– У нас она называется Афродита, милая Снат, – отвечала Лаодика.
– А Горус?
– Горус – Феб, солнце.
Юные принцы и принцессы окружили Лаодику, и все старались наперерыв заговорить с ней, приласкать ее. Она стала какой-то игрушкой в семье фараона. Ее хватали за руки, с любовью гладили ее шелковистые волосы, заглядывали в глаза.
Более взрослые юноши из сыновей Рамзеса выражали свой восторг сдержаннее, но все же, несомненно, любовались ею. Особенно пленила она сердце молодого Меритума, который уже считался великим жрецом солнца в Гелиополисе, хотя этому юному жрецу предстояло еще много учиться жреческой мудрости. Он уже ревновал Лаодику к старшему своему брату, принцу Пентауру, любимцу матери-царицы, и в сердце его уже закрадывалось недоброе чувство по отношению к сопернику, тем более что он не мог тягаться со старшим братом, который был вдвое старше его: на Меритума все еще смотрели как на мальчика, да и «локон юности», висевший у последнего на смуглой щеке, предательски обнаруживал его возраст.
– Когда же тебя повезут, наконец, в Уакит[27] учиться быть жрецом? – высокомерно спросил его Пентаур, заметивший бросаемые Меритумом на Лаодику страстные взгляды.
Меритум вспыхнул, он почувствовал оскорбление.
– Когда? – вызывающе посмотрел он на брата. – А тогда, когда ты все наши житницы наполнишь дуррой и полбой.
Это был оскорбительный намек на то, что Рамзес не взял с собою Пентаура в поход против неприятеля, а приказал ему наблюдать за поступлением податей в казну фараона.
– Этого тебе пришлось бы долго ждать, – сердито сказал Пентаур, – до того времени твой «локон юности» успеет поседеть.
Это значило: «ты еще молокосос – нечего тебе заглядываться на троянку».
Женское чутье подсказало Лаодике, из-за чего горячатся братья, и она одарила Меритума ласковым взглядом, от которого юноша вспыхнул еще больше, но вспыхнул уже краской счастья. Лаодике стало жаль его, между тем как грубость Пентаура возмущала ее кроткое сердце.
И Нитокрис, со своей стороны, оказалась союзницей младшего брата, Меритума: юная египтянка тоже уловила женским чутьем причину ссоры между братьями, и приняла сторону младшего, потому что и она ревновала Лаодику к грубому «гиппопотаму», как она в душе называла иногда Пентаура. Зато мать-царица осталась верна своему любимцу.
– Вы бы, дети, пошли играть хоть «в крокодилы», – сказала она юной ватаге. – И ты, Меритум, иди с ними.
– Я уже вырос из этой игры! – гордо отвечал великий жрец солнца. – Я жрец бога Горуса!
– Но ведь ты еще не вырос из «локона юности», мальчик, – заметила Тиа.
– Ах, мама! Все же он большой, – заступилась за брата своенравная Нитокрис, – ему уже пора охотиться на львов, а не играть «в крокодила».
– Нет, мама, мы будем играть не «в крокодила», а в войну, – залепетала самая младшая дочка Рамзеса, Гатор. – Мы будем играть в египтян и в презренных либу. Знаешь, мама, меня богиня Изида уже сделала мальчиком-египтянином.
Эта удивительная новость всех рассмешила, и даже Лаодика не смогла удержаться от смеха: так наивно все это было сказано.
В это время одна из рабынь доложила царице, что ее желает видеть господин женского дома, Бокакамон, – и Тиа возвратилась во дворец.
XIV«Я восстановлю Троянское царство»
– Верь мне, прекрасная дочь Приама, что я возвращу тебе потерянную Трою, я сам с тобой буду на твоей родине, восстановлю Троянское царство и отомщу всем врагам твоего отца, – говорил Пентаур, продолжая, по-видимому, прерванный с приходом в сад разговор.
Сын Рамзеса, увлеченный красотой Лаодики, задумал обширный план – план покорения Финикии, Фригии, Киликии, Пафлагонии и всех стран, лежавших на восточном берегу «Великих зеленых вод» вплоть до Трои и Дарданоса – царства Анхиза и сына его Энея.
В этом молодом льве Африки давно пробудились инстинкты его великого прадеда, Рамзеса II Сезостриса, и, поддерживаемый любовью честолюбивой матери, а с другой стороны – возбуждаемый явной нелюбовью к нему отца, он обдумывал в душе рискованное дело, сущность которого он не мог, конечно, доверить юной Лаодике, а потому говорил ей общими местами.
– Ты видела в Рамессеуме, в доме моего прадеда Рамзеса Второго, изображение четырнадцати царей, которых победил он? – спросил Пентаур, когда они удалились в глубь сада.
– Да, мне показывал их Бокакамон, – отвечала Лаодика.
– Только я не буду воевать ни землю Куш, ни землю Либу; я пойду на север; часть моих войск будет следовать берегом «Великих зеленых вод», чтобы покорить Финикию, Идумею, Амморею и Фригию до твоей родины, а другая часть воинов пойдет морем прямо до Трои и Дарданоса, чтоб оттуда идти на врагов твоего отца, – с воодушевлением продолжал Пентаур. – Я уже говорил сегодня с великим жрецом богини Сохет, который знает Трою и все тамошние страны.
Лаодика была поражена последними словами царевича.
– Как! Неужели здесь есть кто-нибудь, кто бывает в Трое? – невольно вырвалось у нее.
– Есть, милая Лаодика, – это Ири, верховный жрец богини Сохет. Он был в Трое.
– Давно? – спросила Лаодика, вся взволнованная.
– Больше десяти лет тому назад.
– Значит, до осады данаями нашего милого города?
– Вероятно, до осады: он был у твоего отца послом от моего деда, фараона СетнахтаМиамуна.
– О боги! Как бы я хотела видеть этого человека!
– Ты его увидишь, милая девушка. Он помнит твоего отца, твоих братьев и сестер и, вероятно, видел тебя маленькою на руках у твоей доброй Херсе.
За это одно известие она готова была полюбить Пентаура, как бы он ни был для нее несимпатичен по многим причинам, а главное – потому, что он добивался ее взаимности, когда все помыслы ее принадлежали одному, которого она, казалось, навеки потеряла.
И неужели этот Пентаур исполнит свое обещание? Неужели она опять увидит родные места – берег родного моря, знакомые горы, рощи и на горизонте – острова, которые она видела с детства? Кого найдет она там в живых? Не найдет только Энея! Он далекодалеко где-то, в земле италов.
– Да, я отомщу врагам твоего отца, твоим врагам! – увлекаясь собственной мыслью, говорил сын Рамзеса III. – Я в цепях приведу в Фивы всех царьков, о которых ты говорила моей матери-царице, – Агамемнона, Ахилла, Одиссея, Нестора, Аяксов, Неоптолема, Ореста! Я помещу изображения их рядом с изображениями царей земли Куш, Либу, Цита и других, которых ты видела в Рамессеуме.
Лаодика невольно поддалась честолюбивым мечтаниям своего собеседника. Вера его в свои силы вливала и в ее юную душу уверенность.
– А ты знаешь, благородный царевич, где земля италов? – робко спросила она.
– А на что тебе, милая Лаодика? – в свою очередь спросил Пентаур.
Лаодика несколько замялась: не могла же она выдать ему своих чувств, которые глубоко хоронила в своем сердце.
– Туда, в землю италов, после разорения Трои, отплыл лучший друг моего отца, Анхиз, престарелый царь Дарданоса, – отвечала покрасневшая девушка, умолчавшая об Энее.
– Этой земли, милая Лаодика, я не знаю, – сказал Пентаур, – но я спрошу у Ири, он исполнен всевозможных знаний.
Лаодика немного помолчала. Ее, видимо, подмывало еще что-то спросить. Наконец она решилась.
– А в городе Карфаго ты бывал, царевич? – спросила она.
– Это где царствует женщина?
– Да, Дидона.
– Знаю. Я там был в третьем году с победоносными воинами моего покойного деда, фараона СетнахтаМиамуна, – жизнь, здоровье и счастье да будут ему вечным уделом в подземном мире!
– И видел царицу Дидону?
– Видел, прекрасная дочь Приама; царица Дидона поверглась в прах, принося дань моему деду и прося пощадить ее жизнь, так как она была союзницей презренных либу.
– Она, говорят, прекрасна, как Афродита-Гатор, – с дрожью в голосе сказала Лаодика.
– Кто так говорит, тот не имеет глаз, – сказал Пентаур.
Этот лаконичный ответ был по душе Лаодике; но она умолчала о том, что слышала от Адиромы, – о том, что из любви к Энею Дидона сожгла себя на костре.
– Отец, вероятно, пройдет с войском и до Карфаго, чтобы получить вновь дань от Дидоны, – прибавил Пентаур.
Как ни заманчивы, однако, были обещания Пентаура – восстановить царство Илиона, отомстить всем врагам Трои и дать Лаодике возможность воротиться на родину, как ни самоуверенны были речи об этом наследника египетского престола, – только Лаодике казалось все это едва ли возможным. Для нее непонятно было многое из того, что вокруг нее происходило. Чуялось присутствие какой-то тайны во дворце фараона, собственно на женской половине двора Рамзеса, и во главе этой тайны, по-видимому, стояли сама царица Тиа и ее любимец Пентаур. Что-то похоже было на заговор, и притом против самого фараона, все еще находившегося в отсутствии. Это сквозило из намеков, из недосказанных речей. Часто упоминались имена Бокакамона, Пенхи, какой-то девочки Хену, верховного жреца богини Сохет и многих других: о них говорилось как о «недовольных» кем-то, как о «своих». Упоминались еще какие-то «восковые изображения». Что все это означало?
Лаодика верила после всего того, что она видела в Египте, что этот всемогущий Египет со своими фараонами может восстановить Трою, что он в силах уничтожить всех врагов Илиона, что силы этих Агамемнонов, Ахиллов, Аяксов ничтожны перед силами одного фараона; но захочет ли этого сам Рамзес, которого Лаодика представляла себе каким-то страшным крокодилом?
Лаодика, слушая своего собеседника, не решалась, не смела задавать ему прямых вопросов. Она могла остановиться на единственной мысли: если боги были так милостивы к ней, к ничтожной единице священного Илиона, то отчего милость их не может снова излиться на всю бедную Трою? И отчего орудием этой милости не избрать всемогущих фараонов?
– Но захочет ли его святейшество, великий Рамзес, помочь бедной Трое? – проговорила как бы про себя Лаодика.
Пентаур сделал энергичное движение.