Я тоже пойду.
Мы выходим из корпуса.
– У тебя есть машина? – спрашиваю я.
– Нет, – говорит она таким тоном, словно я спросила, не одолжит ли она мне сотню баксов. – Ты хоть представляешь, сколько проблем можно решить, если просто сократить использование нефти? Войны, терроризм, загрязнение воздуха… и это далеко не все.
Когда мы выходим на дорогу, Алисия Макинтош во все глаза пялится на нас из «камаро» своего парня. Я делаю вид, что не заметила ее.
В лапшичной подают тайские супы в огромных тарелках, но интерьер сохранился с тех времен, когда это была обычная забегаловка: плакаты с Элвисом на стене, украшенный гирляндой музыкальный автомат у дверей. Мы устраиваемся друг напротив друга на красных виниловых диванах. Даже здесь Дилан сидит развалившись. Она читает меню, постукивая пальцами по столу. Кажется, ее вполне устраивает молчание. Я, напротив, отчаянно пытаюсь придумать, что бы такого сказать. Изучив меню, я выбираю ананасовый суп на кокосовом молоке. Дилан заказывает остро-кислый суп с грибами и стручковой фасолью и большой кофе. Несмотря на свой бунтарский вид, она предельно вежлива с официантом. Она улыбается и искренне его благодарит.
– Почему ты передумала? – спрашивает она.
– В смысле?
– Что произошло в первый раз? Когда я спросила, не хочешь ли ты пойти. Ты была не голодная или что?
Я не привыкла к такой прямоте и не знаю, как себя вести.
– Я не помню.
Она медленно кивает, как будто понимает, что я лгу, смотрит на лежащую перед ней салфетку и улыбается.
– О какой песне ты писала? – спрашивает она.
– Close to Me, – говорю я, хотя сомневаюсь, что она ее слышала.
– «Кьюр»?
– Да! Ты их слушаешь?
– Конечно, – говорит она. – У родителей есть несколько альбомов.
Официант приносит наши напитки.
– Сахар, сливки? – спрашивает он Дилан.
– Нет, спасибо.
Она склоняется над кофе и вдыхает пар.
– И как ты ее проанализировала? – спрашивает она.
Я открываю рюкзак и замечаю, что карман с дневником Ингрид приоткрыт и из него выглядывает край дневника. Я застегиваю молнию до конца и достаю свое эссе в надежде найти хотя бы пару предложений, которые звучат относительно умно.
– «В песне звучит мотив сожаления, – зачитываю я, – и невозможности узнать другого человека до конца, понять его полностью». – Я останавливаюсь и пожимаю плечами. – Ну и так далее.
Официант приносит нам суп.
– Спасибо, – говорит Дилан, поднимая на него глаза.
– Спасибо, – повторяю я.
Мы зачерпываем суп глубокими ложками и ждем, пока он остынет, прежде чем отправить его в рот.
– А ты о чем писала?
– О песне Боба Дилана, – говорит она. – Само собой. – Она вылавливает из супа гриб. – Меня назвали в его честь.
– Вот как.
– Я выбрала The Times They Are a-Changin’, но фактически использовала ее, чтобы порассуждать о том, как отличается наше поколение от его поколения и как жаль, что эта песня уже не так актуальна для нас. Мы не хотим перемен.
Я не вполне понимаю, что она имеет в виду, поэтому просто говорю:
– Я не слышала ни одной его песни.
Она не отвечает, и какое-то время мы молча едим. Молчание начинает меня напрягать. Мало того что я не знаю ни одной песни Боба Дилана, так еще и не могу нормально поддержать разговор. Она допивает кофе и заказывает еще. Я окидываю взглядом другие столики – люди общаются, кивают.
– Я слышала, что тебя исключили из старой школы, потому что ты целовалась в туалете с девчонкой, – вырывается у меня.
Она удивленно вскидывает брови. Смотрит в свой суп, словно пытается разглядеть в нем, как ей реагировать на мои слова. А потом начинает хохотать.
– Господи, ну и школа, – говорит она, качая головой, и смахивает с лица прядь волос. – Нет, серьезно. Я до сих пор не могу привыкнуть, что тут дома как под копирку, только покрашены в разные цвета. – Она вылавливает из супа стручок фасоли. – Неудивительно, что большинство учеников «Висты» похожи друг на друга. До того как мы переехали, я даже не представляла, что такое место может существовать в шаге от цивилизации.
Хотя я не испытываю к Лос-Серросу особой любви, мне становится обидно.
– Тут не так уж плохо, – говорю я. – Есть и хорошие места.